Писатель на отдыхе

А. Стеценко

1. Сергей Иванович Арбеков

Наша критика жалуется на то, что некоторые наши писатели пишут преимущественно о квалифицированной интеллигенции и не могут выйти за пределы «интеллигентской проблематики». Попутно обнаружилось, что даже интеллигенцию писатели эти плохо понимают и знают, и что, в частности, о научных работниках и их работе (тема стольких романов и рассказов) они имеют самое смутное представление.

Наиболее знакомый материалом для ряда писателей является быт писательской среды. Пойдя по линии наименьшего сопротивления, они начинают перебирать все значительные и незначительные случаи из своей жизни и жизни своих коллег и, не мудрствуя лукаво, «делают» романы.

Лет восемь тому назад появилась целая серия таких романов. Знаменательно, что такого рода произведения принадлежали писателям, оторванным от нашей действительности, замкнувшимся в литературной, «кастовой» среде и в кругу формалистических интересов.

Возродить эту «кастовую литературу» на более высокой, так сказать, «философической» основе и в обстановке наших дней пытается сейчас Б. Пильняк, написавший роман «Созревание плодов» («Новый мир», 1935, кн. X, XI, XII).

В редакцию «Известий» заходит прощаться писатель Сергей Иванович Арбеков. Он уезжает на автомобиле в Ивановскую область, в Палех, на лето и на отдых. В романе описывается это путешествие и этот отдых; воспроизводятся воспоминания Арбекова о его молодости; дается информация о его семейных делах; мы знакомимся с его размышлениями об истории, литературе и о многих других вещах, например, о вращении земли. Вставные рассказы и очерки: о заводах XVII столетия; о крестьянине, которого в каком-то селе в 1919 г. выбрали в цари. Фантастическая (во вкусе Ефима Зозули) новелла: о том, как гипнотизерша загипнотизировала все взрослое человечество, заставив мужчин и женщин друг другу признаться в своих изменах («Я должна сказать тебе правду, которую я скрывала от тебя. Я была неверна тебе»). Тремя страницами ниже — Б. А. Пильняк с завидной легкостью переходит от одной темы к другой — рассказывается история первого в России Совета рабочих депутатов (Ивановского; Сергей Арбеков проезжал через Иваново; весной 1935 г. праздновалось тридцатилетие первого Ивановского Совета). Характеристика Палеха (под довольно своеобразным углом зрения); написанный Арбековым рассказ, который самому Арбекову кажется идеологически невыдержанным. Этой невыдержанности противопоставлен идеологический разговор (о «созревании классовых инстинктов»), разговор «простыми словами»: «...две недели с синяком ходил по всей личности, в зеркало я врезался вместо людей, морду разбил о цивилизацию». «Точка! Молчу. Теперь знаю, что опять сопортюнил по нераскорчеванности мозгов». Тут же исповедь кулака (после этого пусть кто-нибудь попробует сказать, что в романе не говорится о классовой борьбе!). Лирическое заключение. Все.

Какого калибра писатель Сергей Арбеков?

«Литераторы... работали единолично, выращивая свои индивидуальности, где Пушкин не походил на Лермонтова, ибо требовалось, чтоб Пастернак не походил на Маяковского, а Всеволод Иванов на Константина Федина и Сергея Арбекова...»

«Читатель никак не обязан верить художнику» — говорит Пильняк. «Читатель просит авторских восхищений ему не навязывать!...» Запомним эти золотые слова.

«Рукопись. Молодой писатель. На первой странице рассказывается, как умна и необыкновенна героиня, — не кто-нибудь иной, а сам автор в восхищении и на первой странице, и на второй, и на четвертой, — и умна, и красива, и необыкновенна. А на пятой странице появилась героиня, «от нее пахло душистым мылом», она села, «закинув ногу на йогу», и сказала: «вопрос о том, чему должен человек больше отводить времени, физкультуре иль духовному своему развитию, еще не решен для меня!» — и для читателя решен вопрос гораздо большей значимости — вопрос о том, что неумна не только героиня^[1], но неумен и автор».

Такие недоразумения случаются не только с молодыми писателями.

Б. А. Пильняку его герой С. И. Арбеков и отношение к нему окружающих людей рисуется в следующем, примерно, виде.

Умный, высоко интеллигентный человек с разносторонними интересами; большой художник (масштаба Пушкина и Лермонтова). Тот факт, что у С. И. Арбекова имеются дом и машина (о них поминутно говорится в романе) совершенно естественно вытекает из крупных заслуг С. И. Арбекова перед советской литературой и служит предметом восторженного умиления всех его окружающих.

Зажиточная жизнь вполне им заслужена. С. И. Арбеков — знатный человек; знакомство с ним в высшей степени лестно для всех, в том числе и для достаточно известных и по-настоящему крупных людей, к которым С. И. Арбеков, со своей стороны, относится с благожелательной снисходительностью. «Да, ко мне должна быть всеобщая любовь!» — как говорится у Козьмы Пруткова.

С. И. Арбеков часто и подолгу размышляет о самом себе. Но ему и в голову не приходит, что может быть, он вовсе не так талантлив и значителен? Нет, в этом он не сомневается ни на минуту. И никто не сомневается — разве какой-нибудь злостный оскорбитель и клеветник...

А вот читатель сомневается. И, как мы попытаемся показать ниже, читатель имеет к этому некоторые основания.

Читателю кажется, что С. И. Арбеков, если бы удалось каким-нибудь образом вытравить из него эту его самовлюбленность (трудное дело, слишком глубоко она в него въелась), должен сперва чему-нибудь научиться, и что С. И. Арбекову нужно еще много работать и долго, долго расти для того, чтобы подняться до уровня рядового гражданина нашей страны.

С. И. Арбеков и не представляет себе, как высок, сейчас этот уровень.

Поведение С. И. Арбекова и тон пильняковского повествования предопределены совершенно ложными представлениями о месте С. И. Арбекова в нашей действительности.

Поэтому и это поведение, и это повествование воспринимаются читателем как бестактность. Ощущенье бестактности испытываешь с первых же страниц, и оно не покидает читателя до последней страницы романа.

2. Хороший тон по С. И. Арбекову

Во время путешествия, в лесу, С. И. Арбекову повстречались две босоногие девушки с котомками и сундучками — фабзавучницы. Не им предложили — они попросили — подсадить. Поколебавшись немного («если бы не сундучки... сундучками вы обивку поцарапаете...») — подсадили.

Сперва спутник Арбекова — «шофер энтузиаст», потом сам Арбеков пристает к девушкам — пусть девушки их поцелуют. «Оплата натурой», как выражается спутник Арбекова.

Даже сквозь развеселый рассказ Пильняка об этом эпизоде — Пильняк уверен, что девушки остались всем этим очень довольны — видно, что целоваться с Арбековым и шофером им никак не хотелось.

«Не шути, парень, не срамись! Наши губы не деньги!.. Может ты чего на нас потратил, ты скажи, мы заплатим, что требуется».

«Какая тебе, старику, в этом сладость?» В конце концов: «Девушки поцеловали того и другого по разу, в щеки (в губы — отказались), позволили себя поцеловать по разу, в щеки (в губы не позволили)»...

Когда С. И. Арбеков возит на своей машине женщин «своего круга», он, вероятно, не требует от них оплаты натурой. Но здесь совсем другое — фабзавучницы, вчера из деревни, грузовик они называют автобусом, легковую машину — таксой. С такими «простыми деревенскими девками» нужно обращаться именно с этой веселой и непринужденной развязностью.

Б. А. Пильняк любит поговорить об инстинктах — биологических, феодальных, коммунистических... Просим дать социальную (именно социальную) характеристику инстинктов, обнаруженных в данном случае С. И. Арбековым.

Б. А. Пильняк не понимает, что С. И. Арбеков, несмотря на свой дом и машину, для этих девушек — не барин; что девушки эти — полноценные люди; что если сейчас они называют грузовик автобусом, то через год или два они будут образованнее С. И. Арбекова; что уже сейчас они несравненно интереснее и значительнее, чем С. И. Арбеков; что у них есть своя жизнь, гораздо более серьезная и содержательная, чем жизнь С. И. Арбекова.

В довершение всего: как эти девушки оказались в лесу? «...Ходили домой, рассчитывали утром попасть на автобус и не попали, тридцать километров прошли уже пешком, осталось еще тридцать, устали, а завтра в восемь надо быть на работе».

Тридцать километров с вещами пешком, а тут какие-то бездельники, воспользовавшись тем, что едут на машине (едут на отдых, а не на работу), как с ножом к горлу пристают, чтобы их «сердечно поцеловали».

И этот самый Арбеков рассуждает (четырьмя страницами ниже) о «подлинно коммунистически чувствующем человеке...»

Слово бестактность будет в данном случае недопустимо мягким выражением.

Семейные дела С. И. Арбекова. Читателю нет до них никакого дела, но Б. А. Пильняк требует, чтобы читатель ими интересовался.

«Он знал свою страну. Он написал много книг. А за всем этим была жизнь существа, которая не подлежит оглашению, — детство, юность, мужество, впереди — старость. В этой же, не подлежащей оглашению, жизни — любовь и рождение детей. Должно быть, и в самом деле в мужской природе есть два времени любовных посевов — весенний и предзакатный. Созрев к весеннему рождению, Арбеков народил старших — дочь и сына («дети первого посева» по терминологии автора. — А. С.). Затем пошло большое десятилетие бездетной, а по существу и безлюбовной жизни с женщиной, от которой не нужны были дети. И возникла женщина, которая через год после замужества родила сына, — любовный посев, такой полный, такой — нет других слов — величественный и всезаполняющий, какого не только никогда раньше не было, но который — непознанный — и не подозревался».

Если не подлежит оглашению, может быть, и оглашать не следовало?

«То утро вытряхивало из дома десятилетие бездетной, а по существу и безлюбовной жизни... Оно уничтожалось неверностью всего бездетного десятилетия».

Произведение Б. А. Пильняка переполнено подлинными фамилиями реально существующих и известных лиц.

Например, в описании другой поездки Арбекова, на Кавказ, к его новой жене, фигурируют фамилии поэта Табидзе и кинорежиссера Шенгелая.

Такой, не совсем привычный (хотя в произведениях Б. А. Пильняка встречающийся не впервые) прием ставит читателя в чрезвычайно затруднительное, неудобное положение. Как он должен думать о том, что ему рассказано?

В самом деле. Вряд-ли кто-нибудь, спрошенный об этом, позволит выводить себя, под собственным именем и фамилией, в вымышленной истории — особенно в такой, какую сочинил Б. А. Пильняк.

Поэтому упоминание реальных имен и событий содержит в себе намек на то, что все события, о которых рассказывается в романе, — действительно происшедшие события, и остальные действующие лица тоже реально существуют.

Во всяком случае, Б. А. Пильняк делает все возможное для того, чтобы убедить в этом читателя.

Приятнее было бы предположить, что история С. И. Арбекова и оставленной им жены — выдумана. Тогда все пошло-высокомерные рассуждения Арбекова останутся на литературной совести автора романа, будут только показателем уровня его представлений о человеческих взаимоотношениях.

3. Семнадцатое столетие. История. Политграмота

Тов. Лукач совершенно прав, когда требует вниманья к интеллектуальному облику литературного героя^[2]. В данном случае это особенно любопытно, потому что герой «Созревания плодов» — писатель.

Каков интеллектуальный облик С. И. Арбекова?

«Арбеков всю ту весну собирал материалы о русском семнадцатом веке. Анна Андреевна Ахматова передала Арбекову книгу о тульских и каширских металлургических заводах семнадцатого века. В книге рассказывалось о трех иностранцах, об Андрее Вениусе, Петре Марселисе и Филимоне Акеме, которые — впервые в России, в тогдашней Русин, — строили металлургические заводы. Обстоятельства возникновения этих заводов оказались чрезвычайно интересными».

Б. А. Пильняк не называет авторов этой книги. (Важно не то, кто ее написал, а от кого С. И. Арбеков ее получил. Анна Андреевна Аxмaтoвa — это звучит, а имена авторов исторической книжки — тихие имена).

Назовем эту книжку мы: Н. Б. Бакланов, В. В. Мавродин, И. И. Смирнов. Тульские и каширские заводы в XVII в. 160 стр. М.-Л., 1934.

Книжка эта хорошо известна не только специалистам-историкам, но и всем тем, кто из простого и непритязательного любительского интереса хоть сколько-нибудь следит за выходящей у нас исторической литературой.

С. И. Арбеков «целую весну» собирает материалы о русском XVII в. и об этой книжке узнает (или получает ее) только от Анны Андреевны Ахматовой! Это все равно, что вывести в романе специалиста по истории искусства, который внезапно узнает о существовании Рихарда Мутера и начинает его штудировать. С. И. Арбеков с этой книжкой оказывается в положении девицы, которая

Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла поделиться...

Пильняк рассказывает об Андрее Виниусе (или Вениусе), строителе металлургических заводов, и сообщает: «Вениус был штатным переводчиком Посольского приказа царя Алексея». Пильняк явно спутал Андрея Денисовича Виниуса (или Вениуса), строителя заводов, с его сыном, Андреем Андреевичем (1641 —1714); переводчиком при Посольском приказе (и думным дьяком) был именно сын. А. А. Виниус, — впоследствии близкий одно время к Петру, человек авантюристического типа, с очень интересной биографией.

Пильняк возмущен писательской безграмотностью, например, безграмотностью писателей, изображающих чахотку, как «поэтическую» болезнь; он с удовольствием говорит о том, как хохочут врачи, читая «эти абзацы о «поэтической болезни». — Вот именно так будут хохотать историки, читая об арбековских прогулках по XVII столетию.

Ах, этот XVII век! Встретился С. И. Арбекову какой-то немножко чудной любитель старины — художник-реставратор — и сейчас же готово обобщение.

«Раз существует этот фактический человек с блаженными глазами, не любитель мыться, поехавший путешествовать из Москвы без полотенца, в Москве же получивший почти высшее образование для того, чтобы научиться писать церковно-славянской вязью и без малого церковно-славянски разговаривать, — то, стало быть, где-то в Москве (!), в московских переулочках, хранится (!) социальная среда (!), которая пятит людей вспять, к семнадцатому». (Подчеркнуто нами. — А. С.).

Стоит поговорить и об истории сельского царя Ивана. В 1919 г. в глухом селе выбрали в цари крестьянина бедняка. «Старообрядец и крестьянин, он призвал к себе православное духовенство со всего своего царства, волостного писаря, лесопромышленников, учителей, врача и предложил им сматываться из царства во един дух. В больницу поселилась бабка-ведунья да дед-знахарь. В школы направились начетчики».

Пильняк всем этим страшно умилен и растроган.

«...Красивейший бородатый экземпляр русской народности... Хоть и дремучим, как леса, сопрягавшим старообрядческого бога со знахарями и ведьмами, но оказался Иван мужиком хорошим». Вот, вот. Допетровское, крепкое, густое, с запахом, с ведьмами, дремучее, бородатое — вот оно, пильняковское «понимание народности»...

Человек, который «покуривая и поплевывая», рассказывает Арбекову эту историю, извлекает из нее следующую мораль:

«— Советская власть в самом народе живет, скажу я тебе, браток, — царь Иван не знал, как ее назвать, а на поверку — был он что ни на есть председателем комбеда, а то, гляди, и колхоза. Мы из одного места с ним, мечтал он о коммуне, сделанной на правильном труде, а ежели прошибся, то только со знахарями, да с царскими кличками — по лесной своей неграмотности» (подчеркнуто нами. — А. С.).

Может быть, у Б. А. Пильняка по этому поводу найдутся какиенибудь замечания, возражения? — Нет. «Соловьи пахли ландышами». Точка. Вопрос исчерпан.

Это — новый вариант все той же скверной идейки, с которой Пильняк носился еще в ранних своих творениях: «понимание» нашей революции, как якобы проявления неких первозданно стихийных допетровских крестьянских сил.

Что здесь у Пильняка получается?

По Пильняку, советы и колхозы даны уже в этой дремуче-стилизованной крестьянской стихии; она только не знает, как это называется!

А пролетариат, а диктатура пролетариата? Какое место может им отвести такая, с позволения сказать, концепция? Пролетариат должен объяснить крестьянству, как называются эти самостоятельно порождаемые этой стихией формы, да еще, пожалуй, растолковать, что бабка-ведунья — это не совсем хорошо? Так, что ли? И все?

Что касается до истории Ивановского совета... нет, трактовка ее у Пильняка столь примечательна, что о ней придется говорить особо. Это будет сделано дальше.

А пока посмотрим, что вытворяет С. И. Арбеков в другой области знания.

4. Наука и техника. Теория относительности

С. И. Арбеков интересуется не только общественными науками.

Однажды его испугала мысль о смерти: «все будет цвести, будет светить солнце, новые писатели будут писать новые песни, а вот ты, твое «я», твоя судьба, твои мысли и чувства превратятся в ничто, исчезнут»,..

И вдруг «в сознании возникла веселая и хитрая радость». — «Есть способ обойти смерть! — найден!»

«Сергею Ивановичу показалось, что он делает мировое открытие».

Это не только показалось — дальше мы убедимся в том, что эго было действительно мировое открытие.

«В двадцать четыре часа земной шар оборачивается вокруг своей оси... Камешек, привязанный к веревочке и вращаемый рукою мальчишки, имеет свою скорость, — так и Москва, расположенная на конце земного радиуса, также вращается вокруг земной оси, как камень вокруг руки мальчишки...»

Предположите, что изобретен самолет, скорость которого больше скорости вращения земли (на широте определенного пункта земной поверхности) вокруг ее оси. (Сергей Арбеков предпочитает говорить о «скорости полета Москвы»).

«...Если скорость самолета будет в восемь, в шестнадцать, в тридцать два раза быстрее полета Москвы, — прожив год на таком самолете, люди из сороковых годов двадцатого века — в один год — попадут в сороковые годы века двадцать первого!.. Пределов нет! — человек может растянуть свою жизнь на тысячелетие! — надо построить только скоростной самолет, и смерть будет обманута».

С тоской думаешь о том, что будет делать достигший бессмертия Арбеков на этом своем самолете. Любовными посевами заниматься и сочинять вот такую несусветную аэропланно-космическую чепуху?

Если вы путешествуете вокруг света, хотя бы со скоростью во много раз меньшей, чем скорость вращения земли (на широте Москвы) вокруг ее оси — например, со скоростью черепахи — вам приходится переводить стрелку ваших часов. Когда путешествие будет закончено, стрелка будет переведена в общей сложности на 24 часа — вперед или назад, смотря по тому, на восток или на запад вы путешествовали. Вы «выиграли» или «потеряли» одни сутки. Это было известно уже одному жюльверновскому герою. Бегая вокруг северного или южного полюса в двух — трех шагах от этого полюса, можно набегать изрядное количество таких суток — и никакого сверхскоростного самолета не будет нужно. Само собой разумеется, это отнюдь не рецепт достижения долголетия. С тем же успехом вы могли бы переводить стрелки часов, сидя у себя дома. Допустим, вы уезжаете из одного города в другой город, где время другое, на два часа назад. Не думаете же вы, что таким образом вы удлиняете пашу жизнь, что вы «обманули смерть» на два часа!

Далее. Это вовсе не средство для того, чтобы попасть в будущее. Если вы вылетаете из Москвы в 0 часов 18 апреля и возвращаетесь туда, пробыв в воздухе 23½ часа, то, хотя бы вы за это время успели облететь вокруг света десять, двадцать, тридцать раз — в Москве будет все то же 18 апреля, а не 19-е; весна, а не лето; 1936-й год, а не 2036-й. Разница будет только та, что москвичи за это время видели один восход солнца и один закат, а вы этих восходов и закатов увидели соответственно большее количество; но ни в будущее от этого вы не попали, ни своей жизни не удлинили ни на минуту.

Это еще не все. Доведем дело до конца. Проверим, сколько глупостей может нагромоздить писатель на одной маленькой странице.

«Если он (самолет) — рассуждает Сергей Арбеков — полетит над Москвою на запад со скоростью полета Москвы вокруг ее корды он в двадцать четыре часа сделает тот же путь, что и Москва, то есть останется над Москвою. Если он полетит на восток, навстречу Москве, он встретит Москву через двенадцать часов».

Для того, чтобы самолет «оставался над Москвою» ему вовсе не нужно проделывать какой-нибудь самостоятельный путь. Он останется над Москвою и в том случае, когда будет находиться в воздухе неподвижно. С. И. Арбеков, кажется, забывает, что самолет, помимо того, что он обладает собственной скоростью, вращается еще вместе с землей:

Roll'd round in earth’s diurnal course
With rocks, and stones, and trees^[3].

Если бы этого не было, если бы мир был устроен по Сергею Арбекову, то самолет мог бы улететь из Москвы в сторону вращения земли лишь в том случае, если бы скорость самолета была больше, чем скорость вращения земли, в противном случае самолет «отставал бы» от Москвы. Иными словами: при существующем уровне техники Сергей Арбеков мог бы прилететь из Москвы на Урал лишь со стороны Сибири, облетев предварительно вокруг света.

Но все это слишком глубокомысленно. Забудем об этом обстоятельстве. Внимание! Сейчас начинается самое интересное.

Даже оставив в стороне все приведенные выше соображения, мы все же придем не к тем выводам, к каким приходит Арбеков, а к прямо противоположным. Для того, чтобы встретиться с Москвой через 12 часов, самолет, скорость которого равна скорости вращения земли вокруг ее оси, должен будет вылететь не на восток, как это полагают Б. А. Пильняк и С. И. Арбеков, а на запад.

В чем дело? Вчитайтесь: «если он полетит на восток, навстречу Москве»... Лететь на восток навстречу Москве можно очевидно лишь в том случае, если Москва «летит» в противоположную сторону, т. е. на запад. Гм. Странно. Дальше читаем: «вылетев сегодня в двенадцать часов дня вместе с Москвою на запад»... Не может быть никаких сомнений: С. И. Арбеков и Б. А Пильняк полагают, что земля вращается с востока на запад, тогда как мы до сих пор думали, что она вращается с запада на восток.

«Днем Арбекову сказали, что он додумался до давно уже открытого (!), до одной из второстепенных функций теории относительности Эйнштейна (!). Сергей Иванович не расстроился» (подчеркнуто нами. — А. С.).

Поразительная скромность. Второстепенные функции теории относительности! Эйнштейн! При чем здесь какой-то Эйнштейн, — это самому Иисусу Навину впору, и даже больше того: тот просто остановил небесную механику, а Пильняк с Арбековым заставили землю вертеться наоборот. И в редакции «Нового мира» не заметили такого открытия.

Вероятно, предположили: Пильняк — человек интеллигентный, он в таких вещах, как теория относительности, разбирается, ему и книги в руки...

Эта история с вращением земли несравненно скандальнее и нелепее тех разговоров о духовном развитии и физкультуре, над которыми Пильняк так издевается (цитата приводилась выше). Вспомните, что он сказал о героине, не знающей, как распределять свое время между духовным развитием и физкультурой: «неумна, очень обыкновенна, дура». Пусть Б. А. Пильняк применит предложенную им самим мерку и к своему герою.

«Недостаток способности суждения есть собственно то, что называют глупостью. Против этого недостатка нет лекарства» (Кант. «Критика чистого разума»).

И, пожалуйста, не ссылайтесь на то, что арбековские домыслы — это просто так, шутливая игра воображения. В том то и дело: нам сообщают, что Арбеков, шутя, между прочим, додумывается до второстепенных функций теории относительности — вот он какой способный.

Это не просто невежество. Это хуже. Здесь, ведь, никаких специальных знаний не требовалось. Для этого вовсе не нужно было знать, например, математику, которую пытается вспомнить С. И. Ар- беков.

Достаточно было просто подумать: если видимое движение солнца — с востока, на запад, то никак не может быть, чтобы земля вращалась в ту же сторону. Такое рассуждение доступно для человека самых скромных способностей. Но Арбекову думать не хочется, он обленился, его не хватает даже на такое элементарное, пустяковое умственное усилие.

5. Что можно сделать из некоторых материалов

О первом Совете рабочих депутатов существует довольно обширная литература: сборник статей, документов и воспоминаний о 1905 г. в Ивановском районе (изд. Губистпарта, 1925 г.); книги и брошюры Ф. Н. Самойлова, Н. Подвойского, В. Пестуна, П. Горина; Материалы докладчикам и пропагандистам, выпущенные культпропом Ивановского обкома ВКП(б) и облистпартом к тридцатилетней годовщине первого Совета, в 1935 г.

Источником, которым преимущественно (пожалуй, исключительно) пользовался Пильняк (по своему обыкновению, Пильняк о своих источниках умалчивает), были как раз эти «материалы докладчикам», очень живо и интересно составленные. Вероятно, эту брошюру подарили С. И. Арбекову, когда он проезжал через Иваново. Она оказалась полезной не только для докладчиков и пропагандистов, но и для некоторых романистов.

В главу «Созревания», где говорится об ивановском Совете и 1905 годе, вставлен рассказ, выделенный из остального изложения кавычками, рассказ (сорок строк) о жизни и смерти рабочего прессовщика. «Зимой и летом он постоянно ходил в полушубке... Кашляя и хрипя, он налегал грудью на пресс, и казалось, что не прессом, а своим маленьким телом выдавливал он на молете рисунок...»

Применение кавычек здесь в высшей степени предусмотрительно и остроумно. Если будут придираться можно будет сказать: я ведь не говорил, что это мое. А с другой стороны, — поскольку автор не назван, доверчивый читатель, естественно, подумает, что рассказ написан самим Пильняком.

Для нас было ясно: тон рассказа искренний и серьезный; тут звучит человеческий голос, совсем непохожий на голос автора «Созревания».

Долго искать не пришлось: мы нашли этот рассказ в упомянутых «Материалах докладчикам», стр. 61 —62. Списывая эти сорок строк, Пильняк делал ничтожные (в два-три слова) сокращения, ухудшающие рассказ. Например, в рассказе подчеркивается зябкость больного прессовщика (без этого нельзя понять, почему он ходит круглый год в полушубке — это может показаться простым чудачеством, или даже признаком достатка). «Маленький и зябкий человек», «маленькое зябкое тело». Пильняк это выкинул. Пильняк не оценил человеческого значения этой детали, раскрывающей участие к больному товарищу, понимание его состояния. Песню, которую поет умирающий прессовщик, Пильняк заменил другой песней, гораздо менее подходящей, но взятой им все из того же очерка, из тех же «Материалов» (стр. 60).

Эти сорок строк проще и несравненно лучше всего остального романа.

Источник не назван, вероятно, для того, чтобы «не ослабить цельности художественного впечатления»... Когда речь идет о том, кто ездил с Арбековым на Кавказ к его новой жене, или о том, кому звонит Арбеков на Тушинский аэродром, чтобы покатать на самолете своих детей первого посева, — там фамилии называются, хотя называть их вовсе не требовалось. А вот здесь, где обязательно нужно было назвать фамилии^[4], — на Пильняка находит странная и совсем неуместная скромность.

Поменьше обработки и переработки, побольше того, что можно взять готовым.

Вот здесь, например, и кавычки отсутствуют:

Ф. Д. Нефедов, уроженец и бытописатель Иванова (все тот же очерк, все те же «Материалы», стр. 60).

Когда... вы очутитесь лицом к лицу с русским Манчестером... вы видите сплошную массу почерневших от ветхости деревянных построек, раскинутых на шестиверстном пространстве.

Изредка и кое где из-за них выставляются каменные дома купцов и длинные корпуса фабрик.

... Везде солома и тес...

Вознесенский посад... походит на обыкновенное село:… те же кабаки и даже тот же неизбежный трактир с чудовищно пузатым самоваром на вывеске.

Старый большевик Ф. И Самойлов (тот же очерк, те же «материалы», стр. 62).

Мужчины и женщины, старые и молодые, холостые и женатые спали на полу подряд.

Тот же очерк:

11½-часовой рабочий день неизменно удлинялся системой так называемых «сверхсрочных работ» до 1 5-часового.

Б. А. Пильняк, «Созревание плодов». «Новый мир», кн. X, стр. 41).

... Иваново-Вознесенск, называвшийся тогда «русским Манчестером» был, по существу говоря, скопищем почерневших от ветхости деревянных построек, раскинутых на шестиверстном пространстве.

Изредка кое-где из-за нищеты поднимались каменные дома купцов и длинные корпуса фабрик.

Основное ж — солома и тес...

Обыкновенное село, — те же кабаки и тот же неизбежный трактир с чудовищами самоваров на вывесках.

Пильняк, там же:

... Мужчины и женщины, старые и молодые, семейные и холостые спали на палатях и на полу вповалку.

Тот же Пильняк:

Одиннадцати с половиной-часовой рабочий день сверхсрочными работами вырастал до пятнадцатичасового.

В сборнике Ивановского истпарта (1925 г.) приводятся цитаты из статьи Н. Воробьева (журнал «Образование», 1906 г. № 3). Пильняк списывает не оттуда, а все из того же полюбившегося ему очерка в «Материалах докладчикам», где тоже (с небольшими неточностями) приведена эта цитата.

Статья в «Образовании» (по «Материалам», стр. 61):

В отбельных отделениях и на плюсовках рабочие употребляют противоядие — лук, так как воздух, ненасыщенный едкими ядовитыми газами, действует, как острая отрава.

В сушильном отделении работы производятся при температуре, доходящей до 60 градусов, и рабочие снимают во время работы рубашки.

У прессовщиков, которым приходится работать рельефы с помощью крепкой водки, обыкновенно вываливаются зубы.

Воздух в прессовальных отделениях до такой степени пропитан парами крепкой водки, что газетная бумага желтеет через 2—3 часа.

На «мойных машинах» рабочий не может работать больше двух лет.

Пильняк:

В отбельных отделениях и на плюсовых рабочие употребляли противоядие — лук, так как воздух, насыщенный ядовитыми газами, действовал острой отравой.

В сушильных отделениях работы производились при температуре шестидесяти градусов, и рабочие работали голыми.

У прессовщиков, которым приходилось работать рельефы с помощью крепкой, так называемой, «царской» водки, обыкновенно вываливались зубы.

Воздух в прессовальных отделениях до такой степени пропитывался парами «царской» этой водки, что газетная бумага желтела там через два часа, рассыпаясь в труху.

На мойных машинах рабочий не мог работать больше двух лет.

Пожалуйста, не начинайте по этому поводу припоминать, как большие писатели обращались с материалами, которыми они пользовались в своей работе. Не предавайтесь глубокомысленным размышлениям, можно или нельзя оправдать пильняковскую практику какими-нибудь историко-литературными аналогиями. Большие писатели здесь не при чем: речь идет не о «Войне и мире», а о «Созревании плодов»

И не говорите: ведь это фактические сведения, которые писатель может списывать, как ему вздумается. Факты добывать можно по- разному и по-разному можно о них писать. О тех же прессовщиках рассказывает, например, И. А. Волков в своей книге «Ситцевое царство» — и он говорит о них не чужими, не позаимствованными, а своими собственными словами, Пильняк же заимствует не только факты, но и фразы и образы.

Печальнее всего то, что это проделывается около такой большой темы: Иваново, 1905 год.

В 1905 году А. Е. Ноздрин, председатель первого Совета рабочих депутатов, писал своему товарищу: «мы никогда не забудем того, что наши требования были не кем-то случайно нам продиктованы, а написаны нашим потом, кровью нашего сердца, соком наших нервов»^[5].

Настоящий человек должен говорить об этом, отвечать на это по-настоящему — всей силой своего сердца.

Пильняк прочитал книгу об огромных исторических событиях, о замечательных людях. Что он сделал с этой книгой?

Пусть читатель правильно поймет нас: мы обвиняем Пильняка не в плагиате, а в равнодушном и механическом отношении к такому материалу, к которому равнодушно и механически относиться нельзя.

6. Арбеков и праздники

Наша страна имеет право на праздничное искусство. Но этим налагаются на художника определенные обязательства, о которых Б. А. Пильняк и С. И. Арбеков, по-видимому, не задумывались.

В «Созревании плодов» поминутно говорится о праздниках. «Тридцатого мая был праздник окончания десятилетки» — праздник в школе. В Иванове Арбеков сразу попадает на праздник: «На Ивановском аэродроме собралось человек тысяч сто праздничных, с оркестрами своих фабрик». С аэродрома Арбеков отправился прямо «на озеро, куда ивановские ответственные работники ездят удить рыбу, жечь костры, подслушивать природу, закаты и восходы». Тут — редкий случай — Пильняк понимает, что у него что-то не то получается (вдруг кто-нибудь подумает, что подслушивание природы — основное занятие ивановцев!) и страницей ниже он отмечает, — попутно, мимоходом, — что ивановские работники — «люди дел, сконструированных, как самолет». Произнеся эту глубокомысленную фразу, Пильняк успокаивается и немедленно переходит к теме более актуальной — к переживаниям Арбекова после его разрыва с женой: «Десятилетие после первого любовного посева...» и т. д. О делах ивановских работников больше ни слова.

Дела ивановских большевиков — партийных и непартийных — хорошо известны. И в том самом 1935 г., когда Арбеков осчастливил Ивановскую область своим посещением ^[6] там творились замечательные дела: люди переходили с 16 станков на 24, на 48 и дальше; подготовлялись те великолепные рекорды, которые вскоре прогремели по всей стране. Но разве такой человек, как Арбеков, мог бы заметить начало огромного движения? Он же специалист по отдыху, а не по делам.

Вот он приехал в Палех. О Палехе много писали, но в арбековском восприятии Палеха есть нечто новое, черты действительно своеобразные, на которых стоит остановиться (остальное изложение, в котором не обойдены, конечно, и производственные моменты, мало оригинально)^[7].

На другой же день после приезда Арбекова художники организуют (тайно от своих жен, которых они называют «урядниками») рыбную ловлю и выпивку («обносят друг друга песней и водкой»). Далее: «шестого июля, в субботу, в Дягилеве была престольная владимирская. Седьмого в Красном был престольный креститель». «Восьмого числа изумленный народ работал и отдыхал по домам.

Девятого числа, после работы, в четыре часа дня, двинулись — к большим соснам, в лес, — в то самое место, где тридцать лет тому назад собирался революционный подпольный кружок... Кроме водки, захватили с собой баранины». «К Чекурину и к Зиновьеву на праздник приехали с российских весей дети. Пили и пели... на улице завился хоровод... Военный сын Чекурина «играл» в жениха... Пели по-хороводному алые и лазоревые песни». Не Палех, а какой-то балет «Светлый ручей». И неизменная чарочка, без которой Арбеков не может представить себе Палеха.

Александра Михайловна, жена художника-палешанина, в доме которой проживал Арбеков, говорит своему мужу: твоя повинность — «литрии считать да с ученицами лясы точить» (дальше называется фамилия женщины, к которой Александра Михайловна ревнует своего мужа), «каждый вечер в чихире ходят и у каждого по милой, откуда только они их берут!...» При всей своей антипатии к женам художников («урядникам») Пильняк как бы задался целью показать, что жалобы Александры Михайловны фактически обоснованы, и что ошибка ее — лишь в отрицательном отношении к этим фактам, — зачем жаловаться, нужно восхищаться и любоваться, ведь все это так поэтично и, главное, так близко к нравам арбековского круга.

Правда, Пильняк множество раз оговаривает: пьяных не было, пьяных в Палехе не бывает. «Если каждый день за четырьмя часами была серебряная чара, то это была чара изумления, но не злой водки. Должно быть, так жили-пили (!) фламандцы в свои лучшие дни (как известно, пили фламандцы довольно основательно — А. С.)... Самое большее, палешане бывают в «чихире».

«Чихирь» — это, по-видимому, такое состояние (подбираем поясняющие примеры из пильняковского произведения), когда вдова палешанка публично приглашает Н. Н. Зарудина «от переполненного сердца к себе в избу»; или, когда «алкоголь дополняет неясные очертания леса» и люди без штанов танцуют русскую и поют чувствительные романсы.

Здесь очевидно недоразумение. Мы не сомневаемся ни на минуту, что выпивка в Палехе не занимает того места, которое она занимает в пильняковском описании Палеха; что все это характерно для арбековского подхода к жизни, а не для подлинного Палеха. Палешане не виноваты в том, что к ним приехал человек со столь специфическими интересами. Палешане серьезно относятся к своему искусству. Ведь сообщает же сам Пильняк: «Они очень строги, старейшины, и протоколы, написанные Буториным, гласят следующее... Душин Ф. М. Возвратить на переделку. Комиссия предлагает не халтурить». — Такую резолюцию хотелось бы видеть на рукописи «Созревания плодов».

«О нас! О нас написано!...» заставляет Пильняк восклицать каких-то читателей Сергея Арбекова. Нет, это не о нас.

«Сергей Иванович жил в Палехе, чтобы отдыхать...» — он кажется вообще живет, чтобы отдыхать.

И когда в том же романе читаем: «Разве не стоит жить только для того, чтобы видеть эту эпоху, — даже только видеть? — и разве не вдвойне чудесно быть — ну, хотя бы каменщиком эпохи?» — нам режет ухо фальшивый голос; мы знаем: не видит Арбеков эпохи из того сплошного дома отдыха, который он вокруг себя соорудил и в котором безвыходно пребывает, с которым и в путешествия ездит. И эта черточка: «быть — ну, хотя бы каменщиком эпохи». «Хотя бы!» Как будто это скромное и мало почетное место — быть каменщиком эпохи!

«Оригинальные» тематика, композиция и стиль «Созревания» — вовсе не результат каких-то усилий и поисков, хотя бы ошибочных, ложно направленных. Никаких тут поисков не было, была лень и линия наименьшего сопротивления.

Зачем трудиться «единого слова ради» — не проще ли предложить читателю несколько тонн словесного барахла? Зачем преодолевать материал, находить сюжет, строить типические образы людей, зачем вообще «сочинять» — зачем быть писателем? Не проще ли брать все то, что под руку попадается: поездка, знакомые — записать, склеить — получится «очень оригинально». Именно так возник этот «роман».

Так представлял себе литературу один гоголевский персонаж: «А ведь писать можно и не учившись... Садись только у окна, да записывай все, что ни делается — вот и вся штука!»

Когда-то Пильняк напечатал статью «Проблема образа». Издавать книгу по теории литературы Пильняк вряд ли когда-нибудь соберется. Неужели нельзя еще как-нибудь ее использовать? — «Есть! Способ найден». Вставим эту статью — с небольшими изменениями — в «Созревание плодов». Пусть Арбеков, правя машиной, размышляет об образе и о феодальных инстинктах Льва Толстого^[8]. Не пропадать же добру! Как в скверных кухмистерских, где стряпают второе блюдо из успевшего протухнуть позавчерашнего мяса.

Или вот такое странное место в пильняковском романе. «Неистовый Голиков... вместо Георгия Победоносца, жалящего дракона с белого коня, написал Семена Михайловича Буденного на красном коне в буденновском шлеме, жалящего гидру контрреволюции, — мастерство и традиции Андрея Рублева ожили, Буденный стал сказкой, вместе с Буденным сказкой стали наши дни, возникло искусство... Баканов... вместо богоматери с Иоанном написал двоих — его и ее — под золотым солнцем, среди «гребешков» икон пятнадцатого века, в окружении синих и розовых барашков и облаков, назвав работу «первым поцелуем» — мастерство и традиции Прокопия Чирина сделали поцелуй святым, возникло искусство... Котухин написал заседание сельсовета экспозициями тайной вечери...» Сейчас же вслед за этой тирадой читаем: «Все эти утверждения неверны для Палеха».

Позвольте! Если эти утверждения неверны, зачем же вы их приводили, зачем вы их так долго размазывали?

Вот зачем. Тут целая история. Тирада эта перенесена в «Созревание плодов» из пильняковского рассказа, напечатанного несколько лет тому назад. В свое время за этот рассказ (в частности за эту самую тираду) Пильняку основательно досталось^[9]. Как быть? Жалко бросать такие вещи: поцелуй, Прокопий Чирин, розовые барашки. Не пропадать же добру. Внесем некоторые изменения: в рассказе, например, говорилось, что С. М. Буденный, после того, как его написал Голиков, стал свят; это не годится; скажем, что он стал сказкой; изменим еще кое что, остальное перепишем, а в заключенье — чтобы критики не приставали — добавим: все эти утверждения неверны^[10]. И добро не пропало, и к идеологии не придерешься.

«Большевистская радость, — говорил тов. Постышев на IX съезде комсомола Украины, — социалистическое счастье ничего общего не имеет с радостью и счастьем крепостника, буржуазии, мелкого собственника. с ограниченный, гнусненьким счастьицем обывателя»^[11].

Наша зажиточность заработана — трудом и борьбой. Нужно все это понимать, чувствовать, во всем этом участвовать. Нельзя по контрамарке попасть на праздник социализма. И литературное произведение, для того, чтобы стать праздником советской литературы, должно жить наравне со своей страной, оно должно быть работой, страстью, поисками, усилиями мысли.

Ничего этого нет в «Созревании плодов».

Мы видели, как «работает» Б. А. Пильняк, и теперь мы понимаем, почему нас с души воротит от арбековской «праздничности».

7. Заключение

Подстать всему этому язык и стиль «Созревания плодов». Они родились все из тех же лени и равнодушия. Часто прямая неряшливость. Пильняку, например, ничего не стоит написать: «...дом, выходящий на угол Дмитровки и Страстного монастыря, где бывал Пушкин, быт и обычаи которого послужили Грибоедову для его «Горя от ума» (Подчеркнуто нами).

Если Пильняку понравится какой-нибудь оборот или образ, Пильняк будет непрестанно к ним возвращаться. «...Он встретился с уважаемейшей среди автомобилистов личностью»... «...Все они анатомически неграмотнейши»... «Речь его была вежливейша и академичнейша» и т. д.

«Пели в туманах соловьи, а пахли туманы ландышами». «Соловьи пахли ландышами». «...Соловей, у самого окна, перепутывал звуки с запахами ландышей». «Пел соловей. Пахнули ландыши — молодостью. свежестью, соловьями». «Пение соловья походило на ландышевый запах».

Впрочем, это лишь мелочи и частности по сравнению со всей пильняковской манерой, не им самим выработанной, но нестерпимейше им применяемейшей.

«В лесах, на песке, на валунах Сяси, возник завод, похожий на корабль, на грандиозный морской корабль, который пошел в океан лесов и варочный цех которого, — одиннадцатиэтажное здание, где стоят котлы в добрые двадцать метров вышиною, — центральное здание завода, — варочный цех которого есть спардек судна, а крыша — капитанский мостик, откуда на сотню километров кругом видны леса, леса, Ладога, реки, безлюдье, таежность».

«Палех — Иваново — Ярославль — Иваново — Горький — Суздаль — Владимир — Балахна.

Лагодэхская заготовка табака — Сясь — Турксиб — Палех — Иваново — «№ 504. Iswestia Z.I.K.S. — Jemen Sanaa. Аравия». — Урумчи. Западн. Китай». — «Sudney. N.S.W. Австралия» — «Pretoria. Южн. Америка» — СССР — СССР — СССР».

«Созревание плодов» кончается в XII книжке «Нового мира» за 1935 г., а со второй книжки того же журнала за 1936 г. идет роман С. Беляева и Б. Пильняка — «Мясо». Там (кн. III) читаем:

«Кости. Костный мозг. Жир. Клей. Желатин. Сподиум. Суперфосфат. Фосфор. Пуговицы, Мундштуки. Ножи. Шахматы. Зубные щетки. Ложки. Портсигары. Кустарное художество. Броши. Ногтечистки. Слоны. Медицинский инструмент для лазания в горло. Клистирные трубки... Кишки. Сосиски. Копченая и любительская чайная, венская, селями. Лучшие в мире.

Мочевые пузыри. Плавание. Зельц. Мебель. Промышленность... Семенные железы. Органотерапия. Подъятие мужской половой деятельности и общего тонуса...»

А когда кончится «Мясо», пойдет новый роман. Например, «Телефон». Начинаться будет так:

Ааронов Я. М. Сад.-Спасск. 18 К.5-58-10
Абаев В. Д. Мал. Бронная 12 К.0-55-36
Абаза С. А. инж. Б. Почтовая 18-а Е. 1-04-15
Абазов М. А. ул. Герцена 31 К.2-97-16
Абакумов А. А. 2-й Крестовск. п. 4 К.5-54-73
Абакумов В. И. Гоголевский б. 1 7 Г.1-48-08
Абакумов Д. А...

— и так далее — страниц на сто. Потом — исторические сведения о телефоне, почерпнутые из популярных пособий. Писатель звонит, писателю звонят. Вставки из ранее напечатанных своих собственных произведений, а также и из чужих. Лирическое описание АТС. Статистика роста телефонной сети. Чудеса техники (из популярных брошюр, с собственными гениальными домыслами). Идеологи: муж и жена — за тысячи километров друг от друга — разговаривают о любви и неверности — пространства — бесконечность и опять выдержки из списка телефонных абонентов, страниц эдак на триста.

Остановите эту шарманку. Слова в именительном падеже, отделенные друг от друга точками, тире, абзацами. Перечисления, списки, каталоги, И — длинные фразы, нескончаемые периоды, с рефренами и повтореньями, претендующие на ритмичность и музыкальность; фразы, которые долженствуют изображать пафос и в которых пафоса нет — пустая, нудная, невыносимая болтовня; фразы, которыми с одинаковым безразличием можно рассказывать о чем угодно — и об «Известиях ЦИК», и об американских небоскребах, и о любовных посевах; космические перелеты из страны в страну и из тысячелетья в тысячелетье; десятки раз осмеянная и пародированная жестикуляция (теперь и пародировать перестали, потому что и пародировать скучно). И лень, и самодовольство, и страшное, бесстыдное какое-то равнодушие писателя к тому, о чем он говорит.

«Созревание плодов» само отстукалось на скучающей пишущей машинке. Писатель отсутствовал, он был на отдыхе, в отпуску.