В порядке санитарного надзора

Е. Усиевич

Перед нами два солидных тома в «идеологически» выдержанных обложках — силуэты дымящихся заводов. Роман «Талка» — писателя А. Насимовича. Содержание... Впрочем, сначала придется сказать несколько слов об авторе, мало известнюм советскому взрослому читателю, но начавшем печататься, и даже очень обильно, еще задолго до «революции. Он не был революционным или даже либерально-оппозиционным писателем.

В ярко раскрашенных сытинских изданиях «для народа» он, не мудрствуя лукаво, сюсюкающим, псевдонародным языком пишет о благочестивых богомольцах, о добродетельных купцах из кулаков: «Теперь в нашем городе Илья Фомич один из первых купцов. Оборот большой имеет. От своих трудов вдовий дом построил, а в неурожай бедных людей мукой дарит. Благодетелем его многие называют». Он пишет о тяжести богатства, обременяющего душу, о неизъяснимых радостях угодной богу нищеты, о том, что жизнь лишь сон, а смерть — пробуждение к вечной радостной жизни, где ничего не нужно. Словом, обыкновенная елейно-церковно-кулацкая жвачка «для народа», в «стиле рюсс», написанная елейно-безграмотным языком, с дурацкими прибауточками собственного сочинения, якобы свойственными «простым людям». Вот все, что можно сказать о дореволюционных изданиях А. Насимовича, имеющих, несмотря на свою «благостность», явно черносотенный характер.

В советское время, пользуясь, по-видимому, недостаточном вниманием, которое до ликвидации РАПП уделялось руководящими литорганизациями детской литературе, этот писатель стал считать себя специалистом в этой именно области. Что это была за «детская» литература, пожалуй, не стоило бы вспоминать, чтобы не помянуть недобрым словом целый ряд наших издательств. Достаточно сказать, что весь идейный арсенал о пользе нищеты, о благостных «старцах» и вся елейная безграмотность словесного оформления была целиком перемещена автором на страницы советских изданий для детей. Советский дошкольник в изданной Госиздатом в 1923 г. книжке читал:

«А надо бы вам знать, в том монастыре остановился богатый купец. Приехал он к старцу монастырскому посоветоваться. Была тому купцу во всем удача. Дела шли хорошо, так хорошо, что стал он бояться и скучать, как бы чего не случилось. Утром рано пришел купец к старцу в его маленькую келью. «Так и так, говорит, отец, вникни в мое дело, посоветуй». Старец подумал и сказал: «Вот что, милый человек, скука у тебя оттого, что ты для себя живешь, ты сделай хоть одно доброе дело, тебе и будет легче. Вот пойдешь от меня, встретишь по дорожке горемычного человека, ты награди его от трудов своих, и скуку твою, как рукой, снимет».

Все ясно. И поэтому большой роман А. Насимовича, да еще изданный политкаторжанами, берешь в руки не без любопытства: какой, с божьей помощью, поворот неожиданный! Но увы! Любопытство исчезает очень быстро, так как с первых же страниц мы наталкиваемся на знакомый по дореволюционному «творчеству» «стиль-рюсс» с прибауточками, когда, дело касается жизни и быта рабочих, и с густой, развесистой клюквой, когда автор переходит к описанию жизни и быта господствовавших классов. Это — стиль. Что же касается содержания, то полное незнание событий, о которых он взялся писать, полное непонимание их смысла то и дело приводят его к совершенно клеветническому изображению происходящего. В лучшем случае это—халтурное отношение к взятому материалу, в худшем — сознательное намерение оклеветать ивановознесенских революционных рабочих 1905 г. и руководивших стачкой большевиков.

Речь в романе идет именно о стачке иваново-вознесенских рабочих, проведенной в 1905 т. большевиками. И автор, котя по неизвестной причине и называет всё время Вознесенск то Возневанью или Возневанском, а губернский центр — Н-ском, словно желая этим оставить себе свободу действий, в то же время дает подлинное название не только реке Уводь, на которой он стоит, не только всем его окрестностям — Шуе, Тейкову и т. д., но простирает свою смелость до того, что называет ряд фамилий и кличек погибших там партийных работников. Все это не оставляет у читателя никаких сомнений о месте действия. Таким образом ряд клеветнических утверждений, заключающихся в его книжке, относится не только к партии и революционным рабочим вообще, но имеет и совершенно точный адрес.

Всем известно, что забастовка иваново-вознесенских рабочих имела огромное значение для революционного движения.

Для того, чтобы восстановить ее в памяти, не нужно рыться в архивах и даже штудировать историю нашей партии. Как автор романа о событиях в Иванове, так и все желающие могут прочесть о ней в Большой советской энциклопедии, в статье Ф. Самойлова и О. Воронцовой.

«12 мая началась небывалая до того времени по своим размерам, организованности и продолжительности всеобщая забастовка, руководимая партийной организацией через совет рабочих депутатов, состоявший из 151 чел. К стачке скоро примкнули рабочие ближних пунктов (Шуя, Кохма, Тейково и др.). Это была революционная стачка как по своим требованиям, так и по формам борьбы. Иваново-вознесенские рабочие создали первый совет рабочих депутатов и явочным порядком завоевывали свободу собраний, слова и печати. Иваново-вознесенская всеобщая забастовка привлекла к себе внимание всей страны и имела большое значение для дальнейшего развития революционного, движения. Все усилия властей, вплоть до применения расстрела (имевшего место 3 июня), прекратить агитацию были безрезультатны. Стачка окончилась также организованно, как и началась, после ряда незначительных уступок со стороны фабрикантов».

Дальше. в статье упоминаются имена погибших во время стачки видных партийных работников, в том числе Ф. Афанасьева (кличка «Отец») и Морозова (кличка «Ермак»), которых под теми же фамилиями и кличками изобразил в своем романе А. Наcимович.

Посмотрим, что у него из всего этого вышло.

Уже на первых страницах книги мы встречаемся с совещанием большевиков в бане, где даются первые характеристики действующих лиц. О Морозове сказано, что он «бывший удалой кулачный боец, охотник показывать себя в буе», а крупный большевистский работник Евлампий Дунаев говорит про себя: «А все-таки и наши взгляды нельзя со счетов скинуть. Нельзя. В наших взглядах, так сказать, вращательная сила массы. Мы — маховое колесо. Мы, экономисты, как и вся рабочая масса, больше живем! своими близкими интересами, кровными, а если хотите, то и шкурными — плата, условия быта, — и этим больше, чем высокой политикой. Ваши прокламации — пока еще пугало для рабочих, они чураются их».

А. Насимович слышал, по-видимому, звон, но откуда он, абсолютно не знает. Известно, что у Е. Дунаева были экономические настроения, но известно также, что во время забастовки он их полностью изжил, безоговорочно проводя линию партии. Притом и самый глупый из экономистов никогда не говорил бы о шкурных интересах с таким пафосом. А между тем А. Насимович именно эти настроения навязывает Дунаеву на все время забастовки и делает их его основным достоинством.

И если, скажем, большевики при подготовке забастовки не упоминали в своей агитации имени царя, чтобы не спугнуть более отсталые слои (преимущественно ткачих), то Насимович заставляет Дунаева в самый разгар событий упорно говорить: «Да кому что, а мне одно. Дело складываем по кирпичу, своими руками, тут без опаски нельзя. Чур, братцы, того... Не понимаете? Насчет царя говорю полегче, вот я про что. Как бы из рук народ не упустить. Еле-еле держим. Темнота. Круто повернешь, твари и намахают. Ходи веселей».

И свое умиление Дунаевым автор высказывает устами другого большевика Станислава: «Чувствуя, как горит внутренним огнем весь этот небольшой, щупленький человек с острой бородкой, похожий на уголек, как осторожно, точно заботливая мать, ведет он шаг за шагом тысячные полки рабочих, он задумался: издалека, из Москвы все было просто, по схеме и сверху вниз. А, может быть, поучиться сначала надо, поучиться у этого подлинного мастера искусству сливаться с массой, искусству водительства».

Показывая Дунаева только с этой точки зрения, показывая его искусство сливаться с наиболее отсталыми слоями на почве их шкурных инстинктов, но не показывая его как большевика и вождя, воспитателя масс, автор клеветнически снижает этот образ преданного большевика, погибшего за революцию.

Образ Морозова — Ермака. Вначале представив его как удалого кулачного бойца, этакого озорника и хулигана, А. Насимович на протяжении целых двух томов так и не может найти по отношению к нему другого тона. Мы видим Морозова то тискающим девушку-работницу, которую он не любит, и выпрашивающим у нее два двугривенных (стр. 130, 131, том I), то в самый разгар событий на Талке шатающимся с гармошкой, в ожидании горничной, в которую влюблен, и разговаривающим с ней в таком стиле: «Что это вы, Татьяна Тихоновна, сердиты так? Аль нет хороших?» «Эх, Таня, без тебя заглох ши-рок двор» и пр. Все это непосредственно после того как другой девушке, бастующей ткачихе, приходится бросить ему в упрек: «Ну, ты, битюг, не лапь. В церковь со мной не хочешь, а ночью подползаешь». И в самый разгар революционных событий мы видим его отпускающим остроты, вроде «Нам не до горячего, лишь бы ноги корячила». Мы узнаем, что он ударил в набат, устроил страшный скандал с битьем стекол, когда подстерег все ту же горничную в церковной сторожке с фабрикантом. Мы узнаем от автора о его такого рода переживаниях:

«Разглядывая ее в немом изумлении. Ермак только теперь заметил, что Таня очень похудела, но черты ее свежего лица от этого стали красивее. И вся она будто перестроилась в какую-то до жути прекрасною барышню и не было бы более сладкой муки, как изломать ее; да, действительно, протопать, протопать сапогом по ее дерзкому лицу, по груди и по ляжкам, как хотелось и молодому драгуну на Талке».

Молодой драгун на Талке топтал Таню конем и бил нагайкой, так как та хлестнула его палкой в отместку за раненого во время расстрела рабочих полицией отца. Таким образом отождествление сексуальных чувств Морозова с чувствами расстрелищика и насильника вносит в повествование особый — с точки зрения автора, вероятно, пикантный, а с нашей точки зрения омерзительный — привкус («до жути прекрасная барышня» целиком характеризует изобразительные средства автора, вполне отвечающие уровню чеховского телеграфиста).

Так «восстанавливает и конкретизирует» А. Насимович образ погибшего молодого борца, рабочего революционера и большевика, выдающегося партработника в Иваново-Вознесенске, и иначе как пасквилем и грязной карикатурой такое изображение назвать нельзя. Но этого опошления человеческого образа показалось, очевидно, автору мало, и он в своем сочинении не только компрометирует Морозова как большевика, но и бросает тень на партийный комитет, на всю партию.

Забастовка иваново-вознесенских рабочих проходила вполне организованно под руководством партии. Но после расстрела 3 июня озлобление рабочих масс приняло характер стихийного напора, и в это время загорелась в местечке «Ямы» ситцевая фабрика Гандуриных. В окрестностях города в последующие дни сгорело несколько фабрикантских дач^[1].

А. Насимовичу почему-то не нравится этот исторический факт. И вот для того, чтобы иметь возможность «художественно» изменить действительность, он проделывает весьма несложный трюк. Сохраняя настоящие фамилии и клички большевиков, сохраняя фамилию губернатора, полицеймейстера, имена и фамилии остальных фабрикантов, он заменяет фамилию владельца сгоревшей фабрики Гандурина фамилией Гундобина. После этого он считает возможным, выражаясь фигурально, спустить с цепи свою фантазию. Это у Гандурина, видите ли, фабрика сгорела неизвестно от чьего поджога, а у Гундобина ее подожгли большевики. И мало того, что подожгли, они не давали приехавшей пожарной команде тушить ее.

«Брандмейстер, высокий рыжий мужчина, быстро оглядев горевшее место, только что успел протрубить какое-то приказание, как его тесно обступили рабочие, тут были и Сикавин с подоспевшим Морозовым. «Господин, как вас, брандмайор...» — запнувшись начал Сикавин, обжигая своими глазами статного молодца. «Брандмейстер!» — резко поправил тот... и т. д.— «Что тут такое? Прошу разойтись. Пожалуйте за нами в контору, очень важно», — веско и твердо проговорил Морозов и вынул револьвер».

Сделав из партийного работника озорника, тискающего девушек, шатающегося за горничными и пр., А. Насимович вдобавок еще инкриминировал ему поджог фабрик, дело для большевика неслыханное. Но и этого мало. Кроме фабрики и дровяного склада в окрестностях выгорело несколько фабрикантских дач. Конечно, партии не было никакой особой нужды горой становиться на защиту этого имущества, в то время как расстрел на Талке снял с нее ответственность за поддержание порядка. Но вряд ли кому-нибудь кроме А. Насимовича пришло бы в голову предполагать, что в ответственнейшие моменты борьбы большевики занимались поджогами фабрикантских дач. А в романе «Талка» это именно приписывается все тому же Морозову. Автор еще намекает, что это делалось, если не по поручениям, то во всяком случае с ведома и с согласия партии, ибо Морозов докладывал о поджоге старшему товарищу, ожидая, очевидно, похвалы за поджог.

«Вчера Фокинскую спалили, — тихо сказал Морозов, взяв его руку и ожидая похвалы. Не поспеваем за керосином бегать... — Ну, ну, — похлопал его Арсений по плечу. — Ретивый! и больше ничего не прибавил».

Клевета на партийца благополучно увенчалась клеветой на партийную организацию. Таково «художественное» преломление исторических событий в книжке А. Насимовича. Нечего и говорить, что там? где даже нет такого прямого и клеветнического извращения фактов, где автор просто для «художественности» сочиняет разговоры и поступки большевиков, там благодаря свойствам его собственного интеллекта эти герои выглядят законченными идиотами. Не угодно ли послушать, как в изображении А. Насимовича вещает Станислав (по определению Ф. Самойлова, один из талантливейших ораторов-интеллигентов)?

На идиотский вопрос переодетого фабриканта на Талке: «Почему вам так ненавистен вид гордого, сильного, вид хозяина, этот отменный тип выпустившего свои когти предпринимателя? — Станислав отвечает: «Доминанта буржуа лишена порыва. Он вздрагивает перед зарницами... — задумчиво выжал из себя Станислав».

Что за доминанта, какие у нее порывы, что за дурацкий разговор, происходящий непосредственно после расстрела рабочих? Наконец, неужели причина ненависти рабочего к буржуа это то, что его доминанта чего-то такого лишена и что он вздрагивает?

После всего вышесказанного читателя уже, конечно, трудно будет удивить тем, что А. Насимович дает понять, что интересы капиталистов-фабрикантов и бюрократии, в лице губернатора Леонтьева, расходились, что им пришлось обманом выманить Леонтьева из Вознесенска, для того чтобы в его отсутствии организовать расправу с рабочими. Читатель не ахнет и тогда, когда узнает из романа А. Насимовича, что совет рабочих депутатов был «посеян с благоволения благородного Валерия» (губернатора Леонтьева,— стр. 153, том I), что самой для себя опасной партией представители самодержавия считали кадетов (стр. 56, т. II) и многое другое в этом роде, чем поделился с читателем автор в многочисленных главах своей книги, посвященных описанию жизни, быта, совещаний и разговоров буржуазии и бюрократии.

Так как здесь он не был стеснен никакими историческими документами, то фантазия его не знает удержу, рисуя жгуче-черные характеры прокуроров, описывая неописуемых лакеев, милых девушек из буржуазии, рвущихся в революцию, возбуждающих «умиление в грубых рабочих сердцах» крохотными ручками и воспитывающих в этих грубых рабочих понятие об этике, эстетике и пр. такими способами: «Стыдно, Остин... фи!»

Удивляться всему этому читатель перестает уже по прочтении первых нескольких десятков страниц. Но, нельзя не изумляться прямой безграмотности автора, не умеющего построить простой русской фразы, не понимающего значения и смысла целого ряда употребляемых им слов. Получаются совершенно неожиданные курьезы.

У А. Насимовича культурнейший фабрикант, вращающийся в самых высших петербургских сферах, коллекционер картин и пр., говорит, обращаясь к губернатору, слишком мягко, по его мнению, подавляющему революционное движение: «За три недели ваши мудрые мероприятия внесли в среду рабочих полный маразм». Прокурор говорит: «Нигилисты и анархисты и всякие «исты» жаждут махрового государства, чуждого всякого высшего освящения».

Как говорят большевики, мы уже цитировали. И вот еще тирада: «Я ждал вас, как грязный неопрятный стол, но закрытый белой скатертью». Кто был как стол, тот ли кого ждали или тот кто ждал — остается неизвестным как и то, что такое собственно значит ждать, как грязный стол? Но все это язык персонажей, посмотрим, какова авторская речь.

«Левенец горячей рукой погладил холодный лоб, стал к окну и посмотрел беззащитно на улицу. Лицо своего филера трогательно посмотрело на него с той стороны улицы».

«Восторг беззвучно сошел с лица Левенца». Легкая походка у восторга, восхищение, вероятно, сошло бы с лица с грохотом.

«В этот миг кто-то истово закричал на дворе». «Прокляну! прокляну! — шептал он, дрыгая трогательным затылком».

А вот и красоты: «Уподобиться буйному Мефодке, гакать, разбудить ее, ясновельможную красавицу, и дерзко, как равный с равным, вступить в единоборство с ее упругими бедрами».

Пожалуй, довольно.

Издание и даже переиздание (первый том был переиздан в 1932 г., второй в 1933 г.) в издательстве Политкаторжан этой безграмотной суздальской мазни с очень подозрительным политическим запахом, — факт сам по себе удивительный. Но хотя бы в 1935 г. следует настойчиво позаботиться о том, чтобы вредная с политической стороны, марающая память ряда погибших уже товарищей, бросающая тень на одну из лучших наших партийных организаций и совершенно н поддающаяся критике со стороны художественной, просто выпадающая ив литературы книжка была изъята по крайней мере из рабочих библиотек.