О вкусе и капризах вкуса

Е. Усиевич

1934 г. не был богат яркими поэтическими произведениями. Это определило собой некоторую неуверенность суждений критиков о поэтической продукции, вышедшей за это время.

Констатировать наличие каких-нибудь сдвигов в поэзии и вообще в литературе, конечно, бывает гораздо легче тогда, когда появляется крупное произведение. В нем с большой яркостью выражено новое качество, проявлявшееся до того как едва намечающаяся тенденция в раде менее значительных произведений.

Таким крупным произведением был для своего времени, с одной стороны, «Пушторг» Сельвинского, сразу с необычайной яркостью выразивший социальный смысл творческих установок конструктивизма и их связь с идеологией реакционной технической интеллигенции, с другой стороны, выражающие противоположные творческие установки поэмы Маяковского «Хороню», «Ленин» и вступление к поэме «Во весь голос». Эти вещи сразу вызвали к жизни большую критическую литературу именно потому, что они обобщали, концентрировали и резюмировали тенденции, нараставшие в течение долгого времени, и давали возможность остро и резко ставить при разборе их все современные проблемы поэзии.

Пока такого произведения нет, задача критика — тщательно изучать новую литературу, исследовать намечающиеся в творчестве различных авторов тенденции и квалифицировать их, исходя из объективного критерия, который критика считает правильным. Работа эта очень кропотлива, требует долгих и порой малоувлекательных наблюдений.

Главное, что дает им смысл, это — выработка объективного художественного критерия, без которого высказывания критика сведутся к гурманской оценке отдельных поэтических строчек с произвольным объявлением одних превосходными, других негодными, третьих средними и т. д. и т. п. Это — скучное занятие для критика и очень невеселое чтение для читателя.

Что может быть мучительнее и бесплоднее, чем, абстрагируясь от живой действительности, отражением которой является наша литература и поэзия, писать статьи о том, что, скажем, поэт Уткин ш десятом году своего творчества научился подбирать рифмы более удачные и употреблять метафоры менее безвкусные, чем он это умел на девятом. К такого рода упражнениям неизбежно сведется критическая работа, если подходить к ней без твердых литературных убеждений, без ясного осознания того, чего критик хочет от поэзии в целом и от данного произведения в частности. И к таким именно беспредметным критическим упражнениям сводилось большинство немногочисленных вообще статей о поэзии, появившихся за, последний год.

Поэтому общая статья о советской поэзии (а чем, как не общей статьей о поэзии, может являться обзор за год) должна была, конечно, вызвать к себе повышенный интерес. Такой интерес и вызвала печатавшаяся в двух номерах «Лит. газеты» статья Д. Мирского «Стихи 1934 г.».

Однако, несмотря на ряд отдельных интересных мыслей, статья разочаровывает и разочаровывает имению тем, что в ней отсутствует единство направления.

Выше говорилось о склонности некоторых критиков, определенного критерия не имеющих, к чисто вкусовым оценкам. Поскольку речь о «вкусовщине» заходит в нашей критике довольно часто, необходимо пояснить, что под этим термином мы вовсе не понимаем склонности критика руководиться определенным литературным вкусом; наличие последнего совершенно необходимо и является условием всякой работы в искусстве.

Но вкус означает последовательность в оценке одним и тем же человеком хотя бы и разнородных произведений искусства. Если человек, обладающий таким определенным литературным вкусом, сам и не умеет теоретически сформулировать свой критерий художественности, то во всяком случае на основании его высказываний можно установить, каким принципам его вкус соответствует.

Конечно, когда дело касается критика, литературоведа, т. е. человека, занимающегося литературой профессионально, то вкус его безусловно должен опираться и на теоретически сформулированный критерий. Мы знаем тяжелые случаи, когда личный художественный вкус критика и объективный критерий, который он считает правильным, расходятся. Как бы ни старался такой критик утаить это печальное обстоятельство, оно чрезвычайно вредно сказывается на качестве его работы, часто совершенно лишая ее убедительности. Когда мы говорим о «вкусовщине», то речь идет не о том, что такой-то критик обладает личным художественным вкусом, а о том, что в его вкусе нет последовательности, что его оценки различных художественных произведений совершенно независимы друг от друга, не обусловлены какими-то общими принципами.

И вот в этом отношении статья тов. Мирского оставляет читателя в полном недоумении. Чего он хочет, за что борется, что в поэзии любит и что ненавидит, чем ему нравятся приводимые им в качестве хороших строки, почему он объявляет плохими другие?

Конечно, ставя Д. Мирскому эти вопросы, мы вовсе не хотим этим сказать, что он в своем обзоре должен был стать на тачку зрения одной из «поэтических трупп». Это было бы только вредно.

Речь идет не об этом, а о том, что на основании статьи тов. Мирского невозможно установить не только критерий, которым он пользуется как критик, но трудно догадаться и о его читательском вкусе. Общая статья тов. Мирского превратилась в собрание полутора-двух десятков кратких рецензий, которые не объединены никакой общей мыслью, вследствие краткости недостаточно мотивированы и, следовательно, мало убедительны; а главное — неясна основная точка зрения автора, а потому непонятны и его выводы.

В той части статьи, где говорится о творчестве ленинградских поэтов, тов. Д. Мирский, например, категорически утверждает, что влияние Н. Заболоцкого в поэзии не представляет ничего губительного, что вопрос о Заболоцком и его влиянии должен быть «вновь поставлен», т. е. пересмотрен.

До сих пор вопрос этот в советской критике разрешался таким образом, что творческий метод Заболоцкого является методом враждебным методу социалистического реализма, противостоящим ему. Это доказывалось в ряде так или иначе аргументированных статей. О вредности влияния Заболоцкого на ряд молодых, талантливых и полностью советских поэтов, произведения которых в результате этого влияния получали органически чуждую им окраску, тоже писали и говорили неоднократно с фактами и аргументами в руках.

Поставить вопрос о Заболоцком и его влияниях вновь — это значит опровергнуть мнение о его метода, как о враждебном социалистическому реализму, и путем разбора творчества самого Заболоцкого и испытывающих его влияние поэтов доказать полезность или же «нейтральность» метода.

Это никому не запрещается. Очень жаль только, что Д. Мирский не развернул свою аргументацию по этому поводу и ограничился недоказанным и довольно парадоксальным утверждением. В устах Д. Мирского оно звучит особенно парадоксально, полностью подтверждает догадку об отсутствии у него определенного критерия художественности и определенного литературного вкуса. Ибо Н. Заболоцкий, и по всему характеру своей «антимещанской» идеологии, и по всем своим творческим установкам и приемам, принадлежит как раз к тому течению буржуазного «новаторства», беспощадную борьбу с которым тов. Мирский начал с первых же своих литературно-критических выступлений в Советском союзе. Он допускал в этой борьбе даже некоторые перегибы: стреляя по Джойсу и его направлению, он явно недооценил такого ярко революционного писателя как Дос-Пассос. А сейчас вдруг такой резкий крен в сторону Заболоцкого, общая идеология и творческие установки которого привели к созданию такой прямо враждебной пролетариату вещи, как «Торжество земледелия»!

Ознакомиться с основаниями, которые толкнули на это Д. Мирского, было бы, конечно, крайне любопытно. Но, пока он этих оснований не привел, иначе как непоследовательностью и произвольностью критических оценок объяснить его «поворот к Заболоцкому» невозможно.

На одном из происходивших недавно диспутов, разъясняя свою чрезвычайно неточную формулировку, тов. Мирский заявил, что это была «бутада». «Бутадой» же сам Мирский (на этот раз не употребляя этого слова) объясняет и свое определение одного из талантливейших наших поэтов, коммуниста и бывшего красного партизана тов. А. Прокофьева, как «физкультурного поэта», как одного из «врагов культуры и мысли».

С трогательным чистосердечием Д. Мирский признает, что это поразительное определение, напечатанное в «Лит. газете» в феврале 1935 года, было основано «на игнорировании его (А. Прокофьева. — Е. У.) творческого пути как целого, вследствие чего некоторые его последние стихи были восприняты мною в неправильной перспективе».

Таким образом в своей последней статье Д. Мирский сам признает, что его критический метод допускает некоторые... ну, скажем, наития, которые через очень короткий срок, — в данном случае два месяца, — самому же ему приходится объявить недействительными.

Не понравился А. Прокофьев Д. Мирскому, он поспешил сообщить об этом широким читательским массам. Теперь ему Прокофьев понравился и он спешит опять-таки и этим поделиться с читателями, и опять-таки в той же безоговорочной форме; когда не понравился, то оказался «врагом культуры и мысли», а когда понравился, то сразу же оказался поэтом, свободным от каких бы то ни было (недостатков, а главное противоречий: «Прокофьев, несомненно, один из самых талантливых поэтов того призыва, который вошел в литературу в начале реконструктивного периода. От большинства ленинградских поэтов он отличается большей свежестью и жизненностью своей поэзии. Это — поэт с живыми связями в деревне, но свободный от всего специфически крестьянского».

Но вопрос, почему же все-таки А. Прокофьев тогда так не понравился, а теперь так понравился, остается открытым. В обоснование своего утверждения, что А. Прокофьев, лишен всего специфически крестьянского (а нам думается, что не в этом, а как раз в том, что он лишен живой связи с новой деревней, заключается одна из трудностей, которые приходится преодолевать А. Прокофьеву и из которых он мучительно ищет выхода), в обоснование этой мысли Д. Мирский не приводит решительно ничего.

Он заявляет, что цикл стихов А. Прокофьева о советской деревне проникнут большой бодростью и в доказательство приводит цитату, заканчивающуюся четверостишием:

Чтоб гроб до могилы несли на руках
На трех полотенцах моих в петухах!
Чтоб стал как карета мой гроб именной
Чтоб музыка шла и гремела за мной.

В подтверждение того, что «там, где Прокофьев снова сближается с фольклором современной деревни, он создает замечательные вещи», приводится такой пример:

Ну, тогда я встану с места
И прищурю левый глаз
И скажу, что я с невестой
Целовался много раз.
Что ж, скажу невесте, жалуй
Самой горькою судьбой.
Раз четыреста, пожалуй,
Целовались мы с тобой.

Приведя эти две выдержки Д. Мирский считает первое положение доказанным и переходит к следующему неожиданному заключению: в виду выяснения того, что несомненное влияние Заболоцкого па Прокофьева не принесло последнему вреда, вопрос о Заболоцком нужно поставить вновь. Этот вывод тем более неожидан, что как раз в приведенных Д. Мирским строках, и в первой, и во второй выдержке, можно обнаружить что угодно, кроме влияния Заболоцкого. О тех же стихах тов. Прокофьева, где это влияние обнаруживается, — в результате чего стихи явно лишаются свойственной А. Прокофьеву общей революционной направленности, а «приемы» создают совершенно неожиданные для самого автора эффекты, — Д. Мирский даже не упоминает.

Между тем следовало вспомнить хотя бы такую вещь, как напечатанное во 2-ом номере альманаха «Год шестнадцатый» стихотворение «Вступление в колхоз», где о влиянии Заболоцкого говорит каждая строчка:

...Он кафтан, пробитый молью.
Надевает как батист...

или:

...Звезды, как большие деньги,
Падали в теснины рощ.

Каждое сравнение, самая манера трактовать образ крестьянина, в этом стихотворении говорит о том же и, в результате довольно точного воспроизведения иронических приемов Заболоцкого, вещь получила крен явно не в ту сторону, которая была желательна для самого автора, горячая революционность которого известна всякому читателю, судящему о нем не по внезапному наитию.

Таким образом, если совершенно неожиданным после высказанных прежде Д. Мирским литературных взглядов является его примирение с творчеством Н. Заболоцкого», то даже этим внезапным расположением к последнему нельзя объяснить молниеносное изменение взглядов Д. Мирского на творчество А. Прокофьева, в основном совершенно отличное от Н. Заболоцкого. Подозрения, что славословия в честь тов. Прокофьева являются со стороны критика таким же капризом, как и недавнее анафемствовашие, остаются в силе.

Возьмем разбор творчества двух молодых поэтов — В. Гусева и A. Шевцова. В. Гусев тов. Мирскому явно не нравится. Его творчество по мнению критика «не дотягивается до настоящего поэтического качества», «Гусев ничего не прибавляет к своей теме, чего бы в ней не содержалось помимо него. Он только излагает стихами готовую тему». Мы не можем в настоящей статье предпринимать самостоятельного разбора и оценки творчества В. Гусева. Допустим, что прав тов. Мирский. Проследим, как он пользуется критерием, взятым для оценки В. Гусева, в применении к другим поэтам.

Расправившись в вежливой форме с Гусевым, Д. Мирский переходит к творчеству поэта А. Шевцова. Для него, несмотря на признание манерности и подражательности ряда его стихов, критик не находит достаточных слов похвалы. У этого поэта есть, оказывается, вое, чего нет у Гусева, — и лирическое преломление темы, и крепкая композиция, «Шевцов молодой поэт больших советских тем» и пр. и пр. Обвинение этого поэта в «заблотчине» «совершенно вздорно» (непонятно только, почему необходимы такие опровержения после приведенной выше апологии творчества Заболоцкого).

Чем же «большие темы» А. Шевцова отличаются от «мелких тем» B. Гусева? Чем обосновывает Д. Мирский свое утверждение, что этот поэт «идет к созданию утверждающей лирики социализма, утверждающей не без оттенка торжественности»? В обоснование этого приведена онять-таки одна выдержка с такими строками, как:

Тихо шагая
к низовьям реки,
Мимо товарища
в серой шинели,
Мимо
за борт заложенной руки.

и кончающаяся следующими стихами:

Пропусти, часовой,
Пропусти
Посмотреть
на товарища Ленина.

Не вдаваясь в разбор творчества В. Гусева, можно тем не менее напомнить, что темы, такого рода ему очень свойственны, что пишет он свои стихи для газеты на эти темы гораздо лучше. Весьма сомнительно, чтобы он в своих стихах допустил, например, такой «троп» как: __ «шагая... мимо за борт заложенной руки».__

Что же так прельстило здесь тов. Мирского? Непонятно. Остается предположить, что опять-таки использование А. Шевцовым некоторых приемов Заболоцкого, ибо, с негодованием указывая, что обвинения Шевцова в «заболотчине» вздорны, Д. Мирский признает, что приемами Заболоцкого Шевцов пользуется.

Возникает вопрос, что же тов. Мирский ценит в самом этом влиянии? Чрезвычайно сильная сторона творчества Заболоцкого — это точность и яркость эпитета. Но у Шевцова как раз эта сторона очень хромает. Остаются иронические приемы Заболоцкого, то есть как раз то, что обусловлено декадентским эстетством его творчества, и что у молодых неопытных подражателей принимает характер грубого зубоскальства но совершенно неподходящим поводам.

Но здесь Д. Мирский употребляет тот же прием, что ори «разборе» творчества А. Прокофьева: объявив влияние Заболоцкого «а Шевцова несущественным, а применение некоторых приемов Заболоцкого удачной их переработкой, он приводит как раз те стихи, где эти приемы вовсе и не применяются. Между тем в № 8 журнала «Октябрь» за 1934 г., т. е, как раз за тот год, который обозревает тов. Мирский, помещено стихотворение Шевцова «Экспресс», которое всякого беспристрастного читателя должно навести на мысль, что критика со стороны журнала «Знамя», объявляемая (тоже бездоказательно) Д. Мирским «систематической травлей» (чрезвычайная легкость, с которой Д. Мирский раздает такие, весьма сильные определения, может опять-таки объясняться его склонностью к «бутадам»), — что эта критика имеет очень серьезные основания и должна быть очень серьезно продумана молодым поэтом.

Тема стихотворения — опасение челюскинцев. Для... «остранения» материала, который, видимо, без этого приема кажется автору «избитым», введена ирония, весьма неясная; для этой же цели события изображены главным образом через восприятие медведя.

Забавные строки Заболоцкого «идет медведь продолговатый как-то поздно вечерком» соблазнили не одного из наших поэтов. Медведи за последнее время ходят в советской поэзии дюжинами. Но вот, как он ходит у Шевцова:

Шел ом шагом очень скорым,
Шел — движения грубы,
Видя лагерь, над которым
Дым выходит из трубы...
...И он встал среди тумана,
Проявляя интерес,
От большого океана
Красный движется экспресс.

Здесь попытки подражания Заболоцкому совершенно очевидны, но неточность, неряшливость, растрепанность этих строк ничего общего со скупой точностью Заболоцкого не имеют и благодаря этому ирония здесь превращается в паясничанье. Разговор «двух белобандитов на изящном (?) языке» разъясняет, что люди, способные на такие подвиги, непобедимы.

Это, по-видимому, и есть то, что по разумению тов. Мирского «не содержится в самой теме», а в противоположность В. Гусеву привнесено в нее поэтической трактовкой?

Но заключительные строки — все с участием медведя — уже совсем нехороши:

У него своя осанка,
У него спокойный шаг,
Перед ним консервов банка,
И под ним советский флаг.

Это уж прямо производит впечатление очень плохой пародии на стихи о челюскинцах.

Мы не отрицаем поэтических способностей Шевцова, но интересуемся, какие его действительные преимущества перед другими поэтами заставили критика так безапелляционно его возвеличивать?

И вот, когда читаешь все эти безоговорочные, немотивированные похвалы и порицания, невольно вспоминаются слова из статьи Гоголя о журнальной литературе (разрядка Гоголя):

«...Ни один из читателей не может сказать наверное, что более нравилось рецензенту и заняло его душу, что пришлось по его чувствам: в его рецензиях нет ни положительного, ни отрицательного вкуса, вовсе никакого. То, что ему нравится сегодня, завтра делается предметом его насмешек. Ом первый поставил Кукольника на ряду с Гёте и сам же объявил, что это сделано им потому, что так ему вздумалось. Стало быть, у него рецензия не есть дело убеждения и чувства, а просто следствие расположения духа и обстоятельств».

Расположение духа... На случае с А. Прокофьевым Д. Мирский ярче всего показал, какую роль в его критических оценках играет это обстоятельство. Но такой же чрезвычайной непоследовательностью проникнута и вся статья.

Сегодня Д. Мирский объявляет, что сборник стихов Адалис — «праздник советской поэзии», — именно так! В сборнике есть довольно удачные стихи, есть и очень неудачные, как, например, длинное m странное доказательство того, что человечество, вступившее в новую свою эру, получает новое человеческое качество:

Как песня в гортань не вернется,
Хотя начинается в ней.
Как заяц, бегущий на воле,
В землю не пустит корней...

Ну ясно, не пустит, — а раньше-то разве заяц рос в земле? Очень неточно выражено все это.

Или:

Как слива не втянется в завязь
И в том их тайная честь,
Мы больше не можем обратно
В звериные норы пролезть.

Последние две строки глубоко верны, конечно. Но неужели такого рода открытия, сопровождаемые такими натянутыми сравнениями и просто неоправданными эпитетами — «в этом их (т. е. сливы, зайца и так далее) тайная честь» — почему честь и почему тайная? — есть уж такой праздник советской поэзии?

И где гарантии, что этот праздник сам тов. Мирский не зачислит через два-три месяца, скажем, в траур, вследствие немотивированности своих симпатий и антипатий. Опять-таки повторяем, что все это говорится не в осуждение стихов тов. Адалис (среди которых есть гораздо лучшие, чем те, из которых мною приведены выдержки), а в подтверждение чрезвычайной легкости, с которой делает свои, очень решительные, оценки тов. Мирский.

Что общего между стихами Адалис, Шевцова, Прокофьева, а тем более Заболоцкого? Что дало повод критику, приведя четыре довольно посредственные строки одного из стихотворений И. Уткина, заявить, что «в мобилизации, проводимой красноармейской оборонной темой, Уткин оказался одним из самых лучших; бойцов»? Почему поэт А. Сурков, следующий в своем творчестве литературной традиции революционных народников, внезапно и опять-таки без аргументации, зачислен по ведомству эпигонов акмеизма? Ведь так и сказано, что Суркову мешает найти адекватное выражение для своего пафоса «зависимость от созданных для него образов, в конечном счете акмеистических».

Все это чрезвычайно туманные импрессионистические утверждения. Импрессионистичность статьи доходит до того, что даже там, где Д. Мирский выдвигает совершенно правильные и совершенно бесспорные положения, они вызывают недоумение своей чрезвычайно странной мотивировкой. Таково, например, его совершенно правильное утверждение, что П. Васильев — поэт не только враждебный по всем своим социальным установкам, но что стихи его часто бывают стихами дурного вкуса. Это не подлежало сомнению, на это неоднократно Васильеву указывалось, в частности и в моей статье^[1]; но всегда при этом критика правильно обращала внимание на то, что вся система образов Васильева была обусловлена тем мировоззрением, которое ему было свойственно. Мировоззрение это было мною тогда охарактеризовано как хотя и мало осознанное, но тем не менее определенно кулацкое, причем со специфически казацко-колонизаторским оттенком. Ясно, конечно, что и образы его стихов и весь их стиль и строй были соответственными, что для того, чтобы найти выход из круга этих образов и не скатиться в болото эпигонства, Васильеву необходима была коренная идейная перестройка. На эту перестройку и пыталась толкнуть Васильева вся наша общественность, считая, что прирожденная талантливость Васильева стоит того, чтобы попытаться посредством критики перевоспитать его. Попытка не удалась. Васильев вместо того, чтобы коренным образом пересмотреть все свое мировоззрение и все свои творческие установки, пытался хитрить, отыгрываться. Результаты у всех на виду. Васильев в своих последних вещах скатился к явному эпигонству, перепевал самого себя.

Как видим, ничего нового о Васильеве в своей статье т. Мирский не сказал, если не считать следующих весьма сомнительных утверждений. Во-первых, что на Васильева вообще не стоило обращать внимания, что не стоило об него и руки марать, так как никакого таланта у него не было, и, во-вторых, что просто это был способный эпигон, притом не Клюева, Клычкова и других мэтров кулацкой литературы, а... опять-таки тех же акмеистов, и еще Бунина и Сельвинского.

Допустим, что второе утверждение выдвинуто тов. Мирским ради пущей оригинальности, для выявления полной независимости своих суждений от чего бы то ни было. Будучи выдвинутым всерьез, оно требовало бы, конечно, хотя бы некоторой аргументации и лишь тогда могло бы быть всерьез оспариваемо. Но действительно ли Васильев был так бездарен, что им не стоило заниматься как «способным стихотворцем, пишущим стихи по любому заказу»? Сейчас, когда Васильев, несмотря на все предпринятые общественностью для его спасения меры, может быть окончательно погубил себя как поэта, пожалуй, не стоит вдаваться по этому поводу в обширную дискуссию. Достаточно напомнить Д. Мирскому, что последнее предупреждение Васильеву было сделано в открытом письме к нему А. М. Горького. Надо думать, что не ради упражнения в эпистолярном стиле оно было написано Алексеем Максимовичем, и что вряд ли есть у нас критики, способные лучше Алексея Максимовича различать талант от посредственности.

Таким образом бесспорное утверждение о враждебности этого поэта и безвкусии кулацкого стиля вообще выдвинуто тов. Мирским с запозданием, когда вопрос давно выяснен и снят с обсуждения. Краткий же «анализ» корней этого автора и его пути настолько противоречив (с одной стороны его стиль определяется как одна из модификаций «стиль рюсс», с другой стороны — как подражание акмеистам ш Сельвинскому), что показывает лишний раз полнейшую произвольность оценок тов. Мирского.

Именно благодаря этим свойствам статьи обсуждение высказанных в ней мыслей неизбежно должно вылиться в спор по поводу отдельных оценок в абстрактное, оторванное от живой действительности пережевывание отдельных строк, отдельных стихов.

Нужно ли это? В какой степени может быть интересен спор о том, является ли лириком или эпиком И. Сельвинский, если не ставится вопрос о том, в какой степени его лирика отражает нашу действительность, в какой степени выражаемое им в лирике отношение к действительности помогает или мешает ему глубоко и правдиво отражать ее в своих так называемых «эпических полотнах»?

Статья тов. Мирского остается сборником отдельных рецензий на отдельные произведения, рецензий, настолько мало мотивированных, что они не дают представления не только о критикуемых вещах, но даже о мотивах, которыми руководствуется дающий их критик. Обсуждение вопросов советской поэзии приходится признать несостоявшимся.