О марксиствующих критиках и социальном анализе

М. Розенталь

1

Прошло двенадцать лет со дня смерти Владимира Ильича Ленина. За эти годы учение Ленина, развиваемое тов. Сталиным, материализировалось в великих победах социалистического строительства, показало свою могущественную силу в огне практической борьбы за новое общество. В любой области теории ленинские мысли были маяком, освещавшим пути теоретической работы.

К сожалению, надо признать, что в истории литературы, литературной теории, сделано меньше, чем во многих других областях. У нас в литературе чаще клянутся Лениным, чем занимаются настоящим его изучением. Поэтому работы многих литературоведов в большей или меньшей степени засорены обрывками всяческих буржуазно-социологических теорий и эклектических систем. Для многих работников литературы ленинские методы и принципы исследования все еще — не открытая область.

Как же иначе понимать то, что делается, например, __ в истории литературы__?

Как же иначе понимать то постыдное явление, что задача освоения художественной литературы прошлого, великих художественных творений человечества — задача, поставленная пролетариату самой историей — превращается по милости и глупости некоторых «профессоров» от литературы в свою противоположность?

По каким-то неведомым законам задачу освоения наследства прошлого некоторые литературоведы поняли как задачу изоляции художественной деятельности человечества от единственно законного ее наследника — пролетариата.

И, что больше всего достойно изумления, такое понимание «задач» выдается за подлинный марксизм, за единственно правильный метод, коим следует руководствоваться в сложном лабиринте истории литературы.

Разумеется, не нужно преувеличивать и думать, что эти, отнюдь не прометеевой силы «профессоры» могут нанести какой-либо решающий ущерб пролетариату в области культуры. В конце концов они — не больше, чем современные окарикатуренные Аянты-биченосцы, мечи которых разят не Одиссеев и Менелаев, а коз и баранов.

Ибо от того, что Пушкин объявляется царским лакеем, а Шекспир — писателем, выражавшим интересы какой-то временной оппозиции к феодализму — Пушкин не перестанет быть Пушкиным, Шекспир — Шекспиром.

2

Как совершается изоляция произведений великих писателей от пролетариата? Какова методология этой изоляции?

Лучше всего это показать на живом примере.

Раскроем книгу «Литературного наследства», посвященную Пушкину, и остановимся на статье Д. Мирского «Проблема Пушкина».

В этой статье напечатаны следующие строки:

«Взгляд Пушкина на русскую действительность злободневен и субъективен и весь окрашен тем эгоцентризмом, который в плане художественном мог претворяться в высокий лиризм, но в плане житейском переходил в вульгарное приспособленчество.

Крайне характерно в этом отношении изменение образа Татьяны на протяжении «Евгения Онегина». В начале Татьяна дана как пробуждающаяся личность, противопоставленная, с одной стороны, обывательской среде уездных помещиков, а с другой — зрелому Евгению. Эта Татьяна теснейшим образом связана с весной передового дворянства, певцом которой в эти годы был Пушкин. Ко времени восьмой главы такая Татьяна становится не нужна Пушкину, и судьба ее характера теперь определяется потребностями того приспособления к николаевской знати, которая была для Пушкина очередной задачей. Татьяна восьмой главы, с одной стороны, — апофеоз великосветской дамы — высшего выражения той знати, к которой Пушкин должен был приспособиться, с другой — моральный образец верной жены для Натальи Николаевны, которая, будучи «отдана» Пушкину, так же хладнокровно относилась к нему, как Татьяна к своему генералу, но будущее супружеское поведение которой было существенным элементом в приспособлении Пушкина к «высшему кругу» Надежды Пушкина на жену как средство такого приспособления и были сублимированы в высоком лиризме восьмой главы. Образ Татьяны, как целое, оказался весь изменен новыми «потребностями времени», изменен до такой степени, что Первоначальный замысел был совершенно заслонен от читательского сознания. Что и в этом окончательном образе есть познавательная («типическая») ценность — гениально показал Белинский, истолковывая весь образ в свете первоначального замысла и в свете своего знания русской действительности. Но чтобы добраться до этого реалистического (в энгельсовском смысле) образа Татьяны, надо преодолеть весь лиризм позднейшей части романа, то есть всю наиболее действенную ее сторону. В результате такой своеобразной «оперативности» пушкинских точек зрения и силой лиризма Татьяна из живого человека дворянской России оказалась превращена в своеобразную кривую политически-обусловленных настроений своего создателя, и образ ее, показанный с принципиально разных точек зрения, оказался разорван, как в кубистической картине». («Лит. наследство», книга 16 —18, стр. 105 — 106).

Мы бы не стали приводить такой длинной цитаты, если бы в ней не сказалась с предельной ясностью вся механика вульгаризации марксизма и методология изоляции великих писателей от пролетариата.

Притом — читатель сразу может убедиться как сильно разит аянтов меч наших литературоведов.

Один взмах и Пушкин — не Пушкин, а негодяй и приспособленец, и «Евгений Онегин» — не энциклопедия русской жизни, а своеобразная кривая политических настроений поэта, и Белинский — не Белинский, а бедный литературный родственник со «своим» пониманием действительности.

Эти открытия заслуживают тога, чтобы в них спокойно разобраться и сделать некоторые общие выводы о методологии наших литературных меченосцев.

При этом оговариваемся: нас меньше всего занимает автор приведенной цитаты и задача его «проработки». Нас интересует методологическая тенденция, ярко выраженная в этой цитате и типичная для многих и многих литературоведов.

Итак, Татьяна — не «живой образ дворянской России», а жертва эгоцентризма поэта, жертва его «оперативной», быстро сменяющейся точки зрения на царское самодержавие, или, короче, несчастная жертва личных интересов, лакейского приспособленчества Пушкина. В результате, образ ее оказался разорван и имеет лишь тот смысл, что на нем любителям политики можно изучать кривую политических настроений поэта.

При этом любезно упоминается имя Белинского, который и в этом, «окончательном образе» сумел показать познавательную ценность его, «истолковывая весь образ в свете первоначального замысла и в свете своего знания русской действительности».

Правда, не совсем понятно, как можно, будучи в здравом уме, объяснять «в свете первоначального замысла» совершенно изменившийся, по свидетельству критика, образ, образ, который уже диктовался не высокими, как в начале, соображениями, а потребностями приспособления поэта к николаевской знати. Но читатель прекрасно понимает, что как эти слова, так и вся тирада (критика) направлены против Белинского. Ибо то, что говорил Белинский об образе Татьяны, целиком противоположно тому, что говорит Д. Мирский.

Белинский в своей статье о Татьяне неоднократно повторяет, что «страстно влюбленная, простая деревенская девушка, потом светская дама, — Татьяна, во всех положениях своей жизни, всегда одна и та же; портрет ее в детстве, так мастерски написанный поэтом, впоследствии является только развившимся, но не изменившимся».

Белинский прослеживает развитие образа Татьяны от начала до конца и показывает типичность, закономерность такого развития, видит в этом глубокое, правильное отражение русской действительности.

Мирский убежден, что Татьяна первых глав является выражением прогрессивных стремлений передового дворянства, певцом которого в эти годы был Пушкин.

Какое глубокое марксистское прозрение, как убедительно выглядит этот анализ, где есть и «передовое», и «дворянское», и «певец» класса, и т. д. и т. п. Белинский видит прогрессивность творчества Пушкина не в том, что Татьяна является каким-то рупором передового дворянства, а в том, что в ее образе Пушкин правдиво отразил, какое уродствующее влияние имело крепостническое общество даже на лучших своих представителей.

Но это не устраивает наших строгих марксистов. Они, не видя здесь «связи с классом», снисходительно похлопывают по плечу Белинского и прощают ему отсталый, «свой» взгляд на действительность. «Отсталый» же Белинский вскрывает всю мерзость жизни крепостнической России и показывает, как она калечит всякое живое существо. Развитие личности, развитие реальное, — говорит Белинский, — не может происходить вне общества. Общество — та среда, которая окружает человека, воздействует на него, направляет его развитие.

Как относится живое существо, человек, не потерявший еще своих человеческих чувств, к обществу, в котором пошлость, апатия, разбой возведены в степень закона? Он примиряется с ним, или создает себе другой мир, фантастический, почерпнутый из книг, из списаний. Но и то и другое отношение — говорит Белинский, — две крайности, одинаково пошлые. Идеальные люди выбирают последнюю. При этом «они думают, что с земли перепрыгнули за облака, тогда как в самом то деле только перевалились из положительной пошлости в мечтательную пошлость». Такого типа идеальные люди — результат всей жизни, всего общественного устройства этой эпохи. Не находя в самой жизни явлений, не зараженных пошлостью, идеальные юноши или идеальные девы находят свои идеалы в книгах, преимущественно в книгах писателей других стран, где люди живут по-иному. И чувства и страсти идеальных людей поэтому не могут не быть книжными.

И, вот, к ужасу наших Аянтов, говорящих о весне передового дворянства, Белинский пишет, что Татьяна, хоть и исключительное явление, принадлежит к категории «идеальных дев».

«...Среди этого мира нравственно-увечных явлений (т. е. среди идеальных дев. M. Р.) — пишет он — изредка удаются истинно-колоссальные исключения, которые всегда дорого платятся за свою исключительность и делаются жертвами собственного своего превосходства. Натуры гениальные, не подозревающие своей гениальности, они безжалостно убиваются бессознательным обществом, как очистительная жертва за его собственные грехи... Такова Татьяна Пушкина».

И в другом месте:

«Татьяна не избегла горестной участи подпасть под разряд идеальных дев, о которых мы говорили. Правда, мы сказали, что она представляет собою колоссальное исключение в мире подобных явлений, и теперь не отпираемся от своих слов. Татьяна возбуждает не смех, а живое сочувствие, — но это не потому, чтоб она вовсе не походила на «идеальных дев», а потому, что ее глубокая, страстная натура заслонила в ней все, что есть смешного и пошлого в идеальности этого рода, и Татьяна осталась естественно-простой в самой искусственности и уродливости формы, которую сообщила ей окружающая ее действительность».

Какой казус приключился с нашими марксиствующими критиками! В образе Татьяны, совершенно верно и глубоко раскрытом Белинским, они увидели революционную весну!

Образ Татьяны имеет действительно революционное значение, однако не потому, что он выражает «весну передового дворянства», а потому, что Пушкин в этом образе объективно вскрыл всю уродливость крепостнического эксплуататорского общества, искажающего все человеческие чувства, превращающего даже глубокие, искренние натуры в «идеальных дев», живущих в заоблачных сферах книжной фантазии. То есть, образ Татьяны (пока речь идет о «первоначальном» образе) революционен не По Мирскому, а по Белинскому.

Белинский в тысячу раз больше понимал, что такое действительная революционность, чем некоторые наши современники, считающие себя марксистами.

Спаси бог наших великих писателей и поэтов от этих «марксистов»!

Татьяна «весны передового дворянства», по утверждению новоявленных друзей Пушкина, в силу того, что весна сменилась осенью, а Пушкин ив передового превратился в царского лакея, эта Татьяна стала совсем неузнаваема, ее образ был «изменен до такой степени, что первоначальный замысел был совершенно заслонен от читательского сознания».

Но это, с точки зрения пушкинских друзей, последовательно, ибо позже Татьяна выступает как великосветская дама, и представительство революционных стремлений ей уж никак не навяжешь. Поэтому Татьяна восьмой главы ничего общего не имеет с Татьяной первых глав и поэтому здесь есть только «политическая кривая» поэта. Но читатель уже догадывается, что не Татьяна «поздняя» ничего общего не имеет с Татьяной «ранней», а домыслы и «анализы» исследователя ничего общего не имеют ни с Татьяной, ни с Пушкиным.

Читатель также догадывается, что этот новый вывод нисколько не вытекает из самого романа, из закономерности развития образа Татьяны.

О, читатель хорошо знает нравы наших литературных воителей! Он прекрасно понимает, какими высокими мотивами этот вывод продиктован.

На беду воителей история литературы накопила огромный фактический материал о жизни, о политических убеждениях писателей, в частности, собран огромный материал о Пушкине.

Но насколько обилен и богат этот фактический материал, настолько отстают и бедны обобщения, настолько слабы и немощны философские концепции о писателях. И, как ни странно, часто этот фактический материал не помогает, а подводит исследователя.

Известно, например, что после восстания декабристов Пушкин заколебался и в ряде случаев делал попытки к примирению с самодержавием.

И уже одного этого факта для наших политиколюбцев достаточно, чтобы забыть все. Они не успокоятся пока не втиснут, пусть насильственно, этот факт в творчество художника, пока не покажут, как в стихах, —

Тоска Любви Татьяну гонит,

И в сад идет она грустить...

проявляются революционные настроения дворянства, начинающего капитализироваться, а в стихах

Я вас люблю (к чему лукавить?)

Но я другому отдана.

И буду век ему верна

— проявляется политическое лакейство Пушкина и удовлетворенность дворянских землевладельцев поднявшимися ценами на хлеб.

Какое им дело до того, что есть в самом художественном произведении, до того — верно или не верно отражена в нем жизнь, закономерна или не закономерна эволюция того или иного образа?

Белинский писал, что образ Татьяны в последних частях романа «является только развившимся, но не изменившимся». Он видит силу и глубину этого романа в том, что в нем истинно изображается действительность.

Конечно, Татьяна — великосветская дама отличается от Татьяны- подростка, живущего в заимствованных из книг мечтах.

Но в первой и в восьмой главе Татьяна — хороший человек, изуродованный окружающей ее средой, окружающими ее влияниями. Развитие образа Татьяны обусловлено не тем, что Пушкин стал якобы негодяем и приспособленцем, а воздействием на Татьяну жизни, ее помещичьими, великосветскими предрассудками, которые ей среда всячески прививала, хотя в ней еще не погибли, как показывает Белинский, и «великодушные движения сердца».

«Общество пересоздала ее» — совершенно справедливо доказывает Белинский.

Он подчеркивает типичность эволюции Татьяны, закономерность развития ее образа в условиях крепостнического строя.

Нужно ли доказывать, что с точки зрения подлинного марксизма, иначе — в принципе — и нельзя толковать характера Татьяны? Нужно ли доказывать, что в таком толковании значения и смысла произведения заложена подлинно революционная тенденция, сохраняющая для мирового человечества великое творение величайшего русского поэта?

Белинский видит огромное значение «Евгения Онегина» в том, что «в лице Онегина, Ленского и Татьяны, Пушкин изобразил русское общество в одном из фазисов его образования, его развития, и с какой истиной, с какой верностью, как полно и художественно изобразил он его!!»

Наши же «марксисты», с высокомерием заявляющие об «отсталом» взгляде на русскую действительность у Белинского, отягощенные грузом «абсолютной истины» и знанием новейших материалов, видят в образе Татьяны «сублимацию» верноподданнических чувств поэта, стремление поэта в корыстных, карьеристских Целях нарисовать моральный образ верной жены, чтобы избежать судьбы рогоносца и сделать свою жену орудием лакейского приспособления к «высшему кругу».

О, марксисты! О, воители! О, дальнозоркие политики!

Сколько в вас благоразумия и усердия, как широки ваши горизонты и велики ваши идеи!

Что означает утверждение, что образ Татьяны совершенно изменился и был продиктован личными мотивами поэта? Прежде всего то, что величайшее произведение русской литературы нужно выбросить в мусор, ибо если на первом плане была идея дать «моральный образец верной жены» и задача приспособления, то Какое до этого дело пролетариату и всему будущему человечеству? Какое ему дело до произведений, которые всего на всего выражают «оперативность» точки зрения поэта (а попросту политическое шарлатанство)?!

Что это — критическое освоение вели к ого наследия прошлого или изоляция пролетариата от этого наследия?

Мы уже не говорим о своеобразном тезисе критика, согласно которому специфика художественной литературы такова, что грязное приспособленчество может прекрасно уживаться с высоким художественным лиризмом.

Этот тезис, очевидно, тоже выдвинут его автором с целью приблизить к миллионным массам читателя Пушкина.

Вы, читатель, с огромным наслаждением читаете лирические главы «Евгения Онегина», полные зрелой художественной силы, но вы должны помнить, что этот лиризм есть «сублимация», выражение грязненьких и пошленьких страстей поэта.

Но может быть истина методологии нашего литературоведа — в политическом подходе, в том, что он под политическим углом зрения рассматривает творчество писателя?

Может быть в этом отношении точка зрения Белинского на «Евгения Онегина» либеральна или просто не политична?

После всего, смешно даже ставить этот вопрос, но, опять-таки, мы с вами, читатель, помним нравы литературных меченосцев и знаем их обычные возражения («игнорирование социального анализа», «недооценка экономического базиса», «непонимание производительных сил»).

Но и здесь никакого просвета. В разборе «Евгения Онегина», который дал Белинский, в тысячу раз больше политики и марксизма, чем у десятка наших литературных политиколюбцев вместе взятых.

Это подтверждается, хотя бы тем, что Белинский объясняет и сохраняет «Евгения Онегина» для человечества, как великое художественное произведение; статья же Д. Мирского уничтожает его, как, впрочем, и всего Пушкина, и соглашается лишь на то, чтобы признать гениальное произведение выражением эволюции дворянства 20-х годов прошлого века — и только.

Пусть читатель судит, у кого больше политики и, главное, больше правильного политического подхода и чутья — у Белинского или Мирского.

3

Мы привели один только пример, чтобы представить вульгаризацию в ее живой плоти. Можно было бы привести еще множество не менее ярких примеров, но все они на одно лицо.

Прибавит ли что-нибудь, если напомнить читателю, что вот уже сколько времени ведутся бесплодные споры о социальной принадлежности Шекспира, что за несколько лет успела выкристаллизоваться десять точек зрения, которые ведут между собою смертельную борьбу, причем одни считают столько же бесспорным, что Шекспир был выразителем «уходящего феодализма», сколько другие, что Шекспир был представителем «складывающегося стиля торгово-ремесленной буржуазии в эпоху генезиса капитализма».

Все это мутный поток серых, однообразных, стандартных формулировок, в которых одни и те же масштабы, горизонты, один и тот же «полет мысли». Все это — проявление одной и той же тенденции извращения и огрубления марксизма.

В нашей литературе за последние годы не безуспешно ведется борьба с этим ложным марксизмом, но до сих пор слабо подчеркивалось, что методология ряда наших литературоведов приводит к попыткам изолировать литературное наследство от пролетариата.

Марксистско-ленинское понимание действительности и ее соотношение с литературой, теория классовой борьбы, материалистическая диалектика, дают великолепные возможности для глубочайшего проникновения в сущность того или иного литературного явления, возможность познать его всесторонне.

Нечего говорить, что ни одна наука, ни один философский метод, связанные с буржуазным пониманием действительности, не имели подобных возможностей. Едва ли также нужно здесь доказывать, что такое особое положение марксизма объясняется прежде всего тем, что он дает единственно правильное и до конца последовательное объяснение действительности, следовательно, дает и единственно правильный метод, руководящую нить в исследовании.

Но что общего имеет методология наших «социологов» с подлинным марксизмом? Сходство с марксизмом ограничивается только внешней видимостью, обильными фразами о марксизме, об экономическом базисе, о классах, о политике и т. п. В сущности же марксистский Метод в их руках превращается в скучнейшую схоластику.

Марксистский подход к действительности и к явлениям идеологического порядка и специфически «литературоведческий» подход — это две взаимоисключающие крайности.

В методологии ряда литературоведов, которым принадлежит честь быть защитниками и представителями этого вульгарно-социологического, или, как его можно назвать, «литературоведческого» метода, бросается в глаза обилие так называемого «классового анализа». Наши Аянты, собираясь в поход и кончая поход, подобно древним грекам совершают обряд возлияния Своему богу. А «прослойка» — это их собственный идол, которому они приносят в жертву целые гекатомбы писателей, убитых их глубокомыслием. Они — любители поговорить о классе, о прослойке и, фанатически преданные своему богу, с энтузиазмом и энергией юных натуралистов нанизывают писателей, словно бабочек, на острие своего «классового анализа».

Понятие «класс» — это рычаг, который, в зависимости от Потребностей, они переводят на большую или малую скорость, носящие у них свои специфические литературоведческие названия и расположенные по рубрикам: искусство феодально-упадочное, феодально-оптимистическое, дворянско-буржуазное, торгово-ремесленное, буржуазно-нисходящее, буржуазно-восходящее...

Литературовед — величайший знаток всех тонкостей такого рода «классового анализа», безошибочный оракул судьбы писательской.

Он — великолепный архивариус всей генеалогии писателя, прекрасный знаток всей его родословной и, если писатель мелкобуржуазен по своему творчеству, литературовед найдет в его родословной, пусть прадеда, но портного.

Но, странное дело, класс, теория классовой борьбы у литературоведа ничего общего не имеет с марксистским пониманием классов, классового анализа.

Ни Маркс, ни Ленин никогда не превращали теорию классовой борьбы в некую систему, априорно творящую действительность. Наоборот, имея в виду подобных же любителей превращать живую науку в мертвую систему абстрактных понятий, они всегда повторяли, что марксизм — это не Догма, «не рычаг конструкции на манер гегельянства (Энгельс), а, главным образом, «введение к изучению», руководящая методологическая нить».

У литературоведа класс — это априорное понятие, кантовская категория, вносящая в живую действительность недостающие ей связь и порядок. Это — категория, которая, не считаясь с реальным положением вещей, диктует свои законы действительности. Литературовед, как правило, подходит к литературе, к писателю с готовой меркой, с готовой классовой характеристикой и не классовую характеристику выводит из действительности, а жизнь, действительность, выводит из готовой классовой мерки.

Социальный анализ у литературоведа не является процессом, в котором классовая оценка писателя выкристаллизовывается, выводится. Социальный анализ состоит лишь в метафизическом приспособлении действительности к априорному понятию класса или классовой группы.

Классовая характеристика поэтому — не результат тщательного анализа действительности, не вывод из фактического разбора положения вещей, соотношения сил в обществе и т. д., а исходный пункт.

Но такой подход, как небо от земли, далек от ленинизма.

Теория классовой борьбы и для марксиста является Исходным пунктом анализа. Будучи результатом, итогом, выводом из обобщения огромнейшего количества фактов, всей предшествующей мировой истории, теория классовой борьбы дает методологические руководящие принципы исследования любого общественного факта. Она — ариаднина нить в сложном лабиринте общества. И только! И только в этом смысле она исходный пункт исследования.

Но марксистская теория классовой борьбы никогда не претендовала быть априорной жизнетворящей схемой, насильственно подчиняющей себе действительность.

Никогда Ленин, при исследовании, не только литературных явлений, но и чисто политических событий, при оценке классовой сущности того или иного течения не исходил из готовой классовой мерки. Наоборот, конкретная классовая характеристика была всегда результатом всестороннего анализа фактов. Приведем один пример.

Вот статья Ленина «Спорные вопросы», в которой исследуются классовые корни ликвидаторства, дается классовая характеристика этого политического течения.

Ликвидаторство, как читателю известно, — не литературное течение, а чисто политическое. Мы сознательно берем именно этот пример, чтобы показать, как тщательно Ленин обосновывал и доказывал классовую природу политического течения.

Ликвидаторы после поражения революции 1905 года, в годы жестокой реакции, выступали за ликвидацию нелегальной партии и выдвигали лозунг «открытой рабочей партии».

Ленин ставит вопрос о значении лозунга ликвидаторов: «открытая рабочая партия» или «борьба за открытую партию».

И Ленин сразу замечает: «Ответа на этот вопрос надо искать не в настроениях и не в планах ликвидаторов или других групп, — а в анализе соотношения общественных сил России переживаемой нами эпохи (разрядка наша. М. Р.). Значение лозунгов определяется не намерениями их авторов, а именно соотношением сил всех (разрядка Ленина) классов страны». (Соч. т. XVI, стр. 428).

Весь последующий ход статьи и посвящен анализу соотношения классов страны, положения крепостников, буржуазии, пролетариата и крестьянства.

Ленин рассматривает и оценивает, как он сам говорит, «объективное положение».

Он дает разбор тактики буржуазии до и после революции 1905 года, показывает ее колебания, трусливость, продажность, боязнь рабочих. И только после этого, когда абсолютно ясна картина соотношения сил всех классов страны, Ленин дает ответ на вопрос о классовой природе лозунга ликвидаторов, об «открытой рабочей партии».

Ликвидаторы, говорит Ленин, хотя и напяливают на себя маску защитников и представителей рабочего класса, на деле представляют интересы буржуазии. Ибо соотношение сил в стране таково, что проповедь ликвидаторов отвечает интересам буржуазии.

«Только безголовые люди, могут сравнивать слова ликвидаторов с мотивам и ликвидаторов. Надо сравнивать их слова с делами либеральной буржуазии и с ее объективным положением». (Стр. 429).

«Поэтому, — делает Ленин вывод, — если бы ликвидаторов не было, то умные буржуа-прогрессисты должны бы были отыскать или нанять интеллигентов для несения в рабочий класс такой проповеди».

И в конце главы Ленин делает методологическое заключение: «Так и только так, через анализ положения классов, через общую историю контрреволюции, можно прийти к пониманию ликвидаторства». (Стр. 430).

Наши литературные исследователи на этом примере могут убедиться, что Ленин не навязывал ликвидаторам априорной классовой характеристики, что только через анализ «объективного положения» он вывел, показал классовую сущность ликвидаторства.

Но разве не так же Ленин поступал и в своих статьях о Толстом?

Разве в его подходе к Толстому есть хоть намек на то, что он предвзято, с готовой схемой классовой оценки подошел к творчеству великого писателя?

В статьях о Толстом так же как и в статье о ликвидаторах, Ленин определил значение и социальный смысл творчества Толстого в результате глубочайшего и всестороннего анализа объективного положения в стране, объективного соотношения сил классов, а также анализа объективного отношения творчества Толстого к положению в стране.

Стало быть, у Ленина теория классовой борьбы служит методологической нитью, которая позволяет посредством анализа объективного положения вещей, в результате этого анализа, как вывод, дать конкретную классовую характеристику того или иного явления.

Пусть читатель судит сам, сколько общего в ленинском социальном анализе и в «социальном анализе» наших литературных меченосцев.

Мы только напомним читателю, что непреходящее значение «отсталого» Белинского во многом обуславливается тем, что он всегда стремился определить значение, роль художественного произведения, исходя из конкретно-исторического анализа движения общества.

В статье об «Евгении Онегине» Белинский указывает, что цель его — «раскрыть по возможности отношение поэмы к обществу, которое она изображает». И выводы, которые он делал (например, определение социального смысла «Евгения Онегина») всегда вытекали из глубокого рассмотрения и положения в стране и отношения к нему художественного произведения.

Теперь пойдем дальше.

Дело, однако, не только в том, что литературовед навязывает свои априорные представления и понятия действительности, но и в том, что он суживает, ограничивает этот анализ. Так называемый классовый анализ литературоведа — это жалкая пародия на классовый анализ, на реальное положение и соотношение классов.

Горизонт литературоведа ограничен, в лучшем случае, рамками одного класса, с которым, на его взгляд, связана судьба писателя, а чаще всего — рамками какой-нибудь классовой прослойки или даже «классового положения» писателя, самого по себе. Имея заранее заготовленное понятие о Классовой принадлежности писателя, литературовед не выходит за пределы анализа необходимого для его целей класса. И все, что ему удается вытянуть из класса, он переносит на творчество или произведение писателя, находит в них соответствующие «политические кривые», «оперативность политических настроений» и т. д. и т. д. На этом он и считает свой «социальный анализ» оконченным.

Но наши исследователи и не предполагают, что, поступая так, они связывают себя по рукам и ногам, лишают себя всякой возможности понять действительную классовую сущность творчества писателя.

Класс потому и является классом, что он противостоит другому классу. Ленин ничего не добился бы при анализе ликвидаторов, если бы, пытаясь определить классовую природу лозунгов ликвидаторов — группы интеллигентов — не вышел за пределы этой социальной прослойки, если бы в круг своей точки зрения он не привлек все классы, соотношение сил всех классов, их интересы, тенденции их развития и т. д.

Ограничение точки зрения при подходе к ликвидаторам одной классовой прослойкой, к которой они принадлежали, неизбежно привело бы к какой-нибудь литературоведческой штучке, вроде того, что ликвидаторы — особая разновидность «ущербного», «пессимистического» интеллигентского сознания или к чему-нибудь в этом роде.

Ленин поэтому и подчеркивает, что определение значения той или иной деятельности нужно искать в анализе «соотношения всех классов страны».

Что получилось бы из определения значения Толстого, если бы исследователь ограничил себя рассмотрением того класса, к которому принадлежал писатель?

Мы часто изумляемся той смелости и размаху, с которыми Ленин подошел к Толстому и сумел так глубоко, так гениально связать творчество Толстого с русской революцией, с крестьянством. Методология же ленинского подхода совершенно ясна.

Творчество большого писателя всегда выражает определенные общественные тенденции, связано с определенными историческими явлениями развития. Но как определить социальную роль его творчества, то место, которое он занимает в системе общественных отношений, ту силу, которую он, часто сам того не сознавая, поддерживает? В ленинском анализе Толстого мы находим ответ на этот вопрос: точным учетом всей исторической обстановки в стране; ясным пониманием основных, решающих социальных вопросов, поставленных историей на очередь дня; конкретным анализом отношения всех классов страны к этим вопросам и, наконец, анализом объективного отношения ко всему этому творчества писателя.

Читатель, вероятно, помнит, как перепугались некоторые литературоведы, когда были опубликованы слова Энгельса о Бальзаке, слова о том, что Бальзак, вопреки своим политическим симпатиям, глубоко реалистически изобразил действительность. Они никак не могли примириться с правильным толкованием энгельсовской мысли и вопили по поводу уничтожения «классового подхода» к Бальзаку. Эти вопли были естественны с точки зрения литературоведческой методологии, так как защитники «классового» подхода смотрели на Бальзака с точки зрения одного класса или даже классовой прослойки и не могли подняться до понимания и анализа творчества Бальзака с точки зрения соотношения всех классов, с точки зрения основных проблем тогдашней эпохи.

Так всегда, ограничивая свой кругозор, прикрепляя писателя по внешним признакам к тому или иному классу, наши литературные исследователи не только огрубляют, упрощают социальный анализ, но и по сути уничтожают его. Чувствуя, что писатель не вмещается в пределах априорно приписанного ему класса, они начинают манипулировать, находить классовые «оттенки» и, определив, что Шекспир принадлежит к группе дворянства с торговым оттенком, находят успокоение в своей «марксистской» прозорливости.

Метод наших любителей «прослоек» снижает значение для нас великих писателей прошлого и делает совершенно непонятным, почему пролетариат с такой любовью и вниманием относится к Шекспиру, Бальзаку, Пушкину и другим величайшим художникам прошлого. Ибо, в конце концов, оказывается, что историческое значение Шекспира или Пушкина — в том, что они стояли в оппозиции, — либерально-дворянской или либерально-буржуазной — к своему классу и выражали интересы и чаяния какой-нибудь прослойки.

Следует отметить любопытную черту литературоведа. Свой «анализ» он производит так, точно ничего не произошло. Точно не было пролетарской революции и величайшего исторического переворота, начавшего совершенно новую эпоху в развитии человечества, точно эта новая эпоха, новые горизонты, ею открытые, ничего нового не вносят в понимание прошлого.

Все остается по-старому! Торгово-ремесленная группа борется с группой крупно-торговой, капитализирующаяся дворянская прослойка заключает блоки с крупной торговой группой, а торгово-ремесленная, припертая к стенке, вынуждена итти на компромисс с правыми элементами реакционного дворянства. И где-то, между этими группами, на грани блоков и союзов затерялись несчастные великие писатели и до сих пор решают свои групповые интересы

А почему этими писателями интересуются сейчас миллионные народные массы, почему великие писатели становятся сейчас, в наших новых условиях, народными писателями — одному богу известно!

Писатель и его творчество не только не рассматривается на широком историческом фоне, на фоне всего исторического развития, включая и новую, социалистическую эпоху, но и его собственная эпоха не служит у наших литературоведов основой для исследования его (писателя) творчества. Единственной основой является прослойка, к которой, как к скале, новоиспеченные Зевсы приковали писателей.

Что же удивительного, что великан Шекспир превращается в карлика, а Пушкин — в мелкого приспособленца?

Такова уже злая судьба великих писателей. Литературовед проводит их по всем кругам своего методологического ада пока они не становятся бледным символом прослойки.

Литературовед, подобно своим собратьям — вульгарным материалистам, полагает что бытие определяет сознание так же, как, например, печень выделяет желчь.

Он не допускает никакого противоречия между непосредственным классовым положением писателя и его сознанием. Связь между литературным представителем какого-либо класса и самим классом мыслится им очень несложно. Он, по теоретическому характеру своему, не может согласиться с положением Маркса, показывающего, какова эта связь. Маркс писал:

«Не следует думать, что мелкая буржуазия принципиально стремится осуществить свои эгоистические классовые интересы. Она верит, напротив, что специальные условия ее освобождения суть в то же время те общие условия, при которых только и может быть спасено современное общество и устранена классовая борьба. Равным образом не следует думать, что все представители демократии — лавочники или поклонники лавочников. По своему образованию и индивидуальному положению они могут быть далеки от них, как небо от земли. Представителями мелкого буржуа... делает их то обстоятельство, что их мысль не в состоянии преступить тех границ, которые не преступает мысль мелких буржуа, и потому теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к которым мелкого буржуа приводит практически его материальный интерес и его общественное положение. Таково и вообще отношение между политическими и литературными представителями класса и тем классом, который они представляют». («Восемнадцатое брюмера», разрядка наша. — М. Р.).

Но это кажется литературоведу крамольным отступлением от материализма.

Читателю не трудно догадаться, какое отношение имеет эта черта литературоведческого метода ко всему тому, что уже было сказано о нем. Она, как и все остальное, объясняет тот произвол и субъективизм, которые главенствуют в исследованиях многих литераторов...

На этом поставим точку. Образ нашего литературоведа слишком многогранен, чтобы исчерпать его в одной статье, к тому же не преследующей исчерпывающих целей.

4

Кто хоть мало-мальски внимательно читал ленинские «Философские тетради», тот знает как настоятельно Ленин все время подчеркивает необходимость диалектической обработки истории мышления.

«Продолжение дела Гегеля и Маркса, — пишет он в своих заметках, — должно состоять в диалектической обработке истории человеческой мысли, науки и техники». (Ленин, сборн. IX, 121).

Эта ленинская мысль, имеющая огромное значение, особенно для задачи построения теории познания, выражает глубочайший, исключительный, ни в одной философии так не развитый, историзм, которым проникнута марксистско-ленинская философия.

Маркс и Энгельс тысячу раз повторяли, что есть только одна наука — наука истории. Энгельс писал, что теоретическое мышление любой эпохи, это — продукт исторический. «Следовательно, — заключал он, — наука о мышлении, как и всякая другая наука, есть историческая наука, наука об историческом развитии человеческого мышления».

Из всех философов прошлого наиболее «историчным» в этом смысле был Гегель.

Преимущество Гегеля перед другими философами, — в том огромном историческом чутье, которым были проникнуты все части его философской системы. Энгельс называл гегелевский историзм в познании величественным пониманием. Но историзм Гегеля все же лишь бледная тень по сравнению с марксистским историзмом. Этот последний настолько же превосходит историзм Гегеля, который в пределах буржуазной науки достиг возможного предела, насколько диалектико-материалистическое понимание действительности превосходит гегелевское, насколько социалистическое общество превосходит капиталистическое.

Историзм Гегеля был по необходимости ограничен буржуазными рамками действительности, своей связью с буржуазными общественными отношениями.

Как ни величественно поэтому историческое понимание у Гегеля, как ни велики заслуги Гегеля в философском обобщении всего предшествующего исторического развития мышления, искусства и т. д., Гегелю не были открыты все горизонты, он не мог с буржуазной точки зрения дать диалектический синтез исторического развития действительности и мышления. И не мог он по тем же причинам, по каким буржуазное искусство, например, не может быть выводом из всего исторического развития искусства и содержать в себе все то лучшее и великое, что было до него.

Совсем в другом положении находимся мы.

Наши общественные отношения не только не ограничивают, но заключают в себе безграничную возможность развития. Природа их такова, что они на новой неизмеримо высшей основе повторяют все то лучшее и прогрессивное, что было в прошлой истории; например, органическая связь личности и общественного коллектива, что было характерно для родового строя, отчасти еще античного общества, но чего не знало буржуазное общество, развитие личности, индивида, что в определенной мере характерно для эпохи Возрождения и буржуазной демократии первой поры по сравнению с феодальным закрепощением личности, и т. д.

Применительно к литературе это означает, что, например, эпос и роман, существовавшие в прошлом раздельно и связанные с различными ступенями общественного развития, могут и будут у нас развиваться слитно (для этого есть основания в самой нашей действительности), чего не было и не могло быть ни в античном, ни в буржуазном обществах и т. д. и т. д.

Иными словами, эпоха социализма должна быть и будет эпохой диалектической обработки всей истории мышления, естествознания, искусства.

Нечего говорить, что все это имеет самое непосредственное отношение к литературе. Социалистический реализм, новая социалистическая эстетика должна строиться как наука об историческом развитии искусства и литературы, в связи с историческим развитием общества. Без всестороннего исторического обоснования социалистического реализма не может быть и речи о серьезном движении вперед.

А это определяет огромное значение истории литературы.

Но что сказать о нашей истории литературы, в которой огромное влияние имеет тот специфический «литературоведческий» метод, о котором шла речь в настоящей статье?

Читатель вероятно помнит, как жестко расправился с собою за свою ошибку мифический Аянт. Никто, разумеется, не хочет, чтобы наши Аянты, убедившись в своем заблуждении, пали на меч. Но естественно желать того, чтобы они прекратили свою возню, чтобы они убедились, что их «подвиги» не героичны. К сожалению, они не проявляют особенных стремлений понять это.

Без упорной, самой решительной борьбы с вульгарно-социологической методологией нельзя сделать и шага вперед, нельзя строить теорию социалистического реализма.