Анри Бейль (де-Стендаль)

Оноре Бальзак

В наши дни литература, как это легко заметить, имеет три лица: отнюдь не являясь признаком вырождения, эта тройственность (словечко, изобретенное г. Кузеном^[1] из отвращения к слову «троеличие»^[2]) (кажется мне естественным следствием обилия литературных талантов: Это хвала девятнадцатому веку, который не довольствуется единственной и одинаковой формой, подобно семнадцатому и восемнадцатому векам подчинявшимся в той или иной мере тирании одного человека или одной системы. Эти три формы, лица или системы, — называйте их, как хотите, — естественны и соответствуют общему влечению, которое должно было проявиться в наше время, когда с распространением просвещения возросло число ценителей литературы и чтение достигло неслыханного развития.

Во всех поколениях и у всех народов есть элегические, мыслящие, созерцательные умы, которые особенно увлекаются величественным зрелищем природы, возвышенными образами, и переносят их вглубь себя. Отсюда выросла школа, которую я охотно назвал бы Литературой Образов и к которой принадлежит лирика, эпопея и все, что порождается таким взглядом на вещи.

Существуют, напротив, души активные, которые любят стремительность, движение, краткость, столкновения, действие, драму, которые бегут от словопрений, не любят мечтательности и стремятся к результатам. Отсюда совсем другая система, породившая то, что я назвал бы, в противоположность первой, Литературой Идей.

Наконец, иные цельные люди, иные двусторонние (bifrons) умы объемлют все, хотят и лирики, и действия, драмы и оды, полагая, что совершенство требует полного обзора явлений. Эта школа, которую я назвал бы Литературным эклектизмом, требует изображения мира таким, как он есть: образы и идеи, идея в образе или образ в идее, движение и мечтательность. Вальтер Скотт вполне удовлетворил бы эти эклектические натуры.

Какая школа выше? Не знаю. Я не хотел бы, чтобы из этого естественного различия извлекали насильственные выводы. Я также не говорю, что какой-нибудь поэт из школы Образов лишен идей или другой поэт, из школы Идей, не умеет создавать прекрасные образы. Эти три формулы относятся только к общему впечатлению от творчества поэтов, к форме, в которую писатель отливает свою мысль, к направлению его ума. Всякий образ соответствует какой-нибудь идее или, точнее, чувству, являющемуся совокупностью идей, а идея не всегда приводит К образу. Идея требует последовательной работы мысли, которая доступна не всем умам. Следовательно, образ по существу своему популярен, его легко понять. Представьте, что Собор Парижской Богоматери Виктора Гюго появился одновременно с Манон Леско; Собор — привлек бы массы гораздо быстрее, чем Манон, и показался бы выше ее тем, кто преклоняется перед vox populi^[3].

Однакож, в каком бы жанре ни было написано произведение, оно останется в памяти людей только тогда, если подчинится законам Идеала и Формы. В литературе Образ и Идея соответствуют тому, что в живописи называют Рисунком и Цветом. Рубенс и Рафаэль — великие художники; но странным заблуждением было бы полагать, что Рафаэль не колорист, а те, кто не считают Рубенса рисовальщиком, могли бы, воздавая дань восхищения рисунку, преклонить колени перед картиной, выставленной великим фламандцем в церкви иезуитов в Женеве.

Г-н Бейль, более известный под псевдонимом Стендаля, является, по-моему, одним из выдающихся мастеров Литературы Идей, к которой принадлежат гг. Альфред де Мюссе, Мериме, Леон Гослан, Беранже, Делавинь, Г. Планш, г-жа де Мирардэн, Альфонс Карр и Шарль Нодье. Анри Монье сближает с ними правдивость его Пословиц, часто лишенных обобщающей идеи, но тем не менее, полных естественности и строгой наблюдательности, так характерных для Школы.

Эта школа, которой мы уже обязаны прекрасными произведениями, отличается обилием фактов, скромностью образов, сжатостью, ясностью, короткой вольтеровской фразой, умением рассказывать, унаследованным от восемнадцатого века, и, особенно, чувством юмора.

У г. Бейля и г. Мериме, несмотря на их глубокую серьезность, есть что-то невыразимо ироническое и лукавое в манере излагать события. Смешное у них одержано. Это пламя, горящее внутри камня.

Г-н Виктор Гюго, несомненно, величайший талант Литературы Образов. К этой школе, восприемником которой был г. де Шатобриан, а создателем философии г. Балланш, принадлежит и г. Ламартин. Оберман тоже. Г-да О. Барбье, Теофиль Готье, Сент-Бев тоже, а за ними множество бессильных подражателей. У некоторых из приведенных мной авторов Чувство порой берет верх над Образом, как, например, у г. Сенанкура или г. Сент-Бев а. Своей позицией больше чем прозой г. де Виньи также принадлежит к этой обширной школе. У всех этих поэтов мало чувства юмора; им не дается диалог, за исключением г. Готье, обладающего острым чутьем. Диалог г. Гюго слишком похож на его собственные слова, поэт недостаточно перевоплощается, он вкладывает себя в свой Персонаж, вместо того чтобы самому становиться персонажем. Но и эта школа, так же как и другая, дала прекрасные произведения. Она замечательна поэтической насыщенностью фразы, богатством образов, поэтическим языком, внутренней связью с Природой; первая школа Человечна, эта Божественна, — в том смысле, что стремится с помощью чувства подняться до самой души мира. Природу она предпочитает Человеку. Французский язык обязан ей тем, что получил изрядную долю поэзии, которая была ему необходима, ибо она развила поэтическое чувство, коему долго сопротивлялась, да простят мне это слово, положительность нашего языка и сухость, запечатленная в нем писателями восемнадцатого века. Ж.-Ж. Руссо, Бернарден де Сен-Пьер были зачинщиками этой благодетельной, на мой взгляд, революции.

Тайна борьбы Классов и Романтиков лежит целиком в этом естественном разделении умов. В течение двух веков Литература Идей царила безраздельно: наследники восемнадцатого века должны были принять единственную известную им литературную систему для всей литературы. Не будем осуждать защитников Классики! Литература Идей, насыщенная фактами, сжатая — близка гению Франции. Взгляды викария из Савойи, Кандид, Диалог Суллы и Эвкрата, Величие и падение Римлян, Письма из провинции, Манон Леско, Жиль Блаз^[4] —все это ближе французскому духу, чем произведения Литературы Образов. Но последней мы обязаны поэзией, о которой и не подозревали в двух предыдущих веках, если оставить в стороне Лафонтена, Андрэ Шенье и Расина. Литература Образов еще в колыбели, но насчитывает уже немало людей, талант которых неоспорим; а когда я вижу, сколько их насчитывает другая школа, я больше верю в величие, чем в упадок царства нашего прекрасного языка. Теперь, когда борьба окончена, можно сказать, что Романтики не изобрели новых средств; в театре, например, те, кто жаловались на недостаток действия, широко пользуются тирадой и монологом, но все же нам не привелось еще ни услыхать живой и стремительный диалог Бомарше, ни увидать комизм Мольера, который всегда будет итти от разума и идей. Комизм — враг Размышления и Образа. Г-н Гюго получил большое преимущество в этом бою. Но осведомленные люди вспоминают о войне, объявленной г. Шатобриану во времена империи; она была так же ожесточенна, но утихла скорее, потому что г. Шатобриан был один, и без stipante caterva^[5] г. Гюго, без газетной борьбы, без помощи, которую оказывали Романтикам прекрасные таланты Англии и Германии, более известные и лучше оцененные.

Что же касается третьей школы, обладающей свойствами и одной и другой, то у нее меньше шансов, чем у первых двух, возбудить страсти масс, которые недолюбливают Mezzo termine^[6] , произведения смешанные, и видят в эклектизме сделку, противоречащую их страстям, поскольку он их успокаивает. Франция любит войну во всем. Даже в мирное время она продолжает драку. Однако же Вальтер Скотт, г-жа де Сталь, Купер, Жорж Санд, мне кажется, не лишены таланта. Что касается меня, то я встал в строй под знамя Литературного эклектизма по следующей причине: я не считаю возможным живописать современное общество суровыми методами семнадцатого и восемнадцатого веков. Введение драматического элемента, образа, картины, описания, диалога мне кажется необходимым в современной литературе. Признаемся откровенно, Жиль Блаз утомителен по форме: в нагромождении событий и идей есть что-то бесплодное. Идея, ставшая Персонажем, это — искусство более высокое. Платон диалогизировал свою психологическую мораль.

Пармский монастырь является, на мой взгляд, шедевром Литературы Идей для нашего и прежних времен, и в нем г. Бейль сделал обеим другим школам уступки, допустимые для светлых умов и удовлетворяющие оба лагеря.

Если я, несмотря на значение этой книги, говорю о ней с таким опозданием, поверьте, причина в том, что мне трудно было приобрести своего рода беспристрастность. Я и сейчас не уверен в том, что сохраню ее, ибо после третьего чтения, медленного и обдуманного, я нахожу это произведение превосходным.

Я знаю, сколько насмешек вызовет мое восхищение. Конечно, будут кричать о пристрастии, тогда как я просто испытываю восторг и теперь, когда ему пора бы уже иссякнуть. У людей с воображением, скажут мне, так же внезапно возникает, как и проходит, нежность к некоторым произведениям, в которых, по гордым и ироническим утверждениям людей заурядных, ничего нельзя понять. Простодушные или даже остроумные особы, скользящие своим высокомерным взглядом по поверхности, скажут, что я забавляюсь парадоксами, придавая ценность пустякам, и что у меня, как и у г. Сент-Бева, есть свои любимые безвестности. Но я не могу итти против правды, вот и все.

Г-н Бейль написал книгу, величие которой открывается нам с каждой главой. В том возрасте, когда редко находят значительные сюжеты, и после того, как написал два десятка весьма остроумных книг, он создал произведение, которое могут оценить только души и люди поистине высшие. Он, наконец, написал современную книгу О князе, роман, который написал бы Макиавелли, если бы он, изгнанный из Италии, жил в девятнадцатом веке.

Таким образам, величайшим препятствием к заслуженной известности г. Бейля является то, что Пармский монастырь может встретить читателей, способных насладиться им, лишь среди дипломатов, министров, наблюдателей, самых выдающихся светских людей, самых замечательных артистов, среди, наконец, тысячи, полутора тысяч людей, представляющих собой голову Европы. Не удивляйтесь поэтому, то в течение десяти месяцев со дня появления этого поразительного произведения не нашлось ни одного журналиста, который бы его прочел, понял и изучил, который бы его назвал, разобрал и похвалил, который хотя бы упомянул о нем. Я, — а я думаю, что знаю себя немного, — прочел на-днях это произведение в третий раз: я нашел его еще более прекрасным и почувствовал в душе то счастье, которое возникает, когда собираешься совершить хороший поступок.

А разве» это не хороший поступок — попытаться воздать справедливость человеку огромного таланта, чей гений виден лишь глазам немногих избранных, человеку, благодаря возвышенности своих идей лишенному той скорой, но преходящей известности, к которой стремятся льстецы народа и которую презирают великие души? Если бы люди посредственные знали, что у них есть надежда возвыситься до высших людей, поняв их, то у Пармского монастыря было бы столько же читателей, сколько было их у Кларисы Гарлоу^[7] при ее появлении. В восхищении, оправданном совестью, есть невыразимое наслаждение. Итак все, что я скажу сейчас, я обращаю к чистым и благородным сердцам, которые вопреки довольно жалкой декламации существуют, подобно неизвестным плеядам, во всех странах среди содружеств умов, преданных культу Искусства. Ведь есть у Человечества, от поколения к поколению, здесь, на земле, свои созвездия душ, свое небо, свои ангелы, по выражению великого шведского пророка Сведенборга, — народ избранников, для которого, работают истинные артисты и чье одобрение помогает им переносить нищету, наглость выскочек и небрежность правительства!

Вы, надеюсь, простите мне, то, что недоброжелатели называют длиннотами. К тому же, я в этом твердо уверен, разбор столь любопытного и интересного произведения доставит самым придирчивым особам больше удовольствия, чем неопубликованная повесть, которую он заменит. Да и любой другой критик потратил бы не меньше трех статей такой же длины, как моя, если бы захотел как следует объяснить это произведение, в одной странице которого нередко содержится целая книга и которое может объяснить лишь тот, кому хоть немного знакома Северная Италия. Наконец, поверьте, что с помощью г. Бейля я постараюсь быть настолько поучительным, чтобы вы с удовольствием выслушали меня до самого конца.

Сестра маркиза Вальсерра дель Донго по имени Джина, уменьшительное от Анджелина, чей характер вначале, в дни ее юности, напоминает немного, — если вообще итальянка может быть похожа на француженку, — характер мадам Линьоль в Фоблазе, выходит замуж в Милане против воли брата, желающего выдать ее за старого, знатного и богатого миланца, за графа Пьетранера, у которого нет за душой ни гроша.

Граф и графиня принадлежат к французской партии и служат украшением двора принца Евгения. Рассказ начинается во времена Итальянского королевства.

Маркиз дель Донго, миланец, преданный Австрии и австрийский шпион, четырнадцать лет ждет падения Наполеона. Поэтому маркиз, брат Джины Пьетранера, не живет в Милане: он поселился в замке Грианте на озере Комо; там он воспитывает старшего сына в любви к Австрии и в твердых правилах; но у него есть младший сын, по имени Фабрицио, от которого без ума графиня Пьетранера. Фабрицио — младший сын; как и она, он останется без всякого состояния. Кто не знает, какую нежность испытывают прекрасные души к обездоленным! И вот она хочет что-нибудь для него сделать. К тому же, по счастью, Фабрицио очаровательный мальчик. Она добивается разрешения отдать его в Миланскую иезуитскую коллегию, откуда по временам возит его ко двору вице-короля.

Совершается первое падение Наполеона. В то время как он находится на острове Эльба, а в Милане, снова захваченном австрийцами, царит реакция, какой-то молодой человек оскорбил итальянскую армию в присутствии графа Пьетранера, не преминувшего ответить; ссора эта стала причиной его смерти: его убивают на дуэли.

Любовник графини отказывается отомстить за мужа; Джина унижает его местью, столь великолепной по ту сторону Альп; в Париже сна показалась бы глуповатой. Вот эта месть.

Хотя она презирает in ре`to^[8] этого влюбленного, безуспешно обожающего ее в течение шести лет, все же она оказывает бедняге внимание, а когда он теряет голову от надежды, она ему пишет:

«Хотите поступить хоть один раз, как подобает умному человеку? Вообразите, что вы никогда не знали меня.

Остаюсь, быть может, с чувством некоторого презрения.

Ваша покорная слуга

Джина Пьетранера».

Затем, чтобы привести в еще большее отчаяние этого богача, имеющего двести тысяч ливров ренты, она gingine (ginginer — это миланский глагол, означающий все, что происходит на расстоянии между влюбленными, прежде чем они заговорят. Есть существительное от этого глагола — gingino. Это первая степень любви), — итак она gingine недолго с каким-то пустым малым, которого вскоре бросает; затем она уединяется и живет, получая пенсию в полторы тысячи франков, где-то на третьем этаже, в скромной квартире, куда съезжается весь Милан, чтобы видеть ее и восхищаться ею.

Ее брат маркиз просит ее приехать в родовой замок на озере Комо. Она приезжает, чтобы повидать и поддержать своего прелестного племянника Фабрицио, утешить невестку и обсудить свое будущее на лоне прекрасного пейзажа озера Комо, своей родной страны и родины племянника, которого она, не имея своих детей, любила как сына Фабрицио, обожавший Наполеона, узнает, что он высадился в заливе Жуан, и отправляется служить государю своего дяди Пьетранера. Его мать, которая была женой богатого маркиза с пятьюстами тысячами ливров дохода, но не располагала ни одной копейкой, и его тетка Джина, у которой не было ни гроша, отдают ему свои бриллианты: для них Фабрицио — герой.

Восторженный доброволец проезжает Швейцарию, прибывает в Париж, участвует в битве при Ватерлоо, затем возвращается в Италию, где за участие в заговоре 1815 г. против безопасности Европы отец проклинает его, а австрийское правительство запрещает ему въезд на родину. Для него вернуться в Милан значит попасть в Шпильберг. С этого момента Фабрицио, этот обожаемый ребенок, несчастный, преследуемый за свой героизм, становится для Джины всем.

Графиня возвращается в Милан, она добивается от Бубны и умных людей, посланных тогда Австрией в Милан, обещания не преследовать Фабрицио, которого, по совету опытного каноника, скрыла, в Новаре. И в разгар всех этих событий — ни копейки денег. Но Джина — женщина необычайной красоты, она хороша той ломбардской красотой (belezza folgorante)^[9] которую можно понять только в Милане, в театре ла Скала, где собираются тысячи прекрасных женщин Ломбардии. События этой бурной жизни развили в ней великолепный итальянский характер: у нее есть ум, тонкость, итальянская грация, очаровательная манера разговаривать, поразительное умение владеть собой, одним словом графиня является одновременно мадам де Монтеспан, Катериной Медичи и, если угодно, Екатериной II. Она — самый смелый политический талант и величайший женский талант, скрытый под восхитительной красотой. Заботиться о своем племяннике, несмотря на ненависть старшего брата, который ревновал его, несмотря на нелюбовь и равнодушие отца, вырвать его из опасности, царить при дворе вице-короля Евгения и Потом — ничего! Все эти потрясения обогатили ее природные силы, изощрили ее способности и разбудили инстинкты, заглушенные в ее душе первоначальным благоденствием и замужеством, в котором было не много радостей вследствие постоянных отлучек верного слуги Наполеона. Каждый видел или угадывал в ней неисчислимые богатства страсти, сокровища. и алмазы прекраснейшего женского сердца.

Старый каноник, которого она подчинила себе, поручил Фабрицио покровительству одного священника в Новаре, маленьком пьемонтском городке. Священник этот прекратил розыски полиции следующими словами: «это младший сын, недовольный тем, что он не старший». Когда Джина, мечтавшая увидеть Фабрицио адъютантом Наполеона, узнала, что Наполеон — на острове Св. Елены, она поняла, что Фабрицио, записанный в черной книге миланской полиции, потерян для нее навсегда.

Во времена замешательства, царившего в Европе к моменту битвы при Ватерлоо, Джина познакомилась с графом Моска де ла Ровере, министрам знаменитого князя Пармы — Ранунция Эрнеста IV.

Здесь мы должны остановиться.

Разумеется, прочитав книгу, невозможно не узнать в графе Моска замечательнейший портрет князя Меттерниха, но перенесенного из великого канцлерства Австрийской империи в скромное княжество Пармское.

Княжество Пармское и знаменитый Эрнест IV также кажутся мне похожими на князя Модена и его герцогство. Г-н Бейль говорит об Эрнесте IV, ото это один из самых богатых князей Европы, а герцог Моденский славится своим богатством. Чтобы избежать личностей, автор употребил больше таланта, чем Вальтер Скотт на создание плана Кенильворта. Действительно, оба сходства внешне так неопределенны, что их можно отрицать, а внутренне так реальны, что люди осведомленные не могут ошибиться. Г-н Бейль так восхвалил великолепный характер первого министра княжества Пармского, что можно усомниться, был ли князь Меттерних столь же велик, как Моска, хотя сердце этого знаменитого государственного деятеля показало тем, кто хорошо знает его жизнь, один или два примера страсти, по размаху уступающей страсти Моски. Счесть австрийского министра способным на величие Моски — не значит клеветать на него. Что же касается места Моски во всем произведении, что касается поведения человека, которого Джина считает величайшим дипломатом Италии, то нужно быть гением, чтобы создать все события, происшествия и интриги, среди которых разворачивается этот мощный характер. Все, что сделал г. Меттерних за свою долгую жизнь, не так необычайно, как то, что сделал Моска. Когда сообразишь, что автор все это придумал и распутал так, как обычно запутываются и распутываются события при дворе, то даже самые неутомимые умы, которым работа мысли привычна, будут потрясены и ошеломлены подобным трудом. Что до меня, то я верю в какую-то литературную чудесную лампу. Дерзнуть вывести, человека, силой ума равного г. Шуазелю, Потемкину, Меттерниху, сотворить его, доказать его существование действиями самого творения, поместить его в свойственную ему среду, где раскрываются все его способности, — это работа не человека, а феи или волшебника. Представьте себе наиболее искусно усложненный план Вальтер Скотта, но не сведенный к восхитительной простоте, царящей в рассказах этого писателя о событиях, столь многочисленных и столь кудрявых (fenillu), пользуясь знаменитым выражением Дидро.

Вот портрет Моски. Дело происходит в 1816 г., заметьте это!

«Графу Моска можно было дать от сорока до сорока пяти лет. У него были крупные черты лица и никакой чванности; простой и веселый вид располагал в его пользу; он выглядел бы еще красивым мужчиной, если бы, по приказу своего государя, он не был вынужден пудрить волосы, в виде залога здравых политических воззрений»^[10].

Итак пудра, которую употреблял г. Меттерних и которая смягчала его И без того мягкие черты, объяснена у Моски волей повелителя. Несмотря на поразительные усилия г. Бейля, который на каждой странице вводит новые превосходные выдумки, чтобы обмануть читателя и отклонить его догадки, мысль ваша обращается к Модену и никак не хочет оставаться в Парме. Всякому, кто видел, знал или встречал г. Меттерниха, покажется, что он говорит устами Моски, что он передал ему свой голос и свои манеры. Хотя в произведении! Эрнест IV умирает, а герцог Моденский здравствует поныне, часто можно вспомнить об этом князе, известном своей суровостью, которую миланские либералы называли жестокостью. Таковы слова автора о князе Пармском.

Ни в одном из этих портретов, задуманных с намерением обидным, нет, однако, ничего оскорбительного, ничего похожего на месть. Хотя г. Бейлю не за что жаловать г. Меттерниха, который отказался утвердить его консулом в Триесте, и хотя герцог Моденский никогда не испытывал удовольствия при виде автора Рима, Неаполя и Флоренции, Прогулок по Риму и т. д., все Же обе эти фигуры написаны с большим вкусом и с полным соблюдением приличий.

Вот что очевидно произошло в процессе работы над двумя этими образами. Отдавшись вдохновению, необходимому тем, кто имеет дело с глиной и стекой, с кистью и краской, с пером и сокровищами нравственной природы, г. Бейль, начав с описания маленького итальянского двора, кончил созданием типа князя и типа первого министра. Сходство, возникшее ив фантазии насмешливого ума, прервалось, когда в художнике заговорил гений искусства.

Поняв значение масок, читатель с живым интересом принимает восхитительный пейзаж Италии, город, описанный автором, и все ухищрения, нужные для подобных рассказов, которые во многом обладают волшебной силой восточных сказок.

Это длинное отступление было необходимо. Пойдем дальше.

Моска охвачен любовью к Джине, огромной, вечной, безграничной любовью, совершенно такой же, как г. Меттерних к г-же Лейкам. Рискуя скомпрометировать себя, он раньше чем всем другим сообщает ей дипломатические новости. Присутствие пармского министра в Милане полностью объясняется позже.

Чтобы нарисовать всю пресловутую любовь итальянцев и итальянок, я расскажу вам довольно известную историю. Уходя ив Италии в 1799 г., австрийцы увидели на Бастионе некую графиню Б....ними, которая, не тревожась о революциях и войнах, каталась в коляске с молодым каноником; они любили друг друга. Бастион — это великолепная аллея, которая начинается у Восточных ворот (Porta Renza) и похожа на Елисейские поля, с той лишь разницей, что слева возвышается il Duomo «эта гора золота, превратившегося в мрамор», как сказал Франциск II, который был не лишен остроумия, а справа — снежная бахрома и величественные зубцы Альп. По возвращении в 1814 г. первое, что увидели австрийцы, были графиня и каноник в той же коляске, возможно за той же беседой, на том же месте Бастиона. Я знал в этом городе юношу, который страдал, если удалялся за два-три дома от своей возлюбленной. Когда женщина внушает любовь итальянцу, он уж не расстается с ней.

«Этот министр, несмотря на свой легкомысленный вид и блестящие манеры, не обладал душой французского склада: он не умел забывать огорчений. Когда тернии появились в его изголовии он должен был притуплять и обламывать их, раня при этом свои трепещущие руки». Этот великий человек постиг великую душу графини и влюбился в нее как школьник. «Не есть ли старость, — повторял он, — прежде всего неспособность к этим восхитительным ребячествам?» Графиня заметила как-то вечером прекрасный, полный благо-желательства взгляд Моски. (Взгляд, которым Меттерних мог бы обмануть самого бога).

«Если бы в Парме, — сказала она ему, — у вас был такой взгляд, они имели бы некоторую надежду не быть повешенными».

Наконец, после трех месяцев борьбы, поняв, как необходима эта женщина для его счастья, дипломат является к ней с тремя различными планами дальнейшей жизни и предлагает ей избрать самый разумный.

В глазах Моски, Фабрицио — дитя; неумеренный интерес, который графиня проявляет к племяннику, кажется ему одним из тех материнств по выбору, которые забавляют прекрасные женские души пока в них царит любовь.

Моска, к несчастью, женат. Поэтому-то он привозит в Милан герцога Сансеверина-Таксис. Разрешите мне ввести в мой разбор несколько цитат, которые послужат вам примерами живого, свободного, подчас не лишенного погрешностей стиля г. Бейля и помогут вам прочесть меня с удовольствием.

«Герцог был Красивый старичок, шестидесяти восьми лет, седенький, учтивый, очень опрятный, чрезвычайно богатый, но не особенно высокого происхождения». «Вообще же герцог вовсе не глуп, — сказал министр, — он выписывает свои костюмы и парики из Парижа. Это отнюдь не человек, способный заранее придумать что-нибудь злостное: он серьезно думает, что иметь ленту — это великая честь, и стыдится своего богатства. Выходите за него замуж. Он даст вам сто тысяч экю, великолепное наследство, свой дворец и роскошную жизнь в Парме. При этом условии я сделаю его послом князя, он получит ленту и уедет на другой день после свадьбы; вы станете герцогиней Сансеверина и мы заживем счастливо. Все согласовано с герцогом, который будет счастливейшим в мире человеком, если все уладится: он никогда больше не появится в Парме. Если такая жизнь вас отталкивает, у меня есть четыреста тысяч франков, я подаю в отставку и мы поселимся в Неаполе».

«Но знаете ли вы, что предложение ваше очень безнравственно?» — сказала графиня.

«Не более безнравственно, чем то, что делается при всех дворах, — ответил министр. — Самодержавие удобно тем, что оправдывает все. Ежегодно мы будем считать себя накануне 1793 г. Вы услышите фразы, которые я говорю на этот счет во время приемов. Князь согласился, и вы получите брата в лице герцога, который не посмеет питать надежды при заключении этого спасительного для него брака: он считал себя погибшим, оттого что ссудил двадцать пять наполеондоров великому Ферранте Палла, республиканцу, поэту, человеку почти гениальному, которого мы приговорили к смертной казни, по счастью заочно».

Джина соглашается. И вот она — герцогиня Сансеверина Таксис, поражающая Пармский двор своей любезностью и благородной ясностью своего ума. Дом ее — самый приятный в городе, она царит в нем, она — гордость маленького двора.

Портрет князя Эрнеста IV, прием герцогини, ее первые шаги, знакомство с каждым членом царствующей семьи, все эти детали — чудеса ума, глубины, сжатости стиля. Никогда еще не были так описаны сердца министров, придворных и женщин. Вы прочтете замечательные страницы.

Когда племянник герцогини бежал от преследований австрийцев и ехал с озера Комо в Новару, под защиту своего исповедника и священника, он встретил Фабио Конти, генерала армии Пармского княжества, одну из самых забавных фигур этого двора и этой книги, генерала, который занимается лишь одним вопросом: семь или девять пуговиц должно быть на мундирах солдат его светлости; но у этого смешного генерала есть прелестная дочь — Клелия Конти. Фабрицио и Клелия, оба спасаясь от жандармов, обменялись лишь несколькими словами. Клелия — прекраснейшая девушка Пармы. Как только князь увидел, какое впечатление произвела при его дворе герцогиня Сансеверина, он решил уравновесить ее красоту появлением Клелии. Серьезное препятствие! Девицы не приняты при дворе: нужно вделать ее канониссой.

У князя есть любовница. У него страсть подражать Людовику XIV. И вот, чтобы не отстать от него, он избрал себе Ла Вальер — некую графиню Бальби, которая очень жадна и не пропускает ни одной распродажи мехов. Эрнест IV был бы в отчаянии, если бы Бальби не была жадной: скандальное богатство его любовницы — признак княжеской мощи. На его счастье графиня скупа!

«Она приняла меня так, — сказала герцогиня Моска, — будто ожидала, что я ей дам на чай».

Но, к большому огорчению Ранунция Эрнеста IV, графиня не умна и не выдерживает сравнения с герцогиней, он оскорблен этим; вот главная причина раздражения. Его любовнице тридцать лет, она образец хорошенькой итальянки.

«Она и теперь еще обладала прекраснейшими в мире глазами и грациозными ужимками; но на близком расстоянии на ее коже можно было различить множество тонких морщинок, делавших из маркизы молодую старуху. Она старалась улыбаться всему, что говорил князь, и хотела показать ему этой лукавой улыбкой, что все понимает, граф Моска говорил, что сопровождающая эти улыбки внутренняя зевота провела столько морщин на ее лице».

Герцогиня отражает первый удар, нанесенный его светлостью, тем, что становится подругой Клелии, которая, к счастью, сказалась невинным созданием. По политическим соображениям князь не мешает существованию в Парме так называемой либеральной партии (видит бог, что это за либералы!). Один из либералов велит нарисовать великих людей Италии: Данте, Макиавелли, Петрарку, Льва X, принимающими Монти. Это приняли за эпиграмму на правительство, в котором нет больше великих людей. Вождем либеральной партии является маркиза Раверси, уродливая и злая, придирчивая, как всякая Оппозиция. Генерал Фабио Конти также принадлежит к этой партии. У князя, вешающего смутьянов, есть свои резаны держать либеральную партию.

У Эрнеста IV есть свой Лобардемон, генеральный фискал или главный судья, по имени Расси. Этот Расси, одаренный природным умом, является самым ужасно комическим или комически ужасным персонажем, какого только можно Себе представить: посмеиваясь, он отдает приказы о повешении и играет правосудием. Он нужен, он необходим князю. Расси — это смесь Фуше, Фукье-Тенвиля, Мерлена, Трибуле и Скапена. Если князя называют тираном, он говорит, что это заговор, и вешает. Он повесил уже двух либералов. Со времени этой казни, известной всей Италии, князь, который показал свою храбрость на поле битвы, командовал армией, притом человек умный, — боится всего. Расси становится страшен, он вырастает до гигантских размеров и все же остается гротесковой фигурой: он — правосудие этого маленького государства.

Вот что произошло при дворе после триумфа герцогини. Граф и герцогиня, эта чета орлов, запертых в клетке ничтожной столицы, начинают вскоре раздражать князя. Прежде всего герцогиня искренно любит графа, граф влюбляется день ото дня все больше, и это счастье злит скучающего князя. Таланты Моски необходимы Пармскому кабинету. Ранунций Эрнест и его министр связаны как Сиамские близнецы. Действительно, они вдвоем задумали неосуществимый (оговорка г. Бейля) план создания единого государства на севере Италии. Под маской абсолютизма князь плетет интриги, чтобы стать повелителем этого конституционного королевства. Он умирает от желания походить на Людовика XVIII и пожаловать хартию и две палаты Северной Италии. Он считает себя великим политиком, у него есть честолюбие, он возвеличивает в своих глазах свое ничтожное положение этим планом, полностью известным Моске, он нашел применение своим сокровищам! Чем больше ему нужен Моска, чем больше он признает таланты своего министра, тем больше возникает в этой княжеской душе причин для тайной ревности. При дворе скучают, во дворце Сансеверина развлекаются. Что остается ему, чтобы доказать самому себе свое могущество? Возможность мучить своего министра. И он мучит его жестоко! Князь сначала пытается под видом шутки сделать герцогиню своей любовницей, она отказывается: даже из краткого изложения легко понять, какой это укол для самолюбия. Князь приходит к мысли, что атаковать министра нужно при посредстве герцогини и ищет случая доставить ей неприятности.

Вся эта часть романа отличается замечательной литературной добротностью. Живопись эта грандиозна, как полотно пятидесяти футов длины и тридцати футов высоты, и в то же время исполнена с голландской тонкостью. Мы приближаемся к драме, к драме самой законченной, самой захватывающей, самой необычной, наиболее глубоко коренящейся в человеческом сердце из всех когда-либо выдуманных драм;, но она несомненно существовала во многие эпохи и вновь возродится при дворах и вновь ее будут разыгрывать так же, как Людовик XIII и Ришелье, как Франциск II и Меттерних, как Людовик XV, Дюбарри и Шуазель уже играли ее.

В создавшемся положении герцогиню особенно радовала возможность устроить судьбу своего героя, сына своего сердца, своего племянника Фабрицио. Фабрицио будет обязан своей карьерой талантам Моски. Джина перенесла на подростка любовь, которую раньше испытывала к ребенку. Могу вам сказать заранее, что любовь эта позже, незаметно для Джины, а затем и вполне сознательно превратится в страсть, которая дойдет до высшего предела. Но Джина все же всегда будет оставаться женой великого дипломата и не совершит другой измены, кроме страстных волнений сердца за своего юного кумира; она не обманет талантливого человека, он всегда будет Счастлив и горд; она будет поверять ему свои переживания; он испытает ужаснейшие мучения ревности, но никогда у него не будет причины жаловаться. Герцогиня будет откровенна, наивна, возвышенна, покорна, трогательна, как драма Шекспира, прекрасна, как поэзия, и самый суровый читатель не сможет упрекнуть ее ни в чем. Быть может никогда ни один поэт не разрешил свою задачу так удачно, как г. Бейль в этом смелом произведении. Герцогиня — это одна из тех великолепных статуй, которые заставляют нас и восхищаться искусством и проклинать природу, скупую на такие образцы. Джина, когда вы прочтете книгу, встанет перед вашими глазами подобно прекраснейшей статуе: то будет не Венера Милосская, не Венера Медицейская, но Диана, наделенная чувственной силой Венеры, нежностью Мадонны Рафаэля и огнем итальянской страсти. В герцогине нет ничего французского. Да, Француз, который пилил и обрабатывал этот мрамор, не придал ей ничего свойственного его стране. Знайте, что Коринна — жалкий набросок рядом с этим живым и восхитительным созданием. Вы найдете Джину возвышенной, остроумной, страстной, всегда правдивой, но в то же время автор тщательно спрятал чувственную сторону. Во всем произведении нет ни слова, которое могло бы вызвать мысль о любовном сладострастии или внушить его. Хотя герцогиня, Моска, Фабрицио, князь И его сын, Клелия, хотя книга и ее персонажи — это сама страсть со всеми ее неистовствами, хотя перед нами Италия такая, как она есть, с ее хитростью, притворством, коварством, хладнокровием, упорством, высокой политикой, — Пармский монастырь целомудреннее самого пуританского романа Вальтер Скотта. Создать благородный, величественный, почти безупречный образ герцогини, которая сделала Моску счастливым й ничего от него не скрывает, образ тетки, которая обожает своего племянника Фабрицио, — разве это не верх искусства? Федра Расина, эта величайшая роль французской сцены, которую янсенизм не посмел осудить, не так прекрасна, не так совершенна, не так вдохновенна.

Итак, в тот момент, когда все улыбалось герцогине, когда она забавлялась придворной жизнью, где постоянно можно опасаться грозы, когда она все более нежно привязывалась к графу, а граф буквально обезумел от счастья, когда он обладал званием и почестями первого министра, которые близки к почестям, оказываемым самому государю, она как-то сказала ему:

— «А Фабрицио?»

Граф предлагает добиться у Австрии помилования для ее дорогого племянника.

«Но если он стоит несколько выше тех молодых людей, которые щеголяют своими английскими лошадьми на улицах Милана, то безделье в восемнадцать лет и отсутствие надежд на будущее должны крайне тяготить его. Если — сказал Моска — небо одарило его истинной страстью к чему бы то ни было, хотя бы к рыболовству, я готов уважать эту страсть, — но что он будет делать в Милане даже после помилования?»

«Я хотела бы, чтобы он был офицером», сказала герцогиня.

«Посоветуете ли вы государю доверить пост, который в. одни прекрасный день может оказаться довольно важным, молодому человеку, склонному к восторженности и бежавшему с озера Комо, чтобы присоединиться к Наполеону при Ватерлоо? Дель Донго не может сделаться ни купцом, ни врачом, ни адвокатом. Сначала вы восстанете, но потам согласитесь со мной. Если Фабрицио захочет, он вскоре станет архиепископом Пармским, это один из лучших санов Италии, а затем и кардиналом. Три представителя вашего рода были архиепископами в Парме. Асканио дель Донго с 16.... г., Фабрицио с 1699 г. и второй Асканио с 1740 г. Важно только, останусь ли я достаточно долго министром. Вот единственное затруднение».

После двух месяцев обсуждений герцогиня, разбитая по всем пунктам доводами графа, в отчаянии от ненадежного положения юного миланца обратилась, наконец, с такой чисто итальянской фразой к своему другу: «Докажите мне, что всякая другая карьера для Фабрицио невозможна».

Граф доказывает.

Герцогиня, чувствительная к славе, не видит другого спасения на земле для своего дорогого Фабрицио, кроме церкви и ее высокого сана, ибо будущее Италии — в Риме и нигде больше. Для того, кто хорошо знает Италию, ясно, что только рука Сикста V может восстановить единое правление этой страны и ее национальный дух. Только папа властен поднять и возродить Италию. И посмотрите, как внимательно следил австрийский двор в течение тридцати лет за выборами пап, каких слабоумных стариков он венчал тиарой. Да погибнет лучше католицизм, чем мое владычество! — таков, казалось, был его лозунг. Скаредная Австрия истратила бы миллион, только бы помешать избранию папы, близкого Франции по духу. А если бы какой-нибудь высокий ум Италии притворился достаточно хорошо, чтобы надеть белую сутану, он мог бы умереть подобно Ганганелли. Здесь, быть может, скрывается тайна отказа римского двора, который не захотел принять живительное питье, элексир, протянутый лучшими эклезиастическими умами Франции: Борджиа не преминул бы посадить их среди преданных ему кардиналов. Автор буллы la coena Domini понял бы великую галльскую мысль, католическую демократию; он приспособил бы ее к обстоятельствам. Проводя эту реформу из лона церкви, он сделал бы ее спасительной, он сохранил бы троны. Г-н де Ламене, этот заблудший ангел, не покинул бы из бретонского упрямства католическую и апостолическую римскую церковь.

Итак герцогиня принимает план графа. У этой великой женщины, как у великих политиков, бывает момент нерешительности, колебания перед каким-нибудь планом, но она никогда не меняет решения. Герцогиня всегда вправе желать того, что она желает. Настойчивость — это качество ее властного характера — накладывает какой-то ужасный отпечаток на все сцены этой великолепной драмы.

Ничего не может быть остроумнее посвящения Фабрицио в его будущую судьбу. Граф и герцогиня излагают Фабрицио возможные пути его жизни. Фабрицио, юноша удивительно умный, понимает все и подумывает о тиаре. Граф не намерен сделать из Фабрицио обычного итальянского священника. Фабрицио большой барин, он может остаться невеждой, если хочет, это не помешает ему быть архиепископом. Фабрицио отказывается вести жизнь по кофейням, бедность ужасает его, и он понимает, что не может быть военным. Когда он заговаривает о том, чтобы стать американским гражданином (дело происходит в 1817 г.), ему описывают жалкую жизнь Америки, без роскоши, без музыки, без любви, без войны, культ бога Доллара и уважение к ремесленникам, к массе, которая решает все своим голосованием. Фабрицио в ужасе перед властью черни.

Речи великого дипломата, показавшего ему жизнь такой, как она есть, рассеивают иллюзии молодого человека. Слова г. Талейрана: поменьше рвения, были ему непонятны, как и всем молодым людям.

«Подумайте, — сказал ему Моска, — что любая прокламация, любой каприз чувства заставляют иногда человека восторженного присоединиться к делу, враждебному тому, которому он служил всю жизнь».

Какая фраза!

Наставления министра неофиту, который должен вернуться в Парму Монсиньором в фиолетовых чулках, которого посылают учиться в Неаполь, снабдив рекомендательным письмам к архиепископу, человеку умному, одному из друзей графа, — наставления эти, произнесенные в гостиной герцогини как бы шутя, — восхитительны. Одной цитаты достаточно, чтобы показать вам тонкость взглядов и знание жизни, которыми автор наделил этот замечательный персонаж.

«Верь или не верь тому, чему тебя будут учить, но не позволяй себе никаких возражений. Вообрази, что тебя обучают правилам игры в вист; станешь ли ты спорить против правил виста? А узнав и приняв их, разве ты не захочешь выиграть? Не впадай в пошлость, не говори с ужасом о Вольтере, Дидро, Рейнале и прочих взбалмошных французах, предшественниках двухпалатной системы. Говори о них со спокойной иронией, эти люди давно опровергнуты: 93-й год прошел. Тебе простят ловко проведенную галантную интрижку, но не простят сомнения: с летами интрижки прекращаются, а сомнения возрастают. Верь всему, не поддавайся искушению блеснуть; храни молчание: люди проницательные угадают твой ум по глазам. У тебя будет достаточно времени проявить остроумие, когда ты станешь архиепископом».

Изумительное умственное превосходство Моски не изменяет ему ни в делах, ни в словах; оно делает эту книгу, каждую страницу ее столь же глубокой, как Максимы Ларошфуко. И заметьте, что страсть толкает графа и герцогиню на ошибки; им нужно пускать в ход все свои таланты, чтобы исправлять их. Человеку, который захотел бы с ним посоветоваться, граф объяснил бы, какие беды стерегут его в Парме при дворе Эрнеста IV. Но страсть закрыла ему глаза на собственное положение. Только талант может открыть вам эту поразительную деталь. Великие политики, в конце концов, лишь эквилибристы, и стоит им ослабить внимание, как рушатся прекраснейшие их сооружения. Ришелье спасся от опасности в День дураков (Journée des Dupes) лишь благодаря королеве-матери, которая не хотела ехать в Сен-Жермен без отвара, сохраняющего ей цвет лица. Герцогиня и Моска живут в постоянном напряжении всех умственных сил. и все препятствия на их пути так прекрасно задуманы, так остроумно описаны, что читателя, наблюдавшего их жизнь, от главы к главе схватывает все большее возбуждение. Наконец, заметьте, эти потрясения, эти ужасные сцены вплетены в самую ткань книги: цветы не приколоты, они срослись с материей.

«Нужно скрыть нашу любовь» — печально сказала герцогиня своему другу, когда поняла, что борьба с князем началась.

День, когда, отвечая на комедию комедией, сна дала понять князю, что только слегка увлечена графом, был для князя счастливым днем; но князь Хитер, в конце концов он видит, что его провели. Его разочарование усиливает грозу, вызванную его злой волей.

Эта огромная работа могла быть задумана и исполнена лишь пятидесятилетним человеком, достигшим расцвета сил и зрелости таланта. Совершенство заметно в каждой мелочи. Роль князя написана рукой мастера, и это, как я уже сказал, — Князь. Вы прекрасно понимаете его как человека и как государя. Человек этот мог бы стоять во главе Российской империи, он был бы способен управлять ею, он был бы велик; но он остался бы тем же человеком, доступным тщеславию, ревности и страсти. В семнадцатом веке в Версале он был бы Людовиком XIV и отомстил бы герцогине, как Людовик XIV отомстил Фуке. Критике не в чем упрекнуть ни главные, ни второстепенные персонажи, все они таковы, какими должны быть. Это сама жизнь и именно жизнь придворная, нарисованная не карикатурно, как пытался это сделать Гофман, а серьезно и зло. Наконец, эта книга прекрасно объясняет все, что терпел Ришелье от камарильи Людовика XIII. Применить это произведение к обширным интересам кабинета Людовика XIV, кабинета Питта, кабинета Наполеона, российского кабинета было бы невозможно из-за длиннот и объяснений, необходимых для прикрытия такого количества интересов, в то время как княжество Пармское вы охватываете без труда, й Парма помогает вам, mutato nomine^[11], понять интриги более значительного двора. Так обстояло дело при папе Борджиа, при дворе Тиберия, при дворе Филиппа II; так, должно быть, обстоит дело при Пекинском дворе!

Подойдем к ужасной итальянской драме, медленно и верно назревающей в этой очаровательной книге. Я избавляю вас от подробного описания двора и его оригинальных фигур: княгини, которая считает себя несчастной оттого, что у князя есть своя госпожа Помпадур; молодого наследника, которого держат в клетке; принцессы Изолы, капеллана, министра внутренних дел, начальника крепости Фабио Конти. Шутить нельзя ничем. Если, подобно герцогине, Фабрицио и Моске, вы были бы связаны с Пармским двором, вам пришлось бы играть в вист, иная, что все ваши интересы поставлены на карту. Когда первый министр считает себя побежденным, он говорит совершенно серьезно: «Как только гости разъедутся, мы поищем средств обезопасить вас на нынешнюю ночь; всего лучше бы вам отправиться немедленно в ваше имение Сакка возле По. Этот дом имеет то преимущество, что находится всего в получасе езды от австрийских владений».

Действительно, герцогиня, министр, каждый подданный Пармы может окончить свои дни в цитадели.

Когда князь признался герцогине в своих вожделениях, она сказала ему: «С каким лицом мы показались бы графу Моска, человеку большого ума и сердца».

— «Но, — возразил князь, — я подумал об этом; мы бы не увидели его больше! У нас есть цитадель».

Сансеверина не замедлила передать эти слова Моске, который принял их во внимание.

Прошло четыре года.

Министр, все эти четыре года не разрешавший Фабрицио появляться в Парме, позволил ему приехать, когда папа назначил его монсиньором, — сан, дающий право носить фиолетовые чулки. Фабрицио оправдал надежды своего учителя и наставника. В Неаполе у него были любовницы, юн увлекался древностями, он продал своих лошадей, чтобы заниматься раскопками, он вел себя хорошо, не возбудил ни в ком зависти, он сможет стать папой. Возвращение в Парму обрадовало его и тем, что избавило от притязаний очаровательной герцогини д’А... Его наставник, сделавший его образованным человеком, получил орден и подарок Дебют Фабрицио в Парме, его прибытие, представление ко двору, составляют величайшую комедию нравов, характеров и интриги, какую только можно прочесть. И не раз люди высшего ума отложат эту книгу, чтобы воскликнуть: «Боже! Как это прекрасно! Как искусно построено! Как глубоко!» Они задумаются над такими, например, словами, над которыми князья должны бы серьезно задуматься ради собственного благополучия.

«Умные люди, которые рождаются на троне или вблизи него, быстро теряют всякую чуткость и такт; они связывают свободу бесед, которая кажется им грубостью, они хотят видеть вокруг себя лишь маски и вместе с тем берутся судить о цвете лица. Забавнее всего то, что они считают себя очень тактичными».

Тут начинается невинная страсть герцогини к Фабрицио и мучения Моски. Фабрицио — это алмаз, ничего не потерявший при шлифовке. Джина, пославшая Фабрицио в Неаполь, как на Смелый и опасный прыжок, при котором всадник должен крепко держать хлыст в руке, увидела, что с посторонними он держится благородно и уверенно, а в частной обстановке горит все тем же огнем юности.

«Ваш племянник, — сказал Моска своей подруге, — способен украсить любой сан».

Но великий дипломат, сначала обращавший внимание лишь на Фабрицио, взглянул на герцогиню и заметил, что у нее странный взгляд.

«Мне пятьдесят лет», — подумал он.

Герцогиня так счастлива, что забыла о графе. Глубокое впечатление, продав еденное на Моску единственным взглядом, — неизгладимо.

Когда Ранунций Эрнест догадался, что тетка любит племянника несколько больше, чем дозволяют родственные чувства, а в Парме это считается кровосмешением, он был на вершине счастья. Он пишет анонимное письмо своему министру. Когда он уверен в том, что Моска уже прочел письмо, он посылает за ним, не дав ему зайти к герцогине, и держит его, как на раскаленных углях во вое время разговора, полного дружбы и княжеской ласки. Конечно, любовная скорбь, до крови ранящая прекрасную душу, всегда привлекает наше сочувствие; но это душа итальянца, душа талантливого человека, и я не читал ничего более захватывающего, чем глава о ревности Маски.

Фабрицио не любит свою тетку; он обожает ее как тетку, но как женщина она не внушает ему никаких желаний; вое же при их отношениях один жест, одно слово может воспламенить его юность, какой-нибудь пустяк может лишить тетку самообладания, ибо почести и богатство — ничто для женщины, которая на глазах у всего Милана смогла поселиться где-то на третьем этаже и жить на полторы тысячи франков ренты. Будущий архиепископ замечает разверзшуюся под его ногами бездну. Князь счастлив как король, предвкушая катастрофу в беспечальной жизни своего дорогого министра. Моска, великий Моска плачет, как дитя. Благоразумие милого Фабрицио, который понимает Моску и понимает свою тетку, предотвращает несчастье. Монсиньор заставляет себя влюбиться в маленькую Мариетту, актрису последнего разбора, в Коломбину, у которой есть свой Арлекин, некий Джилетти, бывший наполеоновский драгун и лихой фехтовальщик — человек, отвратительный душой и телом, который обирает Мариетту, бьет ее, ворует ее голубые шали и все, что она зарабатывает.

Моска воскрешен. Князь обеспокоен, добыча ускользает от него, он думал овладеть герцогиней с помощью племянника, но и племянник оказался тонким политиком! Но, несмотря на любовь к Мариетте, близость с герцогиней так опасна, страсть ее так наивна, что Фабрицио, желая уладить положение, говорит графу, который тоже был любителем древностей и занимался раскопками, что отправится в деревню руководить работами. Министр обожает Фабрицио. Труппа, где играла Мариетта, mamacia^[12] Мариетты, фигура, обрисованная на четырех страницах с поразительной правдивостью и знанием Нравов, и Джилетти, вся эта театральная компания покидает Парму. Наше трио, Джилетти, mamacia и Мариетта, проезжают по дороге как раз в то время, когда Фабрицио охотится. Происходит встреча драгуна, который в припадке итальянской ревности хочет убить каналью, с Фабрицио, который поражен, увидев Мариетту посреди дороги. Неожиданная дуэль принимает серьезный оборот; когда Фабрицио видит, что одноглазый Джилетти хочет его изуродовать, он убивает его. Джилетти напал первый, рабочие, занятые на раскопках все видели, Фабрицио понимает, как используют Раверси и либералы это нелепое приключение против него, против министерства, против его тетки; он бежит, он переезжает через По. Благодаря ловкости Лодовико, старого слуги дома Сансеверина, мастера на все руки, он находит убежище и приезжает в Болонью, где встречается с Мариеттой. Лодовико фанатически предан Фабрицио. Этот бывший кучер — одна из лучших второстепенных фигур. Бегство Фабрицио, пейзажи По, картины знаменитых мест, по которым проходит юный прелат, его приключения во время изгнания из Пармы, переписка с архиепископом (тоже великолепно обрисованный характер), малейшие детали носят на себе печать гениальности. И все это так по-итальянски, что хочется вскочить в карету и мчаться в Италию на поиски этой драмы и этой поэзии. Читатель невольно ставит себя на место Фабрицио.

Во время своих скитаний Фабрицио посещает родные места, озеро Комо, отцовский замок, несмотря на опасность, угрожавшую ему со стороны Австрии, очень в те времена суровой. Прелат, в котором узнали бы Фабрицио дель Донго, мог попасть в Шпильберг. В этой части книги автор дописывает прекрасную голову аббата Бланеса, простого священника, который обожает Фабрицио и увлекается астрологией. Этот портрет сделан так серьезно, в нем сквозит такая вера в оккультные науки, что на устах неверующего замрет насмешка, вызываемая порой этими науками, которые еще возродятся и отнюдь не построены, как это думают, на ложных основаниях. Мне неизвестны взгляды автора, но аббата Бланеса он сделал убедительным. Аббат Бланес — правдивый для Италии персонаж. Правдивость чувствуется в нем так же, как в какой-нибудь голове Тициана видно, является ли она портретом подлинного венецианца или фантазией.

Князь велит разобрать дело Фабрицио, и в этом процессе проявляются таланты Расси. Генеральный фискал разгоняет благоприятно настроенных свидетелей, подкупает свидетелей обвинения и, как он сам бесстыдно заявляет князю, за эту безделицу — убийство какого-то Джилетти маркизом дель Донго при защите своей жизни, причем дель Донго подвергся нападению — выносит приговор: двадцать лет заключения в крепости. Князь хотел строгого приговора для того, чтобы затем оказать милость и унизить таким образом герцогиню Сансеверина.

«Но, — сказал Расси, — я сделал лучше, я сломал ему шею, карьера его погибла навсегда. Римская курия ничего не сделает для убийцы».

Наконец-то князь держит в своих когтях Сансеверину! Ах! — вот момент, когда герцогиня становится прекрасна, когда волнение охватывает Пармский двор, когда драма разражается и принимает грандиозные размеры. Сцена, где герцогиня Сансеверина приходит прощаться с государем и ставит ему ультиматум, — это, несомненно, прекраснейшая сцена современного романа. Сцена Елизаветы, Ами и Лейсестера в Кенильворте не так величественна, не так драматична, не так ужасна. Тигр Застигнут в своем логове, змея захвачена, напрасно она извивается и просит пощады, женщина раздавит ее. Джина хочет, она требует, она добивается распоряжения князя, отменяющего весь процесс. Она не хочет помилования, князь напишет, что этот несправедливый процесс не будет иметь никаких последствий в дальнейшем: слова эти нелепы в устах самодержавного государя. Она требует этой нелепости и добивается своего. Моска великолепен в этой сцене, во время которой оба любовника чувствуют себя то спасенными, то погибшими и могут подвергнуться опасности из-за одного только жеста, одного слова, одного взгляда!

Во всех профессиях подлинные артисты обладают непобедимым самолюбием, художественным чувством, ненарушимой добросовестностью. Никогда нельзя ни купить, ни продать эту добросовестность. Как бы ни желал актер зла своему Театру или автору, он не сможет плохо играть пьесу. Химик, призванный, чтобы обнаружить мышьяк в трупе, найдет его, если он есть. Писатель, художник будут всегда верны своем искусству, даже у подножья эшафота. Этого нет у женщины. Весь мир — ступенька к ее страсти. И в этом женщина выше и прекраснее мужчины. Женщина — это Страсть. Мужчина — это Действие. Если бы это было иначе, Мужчина не обожал бы женщину. И в придворном общественном кругу, в котором страсти получают особую силу, женщина проявляет себя с особым блеском. Лучшая арена для нее — это мир самодержавной власти. Вот почему нет больше женщин во Франции. Но граф Моска из самолюбия министра пропустил в распоряжении князя слова, на которых настаивала герцогиня. Князь полагает, что министр предпочел его герцогине, и бросает ему взгляд, несомненно замеченный читателем. Но принц ошибается: Моска — государственный деятель и не хочет написать глупость, вот и все. Опьяненная успехом, счастливая тем, что спасла Фабрицио, герцогиня, доверяя Моске, не прочла распоряжения. Все считали, что она погибла, она приготовилась к отъезду из Пармы, но вот она возвратилась из дворца, произведя полный переворот. Полагали, что Моска впал в немилость. Приговор Фабрицио был принят как оскорбление герцогине и министру. Нисколько. Раверси — в опале. Князь смеется, месть его подготовлена; женщина, унизившая его, будет умирать от горя.

Маркиза Раверси, вместо того, чтобы разыгрывать печальных Овидия, подобно всем, кто отлучен от двора, где они пользовались влиянием, принимается за дело. Она догадывается о том, что произошло во дворце князя. Она вытягивает секреты у Расси, который не противится ей, так как знает намерения князя. У маркизы есть письма герцогини, она посылает своего любовника в Геную к галерному каторжнику, чтобы тот подделал письмо герцогини к Фабрицио, в котором она сообщает о своем успехе и назначает ему свидание в замке Сакка возле По, восхитительный уголок, где она обычно проводит летние месяцы. Бедный Фабрицио спешит на ее зов, его хватают, заковывают в цепи и сажают в крепость; и когда его приводят в крепость он узнает дочь коменданта Фабио Конти, прекрасную и возвышенную Клелию, и загорается к ней той вечной любовью, от которой нет пощады.

Фабрицио дель Донго, ее племянник, тот, кто ей дороже богатства, дороже счастья — в цитадели!... Судите сами об отчаянии герцогини! Она узнает об ошибке графа. Она не хочет видеть Моску. Для нее существует только Фабрицио! В этой ужасной крепости он может умереть и умереть от яда!

Вот система князя: две недели ужаса, две недели надежды! Он укротит эту горячую лошадь, эту гордую душу, эту Сансеверину, чьи успехи и счастье, хотя и необходимы для его двора, но в глубине души оскорбляют его. От такой игры Сансеверина станет худа, стара и безобразна. Он сможет месить ее как тесто!

Эта ужасная дуэль, в которой герцогиня получила первую рану, поразившую ее в самое сердце, дуэль, в которой с каждым днем она будет получать новые раны, — это самое сильное из всего, что создал гений современного романа.

Обратимся к Фабрицио В тюрьме, чтобы облегчить разбор главы, являющейся одним из алмазов в этой короне

Эпизод с ворами в Монахе Льюиса, Анаконда, лучшее его произведение, интерес последних томов Анны Радклифф, перипетии кровавых романов Купера, все, что я знаю необыкновенного о путешествиях и узниках — ничто нельзя сравнить с заключением Фабрицио в Пармской крепости, в трехстах футах от первой эспланады. Это ужасное место — для него Настоящий Воклюз^[12:1], он полюбил здесь Клелию, он здесь счастлив, он проявил всю изворотливость узника, он предпочитает тюрьму всем чарам, которые предлагает ему мир. В глазах Эльвиры Ламартина отражается прекрасный Неаполитанский залив, но в глазах Клелии, в звуках ее голоса — весь мир. Автор рисует с помощью мелких событий, не уступающих по красноречию шекспировскому действию, как перед угрозой неминуемой смерти от отравления растет любовь этих двух существ. Эту часть книги прочтут, затаив дыхание, вытянув шею, не отрывая жадных глаз, все, у кого есть воображение или хотя бы только сердце. Все здесь совершенно, стремительно, реально, правдиво. Это — сама страсть в ее славе, в ее терзаниях, надеждах, печалях, превратностях, поражениях и вдохновении, которое одно только может равняться с вдохновением Гения. Ничего не забыто. Вы прочтете тут целую энциклопедию обо всех ухищрениях узника, о его чудесном языке, использующем все, что дает природа, о способах дарить жизнь пению и смысл звуку. Если читать эту книгу в тюрьме она может убить узника или заставить его мечтать о цитадели.

В то время как Фабрицио внушает и сам испытывает любовь, во время самых увлекательных сцен внутри тюремной драмы, за стенами крепости, как вы сами понимаете, идет ожесточенная борьба. Князь, комендант, Расой покушаются на отравление. Смерть Фабрицио решена в тот самый момент, когда тщеславию князя наносится смертельная рана. Очаровательная Клелия, самое прелестное создание, о каком только можно мечтать, жертвует своей любовью, способствуя бегству Фабрицио, хотя для этого чуть не убили ее отца, генерала Конти.

В этом переломном пункте романа становятся понятны все предшествующие события. Без этих приключений, в которых мы увидели людей, увидели, как они действуют, все было бы непостижимо, все показалось бы лживым и невозможным.

Вернемся к герцогине. Царедворцы, партия Раверси торжествуют, видя горе этой благородной женщины. Ее спокойствие убивает князя, и никто не может объяснить его. Сам Моска ее не понимает. Теперь видно, что Моска, как бы ни был он велик, стоит ниже этой женщины, которая начинает казаться вам Гением Италии. Глубоко ее притворство, коварны ее планы. Месть ее будет ужасна. Князь слишком оскорбил ее, она видит, что он беспощаден; между ними поединок не на жизнь, а на смерть; но месть герцогини будет бесполезна и ничтожна, если она Позволит Ранунцию Эрнесту IV отравить Фабрицио. Эта затея кажется совершенно невыполнимой всем читателям, так предусмотрительно приняла тирания все меры, так побуждала она коменданта Фабио Конти считать делом чести хорошую охрану узников.

В этом человеке есть нечто от Гудсон-Лоу^[13], но от Гудсон-Лоу второго разряда; он — Итальянец и хочет отомстить герцогине за немилость, в которую впала из-за нее Раверси. Джина не колеблется. И вот почему:

«Любовник чаще думает о том, чтобы проникнуть к любовнице, чем муж о том, чтобы следить за женой; узник чаще думает о бегстве, чем тюремщик об охране дверей; следовательно, несмотря на препятствия, любовник и узник должны добиться успеха».

Она спасет его! О, какую прекрасную картину представляет эта впавшая в отчаяние итальянка, которая не может покинуть ненавистный ей двор! Итак, говорит она себе, крепись, несчастная женщина! (без слез нельзя читать эти великие слова, так часто произносимые женщинами.) Исполняй свой долг, делай вид, что забыла Фабрицио! Забыть его! Это слово не спасет, — она не могла плакать, пока не произнесла это слово. Итак, герцогиня в заговоре с первым министром, которого сна лишила своих милостей, но который все же ради нее Предаст Парму огню и мечу, который убьет всех, даже князя! Этот истинный любовник признает свою вину, он несчастнейший из смертных. Увы, какое жалкое оправдание! Он не предполагал, что его повелитель так лжив, так подл и так жесток. И юн согласен, чтобы его возлюбленная была беспощадна. Ему кажется естественным, что Фабрицио для нее сейчас все, — обычная слабость великих людей к своим любовницам, которым они прощают все, даже измену, способную убить их. Влюбленный старик величественен! Он сказал себе лишь несколько слов, когда Джина вызвала его, чтобы объявить о разрыве. Одна ночь состарила герцогиню.

— «Боже мой, — воскликнул Моска про себя, — сегодня ей можно дать сорок лет!»

В какой еще книге можно встретить на каждой странице такие крики страсти, такие глубокие слова дипломата. Заметьте, кроме того, следующее: вы не найдете здесь вставных эпизодов, так справедливо называемых тартинками. Нет, персонажи действуют, размышляют, чувствуют, и драма все время развивается. Никогда поэт, драматический по своим идеям, отдаваясь стремительному ритму дифирамба, не нагнется по пути, чтобы сорвать цветок.

Дальше! Герцогиня очаровательна в разговоре с Моской и величественна в своем отчаянии. Заметив, как она переменилась, и считая, что она больна, граф хочет позвать Радзори, лучшего врача в Парме и во всей Италии.

— «Это совет изменника или друга? — говорит она, — Вы хотите постороннему лицу показать, как велико мое отчаяние».

— «Кончено! — подумал граф, она не считает меня даже в числе просто порядочных людей».

— «Запомните, — сказала герцогиня с повелительным видом, — что я не слишком опечалена арестом Фабрицио, что у меня нет ни малейшего желания покинуть эту страну и что я исполнена почтения к князю. А вам я хочу сказать вот что: я рассчитываю действовать самостоятельно и хочу расстаться с вами, как добрый старый друг. Считайте, что мне шестьдесят лет, молодая женщина умерла. Фабрицио в тюрьме, я не могу любить. Наконец, я была бы несчастнейшей женщиной, если бы испортила ваше будущее. Если я сделаю вид, что завела себе молодого любовника, не огорчайтесь. Я могу поклясться счастьем Фабрицио, что никогда не изменяла вам в течение этих пяти лет! Это очень долго, — сказала она, пытаясь улыбнуться. — Я могу даже поклясться, что у меня никогда не было ни подобных замыслов, ни желаний. Поймите это и оставьте меня».

Граф уходит; остается два дня и две ночи на размышление.

«Великий боже! — воскликнул он наконец, герцогиня ничего не говорила мне о бегстве. Не изменила ли она в первый раз в жизни своей искренности? Не вызван ли этот разрыв желанием, чтобы я изменил князю? Клянусь, это уже сделано!».

Не говорил ли я вам, что эта книга — шедевр, и не видно ли это даже из моего грубого разбора?

Министр после таких размышлений зашагал как пятнадцатилетний юноша, он был воскрешен. Он переманит Расси у князя и сделает его своим рабом, «Расси, — подумал он, — получает от своего господина плату за все приговоры, которые бесчестят нас в глазах Европы, но он не откажется принять от меня плату за выдачу тайн своего господина. У него есть любовница и духовник. Но любовница эта слишком низкого сорта, на следующий же день соседние торговки будут знать обо всем.» Он направляется к кафедральному собору, чтобы повидать там архиепископа.

— «Что представляет собой Дуньяни, викарий Сан-Паоло?»

— «Мелкий ум и большое честолюбие, малая совесть и большая бедность, ибо у всех у нас есть грехи!» — сказал архиепископ, поднимая глаза к небесам.

Министр не мог не посмеяться над такой глубиной истинного благочестия и доброй веры. Он велел позвать аббата и сказал ему: «Вы, — духовник моего милейшего друга, генерального фискала Расси; не желает ли он кое-что оказать мне?» Граф ставит все на карту: он хочет знать лишь одно, в какой момент Фабрицио угрожает смертельная опасность, и старается не помешать планам герцогини. Его свидание с Расси — замечательная сцена. Вот как начал граф, приняв высокомерный, почти дерзкий тон: «Как, сударь, вы приказали схватить в Болонье заговорщика, которому я покровительствую? Мало того, вы собираетесь перерезать ему горло и ничего мне не говорите. Знаете ли вы, по крайней мере, имя моего преемника? Кто это — генерал Конти, или вы сами?». Министр и фискал вырабатывают план, позволяющий обоим сохранить свое положение. Не нужно лишать вас удовольствия прочесть все великолепные детали этой длительной интриги, в которой автор сталкивает сотни персонажей, затрудняясь при этом не больше, чем искусный кучер, правя упряжкой ив десяти лошадей. Все на своем месте, нет ни малейшей неясности. Вы видите все: и двор, и город. Драма потрясает своим искусством, слаженностью и четкостью. Воздух играет в картине, никто не остается без дела. Лодовико, доказавший не раз, что он — честный Фигаро, является правой рукой герцогини. Он играет прекрасную роль и будет хорошо вознагражден.

Теперь настало время рассказать вам о персонаже второстепенном, но выросшем до огромных размеров, который часто появляется в романе, а именно о Палла Ферранте, враче, либерале, приговоренном к смерти, который бродит по Италии и ведет пропаганду.

Палла Ферранте — большой поэт, подобно Сильвию Пеллико^[14], но в противоположность Пеллико он—радикальный республиканец. Не будем останавливаться на убеждениях этого человека. У него есть вера, он — святой Павел республики, мученик Молодой Италии, в искусстве он велик, как святой Варфоломей Миланский, как Спартак Фуаятье, как Марий на развалинах Карфагена. Все, что он делает, все, что он говорит, — превосходно. Он обладает убежденностью, величием, страстью верующего. Как высоко ни стоят по исполнению, по замыслу, по правдивости князь, министр, герцогиня, — Палла Ферранте, эта великолепная статуя, поставленная в углу картины, приковывает ваш взгляд, вызывает ваше восхищение. Вопреки вашим убеждениям, конституционным, монархическим или религиозным, он покоряет вас. Великий в своей нищете, он прославляет Италию из мрака своих убежищ; не имея хлеба для своей любовницы и пятерых детей, он грабит на большой дороге, чтобы прокормить их, и ведет список всех грабежей и всех ограбленных, чтобы возместить им этот вынужденный заем при республике, когда он будет у власти; он грабит также затем, чтобы печатать свои бесполезные трактаты о Необходимости для Италии иметь свой бюджет! Палла Ферранте принадлежит к той группе умов, что живут в Италии, искренние, но обманутые, исполненные таланта, но не ведающие пагубных последствий своего учения. Дайте им побольше золота и пошлите их во Францию или в Соединенные Штаты, министры самодержавных государей! Вместо того, чтобы преследовать их, помогите открыть глаза этим людям, наделенным великими и превосходными качествами. И они скажут подобно Альфиери^[15] в 1793 г.: «Малые мира сего своими поступками примиряют меня с Великими».

Я с таким восторгом восхваляю создание Палла Ферранте потому, что сам облюбовал такую же фигуру. Если и есть у меня перед г. Бейлем незначительное преимущество в смысле первенства, то по исполнению я стою ниже его. Я увидел великую и сильную внутреннюю драму сурового и преданного республиканца, полюбившего герцогиню, сторонницу абсолютной власти. Мой Мишель Кретьен, влюбленный в герцогиню де Мофриньез, не может подняться до Палла Ферранте, петрарковского любовника герцогини Сансеверина. Италия и ее нравы, Италия и ее красоты, замок Сакка, опасности, нищета Палла Ферранте так прекрасны, что никогда не сравнятся с ними жалкие детали парижской цивилизации. Хотя Мишель Кретьен умирает в Сен-Мерри, а Палла Ферранте бежит в Соединенные Штаты после своих преступлений, итальянская страсть все же выше французской страсти, и все события этого эпизода, с их апеннинским привкусом, возбуждают к себе непреоборимый интерес. В наше время, когда все уравнивается скорее под мундиром национальном гвардии и под буржуазным законом, чем под стальным треугольником республики, французской литературе заметно не хватает стоящих между любовниками великих препятствий, которые явились бы источником красоты и новых положений и придали бы сюжетам драматичность. Иначе серьезные противоречия любви радикала к знатной даме не ускользнули бы от изощренного пера.

Ни в одной книге, разве лишь в Пуританах, нет фигуры, достигающей той выразительности, какой г. Бейль наделил Палла Ферранте, одно имя которого как бы овладевает нашим воображением. Между Бальфуром де Бурлей и Палла Ферранте я, не колеблясь, избрал бы Палла Ферранте. Рисунок тот же; но хотя Вальтер Скотт и является великим колористом, он вое же не владеет» поражающими горячими тонами Тициана, которыми окрасил свой персонаж г. Бейль. Палла Ферранте — это поэма, поэма, стоящая выше Корсара лорда Байрона. Ах! Вот как надо любить! — подумают все женщины, прочтя этот возвышенный и достойный внимания эпизод.

У Палла Ферранте есть тайное убежище в окрестностях Сакка. Он часто видел герцогиню и страстно влюбился в нее. Герцогиня встретила его, она была тронута, Палла Ферранте рассказал ей все, как перед лицом бога. Он знает, что герцогиня любит Моску; любовь его, значит, безнадежна. Есть что-то трогательное в той итальянской грации, с которой герцогиня разрешает ему удовольствие поцеловать белые руки женщины, в жилах которой течет голубая кровь (итальянское выражение, означающее благородную кровь). Вот уж семь лет он не сжимал белых рук, а этот поэт обожает белые руки! Его любовница, которую он больше не любит, занимается тяжелой работой, шьет для детей, но он не может покинуть женщину, которая не оставляет его, несмотря на ужаснейшую нищету. Герцогиня догадывается об этом долге честного человека. Она сострадает всему, как истая Мадонна. Она предлагает ему помощь. Палла Ферранте как Карл Санд должен привести в исполнение некоторые свои приговоры, у него есть проповеди, речи, воспламеняющие рвение молодой Италии. «Кто окажется виноват, если все эти негодяи, приносящие столько вреда народу, будут жить долгие годы? Что мне скажет отец, встретив меня на том свете?» Тогда она предлагает помочь в нужде его жене и детям и предоставить ему тайное убежище во дворце Сансеверина.

Во дворце Сансеверина имеется огромный резервуар, построенный в середине века на случай осады, он может снабжать водой почти (весь город в течение года. Часть дворца опирается на это великолепное сооружение. Седенький герцог всю свадебную ночь объяснял герцогине устройство резервуара и тайника. Огромный камень, вращающийся на железной оси, может открыть выход воде и она зальет улицы Пармы. В одной из толстых стен резервуара есть комната, о которой никто не подозревает, без света и почти без воздуха, в двадцать футов вышины и восемь ширины; чтобы найти ее, пришлось бы разрушить резервуар.

Палла Ферранте согласился укрыться в тайнике на самые тяжелые дни, но отказался от денег герцогини; он дал клятву не иметь никогда больше ста франков. В тот момент, когда она предложила ему цехины, у него были деньги, но он взял себе один цехин.

— «Я беру этот цехин, потому что люблю вас, — сказал он; — но я грешен в пяти франках сверх ста, и если бы меня сейчас повесили, я испытал бы угрызения совести!»

— «Он действительно любит меня», — подумала герцогиня.

Не олицетворена ли в этом вся наивность Италии? Если бы Мольер написал роман об этом народе, единственном, наряду с Арабами, сохранившем культ клятвы, он не создал бы ничего прекраснее.

Палла Ферранте становится второй рукой герцогини в ее заговоре; это — страшное оружие, его энергия внушает трепет! Вот какая сцена происходит однажды вечером во дворце Сансеверина. Народный лев вышел из тайника. Впервые он входит в покои, убранные с блеском королевской роскоши. Он видит там свою возлюбленную, свой кумир, который для него выше Молодой Италии, выше республики и счастья человечества; она в горе, на глазах ее слезы! Князь похитил у нее того, кого она любит больше всех в мире, он подло обманул ее, и тиран этот держит дамоклов меч над головой дорогого ей человека.

Здесь творится, — говорит возвышенный республиканский Дон Кихот, — беззаконие, и народный трибун должен расследовать его. С другой стороны, выступая как частное лицо, я могу предложить герцогине Сансеверина только мою жизнь. Я приношу ее. Существо, которое у ваших ног, — не придворная кукла, а мужчина. Она плакала в моем присутствии, — подумал он, — значит ей стало немного легче.

«Подумайте, какой опасности вы подвергаетесь», — оказала герцогиня.

Трибун ответит вам: что такое жизнь в сравнении с требованием долга? Человек вам ответит: у меня железное тело, и душа моя боится только одного — быть неугодной вам.

«Если вы еще раз заговорите о своих чувствах, вы никогда меня больше не увидите».

Ферранте Палла уходит опечаленный.

Преувеличил ли я? Не прекрасны ли подобные диалоги, как диалоги Корнеля? И поймите, таких мест много, и все они — каждый в своем роде, — на той же высоте.

Пораженная красотой этого характера, герцогиня пишет расписку, которая обеспечит судьбу любовницы Ферранте и его пятерых детей, но не говорит ему ни слова, боясь, как бы он: не убил себя, узнав, что у семьи есть такое покровительство.

Наконец, в тот день, когда вся Парма говорит о близкой смерти Фабрицио, трибун пренебрегает всякой опасностью. Он приходит ночью во дворец и появляется в одежде капуцина перед герцогиней. Он нашел герцогиню в слезах и неспособной к разговору: она приветствовала его движением руки и указала на стул. Палла опустился на колени и стал молиться, так божественна показалась ему ее красота; он прервал молитву, чтобы сказать, что он снова предлагает ей свою жизнь.

«Подумайте, что вы говорите!» — воскликнула герцогиня с тем блуждающим взглядом, который возвещает после рыданий, что гнев уже готов восторжествовать над умилением.

«Я предлагаю свою жизнь, чтобы воспрепятствовать гибели Фабрицио или чтобы отомстить за него».

«Если б я согласилась», — сказала сна, глядя на него. Она увидела вспышку мученической радости в глазах Палла. Она поднялась и достала дарственную запись, приготовленную месяц назад для любовницы и детей Ферранте. — «Читайте!»

Он прочел и упал на колени, он зарыдал от радости.

«Верните мне бумагу», — сказала герцогиня. Она сожгла ее на свече.

«Мое имя, — добавила она, — не должно стать известным. Если вас схватят и казнят, подозрения могут пасть на меня, и Фабрицио будет в опасности. Я хочу, чтобы вы пожертвовали собой!»

«Я все исполню тщательно, точно и осторожно».

«Если меня изобличат и осудят, — гордым тоном продолжала герцогиня, — я не хочу, чтобы меня обвиняли в том, что я соблазнила вас. Не умерщвляйте его раньше, чем я не дам вам сигнал. Сигналом будет наводнение на улицах Пармы, о нем заговорят все».

Ферранте, восхищенный властным тоном герцогини, уходит. Когда он уже вышел из комнаты, она вернула его.

«Ферранте, доблестный человек!»

Он вернулся.

«А ваши дети?»

«Вы их не забудете».

«Возьмите, здесь все мои бриллианты». — И она протянула ему маленький ларец из оливкового дерева. — «Они стоят пятьдесят тысяч франков».

«Ах, сударыня!», — воскликнул Ферранте, отступая в ужасе.

«Я не увижу вас, быть может, никогда. Я так хочу».

Ферранте уходит. Дверь закрылась, но герцогиня снова позвала его. Она встала, он вернулся встревоженный. Великая Сансеверина бросилась в его объятия. Ферранте почти лишился чувств. Она дала поцеловать себя, высвободилась из его объятий, когда увидела, что он теряет самообладание, и глазами указала ему на дверь.

Герцогиня долго простояла в той же позе и потом сказала себе: «Вот единственный человек, который понял меня; так поступил бы Фабрицио, если бы он мог меня понять».

Я не могу хорошо объяснить достоинства этой сцены. Г-н Бейль никак не проповедник. Он не толкает к цареубийству, он берет факт и излагает его так, как он есть. Никто, даже республиканец, не испытает желания убить тирана, прочтя это место. Это — игра личных страстей, ничего больше. Речь идет о дуэли, которая требует оружия необычного, но равного. Герцогиня использует Палла, чтобы отравить князя, как князь использует одного из врагов Фабрицио, чтобы отравить Фабрицио. Можно мстить королю, Кориолан мстил своей стране, Бомарше и Мирабо отомстили своей эпохе, не желавшей признать их. Это безнравственно, ню автор так и сказал вам, и он умывает руки, как Тацит, рассказывая о преступлениях Тиберия. «Я охотно верю, — сказал он, — что безнравственное счастье, которое находят итальянцы в мести, коренится в силе воображения этого народа; другие народы не прощают, они забывают». Так объясняет моралист характер этого энергичного народа, у которого есть столько творческих натур, который обладает богатейшим и прекраснейшим воображением, со всеми его опасностями. Это размышление значительно глубже, чем можно предположить на первый взгляд; оно опровергает всю глупейшую декламацию, тяготеющую над Итальянцами, единственным народом, который можно сравнить с Французами, который лучше Русских и Англичан; гений этого народа обладает той женской восприимчивостью, тонкостью и величием, которые во многом ставят его выше всех народов.

С этого момента герцогиня снова берет верх над князем. До сих пор в этой дуэли она была слаба и обманута: Моска, движимый придворным инстинктом, помог князю. Как только месть была решена, Джина почувствовала свою силу. Каждое движение ее разума делает ее счастливой, она может играть свою роль. Мужество трибуна возродило ее мужество. Она воспламенила Лодовико. Три эти заговорщика, на которых Моска закрыл глаза, не мешая однако своей полиции действовать против них, если она что-нибудь заметит, добиваются необыкновенных результатов.

Министр обманут Своей любовницей, он верит, что впал в немилость и заслужил ее. Если бы он не был обманут, никогда не смог бы он сыграть роль несчастного любовника; счастье скрыть нельзя. У огня души есть свой дом. Но после того как графиня очаровала Ферранте, ее радость открыла министру глаза, он наконец разгадал ее, но не знал еще, как далеко она зашла.

Бегство Фабрицио похоже на чудо. Оно потребовало столько силы и изворотливости ума, что дорогое дитя чуть не погибло: аромат одежды и платка Джины вернул его к жизни. Эта мелкая деталь, не забытая в тысяче происшествий, восхитит всех кто любит: она звучит, как финал мелодии, напоминающей самые сладостные мгновения любовной жизни. Все меры предосторожности были приняты, никто не проболтался; граф Моска, лично присутствовавший при похищении с двадцатью пятью преданными ему шпионами, не получил как министр пи одного донесения. «Я совершаю государственное преступление», — говорил он себе, опьянев от радости. Все понимали без слов, что нужно делать, и каждый спасался как мог. Когда дело сделано, каждый должен думать о самом себе. Лодовико был кучером, он переехал через По. Ах! теперь, когда Фабрицио вне досягаемости коронованного убийцы, герцогиня, — которая до сих пор, казалось притаилась как ягуар, свернулась как змея, спрятавшаяся в кустарнике, распласталась, как куперовский Индеец в песках, гибкая как рабыня, как кошка, как обманывающая женщина, — выпрямилась во весь свой рост: пантера выпустила когти, змея приготовилась ужалить, Индеец — запеть победную песню. Она пляшет от радости, она обезумела. Лодовико, который ничего не знает о Ферранте Палла, говорит о нем, как говорили в народе: «Этот бедный молодой человек пострадал из-за любви к Наполеону!» Лодовико боится, как бы его хозяйка не помешалась в уме. Она дарит ему небольшое имение Ричарда. Он боится принять этот царский подарок. Что он сделал? Выручил монсиньора, да это же удовольствие!

И тут, говорит автор, герцогиня решилась на поступок, не только ужасный в глазах нравственности, но и грозящий спокойствию всей ее жизни. Действительно, можно подумать, что в своем опьянении сна простила князя. Нет. «Если ты хочешь заслужить имение, ты должен исполнить две вещи, но при этом не подвергайся опасности. Нужно немедленно переехать через По и иллюминировать мой замок Сакка так, чтоб можно было подумать, будто он горит. Я все приготовила для этого праздника на случай успеха. В погребах есть плошки и масло. Вот тебе записка к моему управляющему. Пусть все в Сакка будут пьяны. Опорожните все мои бочки, все мои бутылки. Клянусь мадонной! Если останется хоть одна бутылка, хоть капля вина в бочках, ты не получишь имения Ричарда! Исполнив это, возвращайся в Парму и выпусти воду из резервуара».

— Вино добрым жителям Сакки, вода — обитателям города Пармы! Это внушает ужас. Вот тот итальянский дух, что в совершенстве показал г. Гюго, сказав устами Лукреции Борджиа: «Вы дали мне праздник в Венеции, я отвечаю вам ужином в Ферраре». Одна фраза стоит другой. Лодовико видит в этом поручении лишь великолепную дерзость, чудесную шутку. Он повторяет: вино — жителям Сакки, вода — обитателям Пармы! Лодовико, исполнив приказания герцогини, возвращается, поселяется в Бельджирате и отвозит в Швейцарское Локарно Фабрицио, который все еще должен опасаться австрийской полиции.

Бегство Фабрицио, иллюминация замка Сакка переворачивают Парму вверх днем. На наводнение едва обратили внимание. Подобный случай произошел уже во времена нашествия французов. Герцогиню ждет ужасная кара. Фабрицио умирает от любви к Клелии и горюет, что, будучи викарием архиепископа, не может жениться на любимой женщине.

Живя со своей теткой на Лаго-Маджоре, он мечтает о дорогой его сердцу тюрьме. Что переживает эта женщина, которая пошла на преступление, которая сорвала бы луну с неба, извлекая свое дорогое дитя из тюрьмы, и видит, что он безучастен и молчалив, занят посторонними мыслями, ничего не хочет понять, не обращает внимания на свою Джину, свою мать, сестру, тетку, свою подругу, которая хотела бы быть для него еще бóльшим, — вся эта мука неизъяснима; но в книге она чувствуется, ома видна. Вы страдаете от того, что Фабрицио покинул Сансеверину, хотя и знаете, что ответить на ее любовь было бы преступлением. Фабрицио не чувствует даже признательности. Бывший узник, — подобно министру в отставке, который мечтает о коалициях, чтобы вернуться к власти, — думает лишь о тюрьме, он покупает виды Пармы, столь ненавистной его тетке; он повесил изображение крепости в своей комнате. Наконец он пишет генералу Конти письмо с извинениями по поводу своего бегства, лишь бы иметь возможность сказать Клелии, что без нее он несчастен на свободе. Судите сами, какое впечатление произвело на генерала это письмо (оно было принято, как шедевр эклезиастической иронии). Генерал решил отомстить. Герцогиня, думая о собственном спасении и ужасаясь бесполезности своей мести, созвала по одному гребцу из каждой деревни, расположенной вокруг Лаго-Маджоре, она выехала на середину озера; потом она сказала им, что Фабрицио преследуют за его службу у Наполеона при Ватерлоо и чтобы они были на-чеку; она внушает к себе любовь и послушание; ома платит, теперь у нее есть шпион в каждой деревне; каждому из них дано позволение входить к ней в любое время, даже ночью, когда она спит. Однажды вечером, в Локарно, когда ома была не одна, ей сообщили о смерти князя Пармского. Она посмотрела на Фабрицио.

«Я сделала это для него, я могла бы сделать что-нибудь в тысячу раз ужаснее, — подумала она, — а он молчалив, равнодушен и думает о другой».

При этой мысли она упала в обморок. Этот обморок мог погубить се! Все засуетились, но Фабрицио продолжал думать о Клелии: она увидела это, задрожала, но вспомнила, что ее окружают любопытные — священники, представители власти и т. д. Самообладание придворной дамы вернулось к ней и она сказала: «Это был великий государь, на которого много клеветали. Для нас это огромная потеря».

«Ах! — воскликнула она, когда осталась одна, — теперь я расплачиваюсь за то счастье, за ту детскую радость, которые я испытывала в моем Пармском дворце, принимая у себя Фабрицио, только что вернувшегося из Неаполя. Скажи я слово, все было бы кончено, я покинула бы Моску. Сблизившись со мной, он не обратил бы внимания на Клелию. Клелия торжествует надо мной, ей двадцать лет. Мне скоро будет вдвое больше. Надо умереть!» Сорокалетняя женщина может привлекать, только мужчин, которые любили ее в юности! Для этой мысли, глубоко справедливой и исполненной горечи и почти целикам правильной, я привел все это место. Монолог герцогини был прерван около полуночи сильным шумом.

«Так, — сказала она себе, — это пришли арестовать меня; тем лучше. У меня теперь будет занятие: я буду отстаивать свою голову».

Но ничего не случилось. Граф Моска прислал ей верного гонца, чтобы раньше, чем всей Европе, сообщить ей о Пармских событиях и о подробностях смерти Ранунция Эрнеста IV. Произошла революция, трибун Палла Ферранте чуть не победил, см употребил бриллианты для победы своей дорогой республики, вместо того, чтобы отдать их своим детям; восстание было подавлено Моской, который участвовал в Испанских походах и проявил доблесть солдата и хладнокровие государственного человека. Он спас Расси, в чем будет жестоко раскаиваться: наконец он сообщает подробности восшествия на престол Ранунция Эрнеста V, юного князя, влюбленного в Сансеверину. Герцогиня может вернуться. Вдовствующая княгиня, которая обожает герцогиню по известным читателю причинам, которые он уловил в дворцовых интригах во времена расцвета герцогини, пишет Сансеверине очаровательное письмо и дает ей звание обер-гофмейстерины и герцогини Сан-Джованни. Все же будет благоразумнее, если Фабрицио не возвратится пока процесс не пересмотрен и приговор не уничтожен.

Герцогиня тайно помещает Фабрицио в замке Сакка и с торжеством возвращается в Парму. Таким образом сюжет возрождается сам собою, без насилия, без однообразия. Нет ни малейшего сходства между первыми милостями, оказанными невинной Сансеверине при Ранунции Эрнесте IV, и милостями, оказанными герцогине, отравившей его, при Ранунции Эрнесте V. Молодой двадцатилетний князь влюблен «в нее до безумия, опасность, грозящая преступнице, уравновешивается безграничной властью обер-гофмейстерины вдовствующей княгини. Этот маленький Людовик XIII находит в Моске своего Ришелье. Великий министр, во время восстания увлеченный остатками рвения и энтузиазма, назвал его ребенком. Это слово запало в сердце князя и оскорбило его. Моска полезен князю, но если в политике князю двадцать лет, то по самолюбию все пятьдесят. Расой работает в тени, он рыщет среди народа, по всей Италии, он узнает, что Палла Ферранте, нищий как Иов, продал в Генуе восемь или десять бриллиантов. Пока генеральный фискал продолжает свои тайные розыски при дворе царит ликование. Князь, робкий молодой человек, как н все робкие молодые люди, увлекся сорокалетней женщиной и безумствует. Правда, Джине, более прекрасной чем когда-либо, можно дать не более тридцати лет. Она счастлива, она сделала счастливым Моску, Фабрицио спасен, его будут судить снова, оправдают, после уничтожения приговора он станет коадьютором архиепископа, которому уже семьдесят восемь лет, а затем и его преемником.

Одна только Клелия тревожит герцогиню Сан-Джованни. Что же до князя, он забавляет ее. Во дворце ставят комедии (комедии dell’ arte, в которых каждый персонаж придумывает диалог на ходу, а план вывешивается за кулисами; нечто вреде инсценированных шарад с интригой). Князь брал роли любовников, а Джина всегда была героиней. Поистине обер-гофмейстерина плясала на вулкане. Это место романа очаровательно. Вот что произошло однажды в самый разгар представления. Расой сказал князю: «Угодно ли вашей светлости дать сто тысяч франков, чтобы точно выяснить, какого' рода смертью умер ваш августейший отец?» Он получает эти сто тысяч франков, ибо князь еще ребенок. Расси хочет подкупить горничную герцогини, горничная все рассказывает Моске. Моска велит ей согласиться. Расси добивается, чтобы два ювелира осмотрели бриллианты герцогини. Моска послал своих шпионов и обнаружил, что один из ювелиров — брат Расси. В антракте комедии Моска приходит предупредить об этом герцогиню, которая веселилась, как никогда.

«У меня очень мало времени, — сказала она графу, — но пойдемте в кордегардию».

Там она, смеясь, сказала своему другу министру: «Вы всегда меня браните, когда я без необходимости разглашаю свои тайны. Это я призвала на трон Эрнеста V. Мне хотелось отомстить за Фабрицио, которого я любила тогда гораздо больше, чем сейчас, хотя столь же невинно. Вы не верите в невинность этой любви, но это неважно, так как вы любите меня, несмотря на мои преступления. Но вот настоящее преступление: мои бриллианты — у Ферранте Палла. Больше того, я поцеловала его, чтобы юн отравил человека, который хотел отравить нашего Фабрицио. Что тут плохого?»

«И вы мне рассказываете это здесь!» — сказал немного ошеломленный граф.

Последние слова очаровательны!

«Потому что я очень тороплюсь, — сказала она, — Расси напал на следы преступления; но я ни слова не говорила о восстании, я ненавижу якобинцев. Подумайте обо всем этом и скажите после спектакля, что теперь делать».

«Я вам скажу сейчас же, — ответил Моска, не задумываясь, — князь за кулисами; вскружите ему голову, но пусть он будет почтителен... по крайней мере!»

Герцогиню позвали на сцену, она убежала за кулисы.

Прощание Палла Ферранте со своим кумиром — одна из прекраснейших страниц этой книги, в которой столько прекрасных страниц. Но мы подходим к замечательной сцене, к сцене, которая венчает все произведение, — к сожжению бумаг, заключающих расследование Расой; герцогиня добивается этого у Ранунция Эрнеста V и вдовствующей княгини. Во время этой ужасной сцены она чувствует себя то спасенной, то погибшей, она во власти капризов матери и сына, которые все же покоряются гению этой принцессы дез’Юрсен^[16]. Эта сцена изложена на восьми страницах, но в литературном искусстве нет ей равных. Нет ничего, с чем бы можно было ее сравнить, она единственна. Я не буду говорить о ней, достаточно ее отметить. Герцогиня торжествует, она уничтожила доказательства и даже унесла одну папку для графа, который записал имена некоторых свидетелей и воскликнул: «Они очень близко подошли к истине!» Расой в отчаянии: князь отдал приказ пересмотреть дело Фабрицио. Фабрицио — вместо того, чтобы, по желанию Моски, явиться в городскую тюрьму, подведомственную первому министру, — вернулся в дорогую его сердцу цитадель, где генерал, который считал себя обесчещенным его бегством, задумал от него избавиться. Моска отвечал за каждый волос на его голове в городской тюрьме; но в цитадели Фабрицио может погибнуть.

Эта новость для герцогини подобна разорвавшейся бомбе, она оцепенела. Любовь к Клелии привела Фабрицио в это место, готовящее ему смерть, за миг счастья с этой девушкой он заплатит жизнью! Эта мысль глубоко ранила ее, а опасность, грозящая Фабрицио, ее убивала.

Опасность эта была и раньше, она не создана специально для этой сцены, она явилась следствием страстей, возбужденных Фабрицио за время первого его ареста, и бешенства Расси, вынужденного подписать приказ о пересмотре процесса. Таким образом, даже в мельчайших деталях автор точно придерживается законов поэтики романа. Это точное соблюдение правил, — независимо от того, рождается ли оно из расчета, из размышления, из естественного развития хорошо выбранного, развернутого и плодотворного сюжета или же ив особого таланта, — является источником мощного и длительного интереса всех великих и прекрасных произведений.

Моска в отчаянии доказывает герцогине невозможность убедить молодого князя в том, что в его государстве могут отравить заключенного, и предлагает устранить Расой. «Но, — говорит он, — вам известно, как я глуп в этом отношении: до сих пор по вечерам мне вспоминаются два шпиона, которых я приказал расстрелять в Испании».

«Расси обязан жизнью, — отвечает герцогиня, — тому, что я люблю вас больше, чем Фабрицио; я не хочу отравить нее вечера, которые нам в старости предстоит провести вместе».

Герцогиня спешит в крепость и убеждается там в опасности, грозящей Фабрицио; она направляется к князю. Князь — это ребенок, который, как и предвидел министр, не понимает, какая опасность грозит невиновному в его государственной тюрьме. Он не хочет обесчестить себя и подвергнуть суду свое собственное правосудие. Наконец, под давлением близкой опасности (яд уже приготовлен), герцогиня вырывает приказ Об освобождении. Фабрицио и взамен дает обещание принадлежать молодому князю. Сцена эта почти так же своеобразна, как сцена сожжения бумаг. Однако во время сожжения для Джины речь шла лишь о ней самой, теперь же речь идет о Фабрицио. Когда Фабрицио будет оправдан и назначен коадьютором архиепископа с правом дальнейшей преемственности, что равносильно архиепископству, герцогиня найдет средства увернуться от своего обещания с помощью какой-нибудь уловки, которую женщины, не чувствующие любви, всегда находят с хладнокровием, приводящим в отчаяние. Она до конца остается женщиной с большим характером, — а как она начинала вы знаете. Происходит смена министерства. Моска покидает Парму вместе с женой, ибо, овдовев, он и герцогиня поженились. Но все идет из рук вон плохо, и через год князь призывает обратно графа и графиню Моску. Фабрицио уже архиепископ и окружен почестями.

Дальше описывается любовь Клелии и архиепископа Фабрицио, которая кончается смертью Клелии и смертью обожаемого ими ребенка; Фабрицио, отказавшийся от архиепископского сана, умирает, несомненно после долгих мучений, в Пармском монастыре.

Я описываю конец в двух словах, ибо, несмотря на прекрасные детали, он скорее набросан, чем написан. Если бы пришлось развернуть конец романа так, как было развернуто начало, трудно сказать, где остановилось бы это произведение. Разве не драма — любовь священника? Значит и любовь Клелии и коадьютора настоящая драма. Но это новая книга!

Имел ли в виду г. Бейль определенную женщину, когда рисовал Сансеверину? Думаю, что да. Для подобной статуи, так же как и для князя и первого министра, нужна модель. Нашел он ее в Милане или в Риме, в Неаполе, Флоренции? Не знаю. И все же я внутренне убежден, что существуют женщины, подобные Сансеверине, и что я их встречал; я уверен также, что автор возвеличил свою модель и совершенно идеализировал ее. Несмотря на эту работу, отдаляющую сходство, можно узнать в княгине Бельджойозо некоторые черты герцогини Сансеверина. Она тоже Миланка. Тоже испытала и удачи и превратности судьбы, тоже проницательна и остроумна.

Теперь вам известен костяк этого огромного здания, я вам показал его. Мой краткий анализ, поверьте, — достаточно смелый, ибо нужна смелость для того, чтобы попытаться дать вам представление о романе, построенном так сжато, как Пармский монастырь; мой анализ, как ни был он сух, показал вам часть событий, и теперь вы можете судить, была ли моя похвала преувеличена. Но мне трудно было описать тонкую и изящную скульптуру, украшающую это мощное строение, остановиться перед всеми статуэтками, картинами, пейзажами и барельефами. Вот, что со мной произошло. При первом чтении, которое меня совершенно поразило, я находил недостатки. При втором чтении длинноты исчезли, я увидел необходимость деталей, которые сначала мне показались слишком длинными и растянутыми. Чтобы хорошо объяснить это вам, я снова пробежал роман. Увлеченный чтением, я созерцал эту книгу дольше, чем предполагал, и все мне показалось очень гармоничным и связанным — естественно ли, искусственно ли — в одно целое.

Вот, однако, погрешности, обнаруженные мною, погрешности не столько против искусства, сколько против обязанности писателя приносить жертвы в интересах большинства.

Если при первом чтении я заметил некоторую неясность, то таково будет и впечатление других читателей, а это означает что книге, очевидно, не хватает систематичности. Г-н Бейль расположил события так, как они происходили или должны были происходить; но в расположении событий он совершил ошибку, которую совершают многие авторы, когда берегут сюжет, правдивый в природе, но не правдивый в искусстве. Увидя пейзаж, большой художник остережется рабски копировать его; он передаст нам скорее его Дух, чем букву. Г-н Бейль, с его простой, наивной и неприкрашенной манерой рассказывать, рискует показаться неясным. Достоинства, которые нужно изучать, рискуют остаться незамеченными. Поэтому, в интересах книги, я пожелал бы, чтобы автор начал ее великолепным наброском битвы при Ватерлоо, а все предшествующее свел бы к рассказу, изложенному самим Фабрицио или кем-нибудь другим, в то время как Фабрицио скрывается после ранения во фламандской деревушке. Несомненно, произведение выиграло бы, если б стало легче. Отец и сын дель Донго, подробности жизни в Милане — все это еще не книга; драма развивается в Парме, главные ее персонажи — это князь и его сын, Моска, Расси, герцогиня, Палла Ферранте, Лодовико, Клелия, ее отец, Раверси, Джилетти, Мариетта. Искусные советчики или друзья, обладающие простым здравым смыслом, могли бы предложить автору развить отдельные места, показавшиеся ему менее интересными, чем они есть в действительности, и, наоборот, изъять некоторые детали, бесполезные, несмотря на всю свою тонкость. Так, например, роман не пострадал бы, если совсем убрать аббата Бланеса.

Я пойду дальше и не поступлюсь ради этого прекрасного произведения истинными принципами Искусства. Главенствующий закон — это Единство композиции; единство может быть в общей идее или в плане, но без него воцарится неясность. Итак, вопреки названию книги, она кончается тогда, когда граф и графиня Моска возвращаются в Парму и Фабрицио назначен архиепископом. Великая придворная комедия окончена. Она так хорошо окончена, и автор это так хорошо почувствовал, что именно в этом месте он написал Мораль, как делали это наши предшественники в конце своих повествований.

«Отсюда можно извлечь мораль, — говорит он: — Человек, который приближается к двору, губит свое счастье, если он счастлив, и, во всяком случае, ставит свое будущее в зависимость от интриг любой горничной».

«С другой стороны в Америке, стране республиканской, приходится целые дни изнывать от скуки, подлаживаясь к лавочникам и опускаясь до уровня их глупости; к тому же там нет Оперы».

Если одетый в римский пурпур и митру Фабрицио любит Клелию, ставшую маркизой Крешенци, и вы нам об этом рассказываете, то очевидно вы хотели жизнь этого молодого человека сделать сюжетом своей книги. Но, раз вы хотели описать всю жизнь Фабрицио, вы, человек столь проницательный, должны были назвать свою книгу Фабрицио или Итальянец XIX века. А при исполнении подобного замысла нельзя было заслонять Фабрицио такими типичными, такими поэтическими фигурами, как князья, Сансеверина, Моска, Палла Ферранте. Фабрицио должен был бы изображать молодого итальянца своего времени. Сделав ив этого юноши центральную фигуру драмы, автор обязан был бы наделить его большим умом, одарить его чувством, которое поставило бы его выше окружающих его талантливых людей, — а он лишен этого чувства. Действительно, Чувство равно Таланту. Чувство — соперник Понимания, как Действие — антагонист Размышления. Друг гениального человека может подняться до него с помощью любви и понимания. В движениях сердца человек посредственный может быть выше величайшего артиста. В этом оправдание женщин, которые любят глупцов. Таким образом, в драме — одно из самых хитроумных средств художника (в том положении, в каком, мы предполагаем, находится г. Бейль) заключается в том, чтобы с помощью чувства возвысить героя, который не может помериться умом с окружающими его персонажами. В этом отношении роль Фабрицио потребовала бы переделки. Божественная рука Гения католицизма должна была толкнуть его к Пармскому монастырю, и Гений этот должен был время от времени осенять его призывами Благодати. Но тогда аббат Бланес не смог бы выполнить эту роль, ибо невозможно заниматься астрологией и быть святым католической церкви. Следовательно, произведение должно стать либо длиннее, либо короче.

Возможно, что растянутость начала, возможно, что конец, начинающий новую книгу, сюжет которой удушен, повредят успеху романа, — возможно, уже повредили. Кроме того г. Бейль позволил себе в этой книге некоторые повторения, — заметные, правда, лишь тем, кто знает первые его книги, а такие люди, конечно, являются знатоками и, как известно, придирчивы. Г-н Бейль придерживается принципа: несчастье в любви, так же, как в искусстве, не должно повторяться; он всегда сжат, и обо многом заставляет догадываться. Но, несмотря на свои привычки сфинкса, здесь он менее загадочен, чем в других произведениях, и истинные друзья его с этим поздравят.

Портреты всегда кратки. Г-ну Бейлю, который рисует своих персонажей и в действии и в диалоге, достаточно нескольких слов; он не утомляет вас описаниями, он стремится к драме и достигает ее одним словам, одной мыслью. Его пейзажи — немного сухие по рисунку, что, впрочем, соответствует духу страны, — сделаны легко. Он останавливается на одном дереве, на одном уголке, который ему нужен, показывает вам линию Альп, со всех Сторон окружающую место действия, и пейзаж готов. Книга должна быть особенно дорога путешественникам, которые бродили вокруг озера Комо, в Брианце, гуляли вдоль дальних массивов Альп, блуждали в долинах Ломбардии. Дух этих пейзажей тонко выражен, прекрасный их характер хорошо схвачен. Вы видите их.

Слабая сторона произведения — это стиль; я имею в виду расстановку слов, ибо мысль, на которой строится фраза, — целиком французская. Ошибки г. Бейля — чисто грамматические: он небрежен, неточен, на манер писателей XVII века. Приведенные мной цитаты показывают, какого рода ошибки он допускает. Иногда несогласованность времен в глаголах, порой отсутствие глагола; иногда бесчисленные это, то что, который утомляют читателя и напоминают путешествие в тряской телеге по французским дорогам. Эти довольно грубые ошибки означают недостаточную работу. Но если французский язык — это лак, наведенный на мысль, то нужно быть настолько же снисходительными к тем, у кого он покрывает прекрасную картину, насколько суровым к тем, у кого кроме лака ничего нет. Если у г. Бейля этот лак местами желтоват или испещрен трещинами, то под ним, по крайней мере, виден ход мыслей, развивающихся согласно законам логики. Его длинная фраза плохо построена, фраза короткая лишена закругленности. Он пишет примерно в манере Дидро, который не был писателем, но замыслы его величественны и сильны, мысль оригинальна и часто хорошо выражена. Однако такой системе не следует подражать. Было бы слишком опасно позволить нашим авторам возомнить себя глубокими мыслителями.

Г-н Бейль дарит нас глубоким чувством, одушевляющим мысль. Все, кому дорога Италия, кто изучал или почувствовал ее, прочтут Пармский монастырь с наслаждением. Дух, гений, нравы, душа этой прекрасной страны живут в этой длинной, все время увлекательной драме, в этой гигантской, так хорошо написанной, так богато расцвеченной фреске, которая глубоко волнует сердце и удовлетворяет самый придирчивый, самый требовательный ум. Герцогиня Сансеверина — настоящая Итальянка, образ, переданный так же удачно, как знаменитая голова Поэзии Карло Дольчи, как Юдифь Аллори, как Сивилла Герчино в галерее Манфрини. В Моске он рисует гениального политика, охваченного любовью. Это любовь без фраз (фраза — недостаток Клариссы), любовь действующая, всегда подобная себе самой, любовь, которая сильнее долга, любовь, о которой мечтают женщины, которая придает интерес всем мелочам жизни. Фабрицио — современный молодой Итальянец, борющийся с деспотизмом, довольно неловкий, олицетворяет воображение этой прекрасной страны; но, как я уже сказал, господствующая мысль или чувство, которые побуждают его отказаться от сана и окончить свои дни в монастыре, недостаточно развиты. Книга восхитительно описывает любовь Юга. Конечно, на Севере так не любят. У всех персонажей горячая, бурлящая кровь, живость движений, стремительность ума, которых нет ни у Англичан, ни у Германцев, ни у Русских; эти народы приходят к тем же результатам только посредством медлительной Мечты, одиноких размышлений, движений души, охваченной волнением, — жар возникает у них в лимфе.

Г-н Бейль придал своему сочинению глубокий смысл, чувство, которое обеспечивает жизнь литературному замыслу. Но, к несчастью, это почти таинственный состав, который нуждается в изучении. Пармский монастырь стоит на такой высоте, он требует от читателя такого совершенного знания двора, страны, народа, что меня ничуть не удивляет полное молчание, встретившее подобную книгу. Такая участь ожидает все книги, которые лишены вульгарности. Результаты тайных выборов, на которых медленно и по одиночке голосуют высшие умы, создающие славу таким произведениям, обнаружатся позже. К тому же г. Бейль отнюдь не ищет лести и испытывает глубокий ужас перед газетами. Из величия характера или из самолюбия, как только выходит его книга он скрывается, бежит, уезжает за двести пятьдесят лье, только бы ничего о ней не слышать. Он не требует статей, не знается с фельетонистами. Он ведет себя так после выхода каждой книги. Мне нравится эта гордость характера или чувствительность самолюбия. Если можно извинить нищенство, то ничем нельзя оправдать ту погоню за похвалами и статьями, которой передаются современные авторы. Это — нищенство, пауперизм духа. Нет шедевров, погибших в забвении. Ложь и угодничество писак не могут поддержать жизнь дрянной книги.

За мужеством критики должно следовать мужество похвалы. Конечно, настало время воздать должное достоинствам г. Бейля. Наша эпоха многим ему обязана: не он ли первый открыл нам Россини, Прекрасного гения музыки. Он постоянно защищал его славу, которую Франция не сумела сделать своей славой. Защитим же и мы, в свою очередь, писателя, который лучше всех знает Италию, который мстит ее победителям за клевету на нее, который так хорошо выразил ее дух и гений.

До того, как я взял на себя смелость похвалить Пармский монастырь, встретив г. Бейля на Итальянском бульваре, я встречал его в обществе раза два за двенадцать лет. Всякий раз наш разговор только подтверждал мое мнение о нем, составленное на основании его произведений. Он рассказывает с тем умом и изяществом, которыми в высокой степени обладают г.г. Шарль Нодье и де Латуш. Он даже напоминает последнего прелестью своей речи, хотя его внешность — он очень тучен — на первый взгляд противоречит изяществу манер; но порой он заставляет забывать о ней, как доктор Корев, друг Гофмана. У него прекрасный лоб, живой пронзительный взгляд и сардонический рот, одним словом, он совершенно похож на свой талант. Он вносит в разговор ту загадочность, ту странность, которая побуждает его не подписываться уже прославленным именем Бейль, а называться то Котонне, то Фредериком. Он приходится, как мне говорили, племянником знаменитому Дарю, одному из сподвижников Наполеона. Естественно, что император пользовался услугами г. Бейля. 1814 г., разумеется, прервал его карьеру, он переехал из Берлина в Милан и, вот, разительному контрасту между жизнью Севера и Юга, поразившему его, мы обязаны появлением этого писателя. Г-н Бейль — один из величайших людей нашего времени. Трудно объяснить, почему этот перворазрядный наблюдатель, этот глубокий дипломат, доказавший и своими произведениями и словами возвышенность своих идей и обширность практических знаний, остается только консулом в Чивита-Веккия. Никто не смог бы достойнее представлять Францию в Риме. Г-н Мериме давно знает г. Бейля и похож на него; но он изящнее и легче. Произведения г. Бейля многочисленны и отличаются тонкой наблюдательностью и обилием идей. Почти все они описывают Италию. Он первый дал точные сведения об ужасном процессе Ченчи; но он недостаточно объяснил причины казни, которая произошла независимо от процесса и была вызвана заговором, продиктованным алчностью. Его книга О любви выше книги г. Сенанкура и приближается к великим учениям Кабаниса^[17] и Парижской школы, но она грешит отсутствием систематичности, которым, как я сказал уже, отмечен и Пармский монастырь. Он отважился в этом маленьком трактате на слово кристаллизация, чтобы определить явление зарождения чувства, слово, которым пользуются сейчас посмеиваясь, но которое останется, благодаря своей глубокой точности. Г-н Бейль пишет с 1817 г. Вначале у него заметны были некоторые проявления либерализма; но я сомневаюсь, чтобы этот великий и трезвый ум дал провести себя пустяками двухпалатной системы управления. В Пармском монастыре заложен глубокий смысл, который, конечно, не противоречит монархии. Он смеется над тем, что любит, он — Француз.

Г-н Шатобриан говорил в предисловии IK одиннадцатому изданию Атала, что эта книга ничуть не похожа на предыдущие издания, так он выправил ее. Граф де Местр признавался, что семнадцать раз переписывал Прокаженного из долины Аост. Я пожелал, бы, чтобы г. Бейль также принялся за переработку, за шлифовку Пармского монастыря и запечатлел в нем то выражение совершенства, тот блеск безупречной красоты, которые г.г. Шатобриан и де Местр сумели придать своим любимым книгам.