Вс. Вишневский — О "Цусиме" Новикова-Прибоя

Следует констатировать, что критическая литература о «Цусиме» в подавляющем большинстве лишена, к сожалению, широкого военно-исторического содержания. Для многих критиков «Цусима» — явление как бы внезапное, которое они пытались объяснить, исходя лишь из узко-биографических данных об ее авторе. Отсюда — памятные повторы слова «баталер», — часто самим критикам слова непонятного. Сходные явления в критике усматривались и при появлении «Капитального ремонта». Вот так «вдруг» появилась некая своеобразная первоклассная литература на темы о флоте...

Я не собираюсь брать на себя функции наших критиков. Но сжато и точно наметить необходимые социально-исторические причины появления советской морской художественной литературы было бы полезно.

Рассматривать нашу «морскую» (назовем ее так условно) литературу в отрыве от всей ее примечательной родословной невозможно. В первую очередь нужно устанавливать ее отечественные литературные и политические корни. (Вопрос о западных влияниях — от старинных морских баллад до Клода Фаррера и Джозефа Конрада — я здесь опускаю, слишком разрослась бы статья).

Конечно, прослеживать отечественную линию надо от Марлинcкого (А. А. Бестужева, 1797 — 1837). Этот воспитанник Горного корпуса, адъютант главноуправляющего путями; сообщения империи, лейб-драгун и декабрист, ссыльный рядовой, положил начало русской художественной морокой литературы. Марлинский, начавший литературную деятельность под знаменем романтизма, под знаменем прогресса, — вот кто двинул целый фронт литературы, фронт, на котором мы последовательно видам Гончарова, Станюковича, лейтенанта Беломора, Новикова-Прибоя и группу писателей-моряков, стремительно вошедших в литературу в период первой пятилетки: Вс. Вишневский, Л. Соболев, А. Дмитриев, С. Абрамович-Блэк, Н. Мамин, Кнехт-Петровский, И. Зельцер и др. Именно эта преемственная, специфическая, «флотская» линия и должна быть, наконец, распознана нашей критикой, объяснена.

Почти каждый из названных — в пору девятисотых и десятых годов — рос и воспитывался в среде, пропитанной морской традицией и буквально культом флота и его романтики. Без учета и понимания этого исторического факта нет объяснения творчества старшего по летам Новикова-Прибоя и названных его товарищей. Проследите ранние произведения Новикова-Прибоя, его циклы морских рассказов. Сколько в них от старой морской литературной традиции! И тем интереснее следить за творчеством Новикова-Прибоя и других писателей, что «где-то» — а именно и пору первой пятилетки — начинается преодоление традиции, преодоление старой романтики.

Мы видим «Цусиму», видим «Капитальный ремонт», видим те же стилевые раздвоения, а затем и повороты в пьесах и прозе Вс. Вишневского, в романе Сергея Абрамовича «Невидимый адмирал» (Балтфлот в 1917), в повестях и романах А. Дмитриева... Вот это комплексное явление, этот литературный морской вал, своеобразный и сильный, наша критика пропустила начисто.

Итак, начал Марлинский. Что он собой представлял? Он бил литературных староверов. Он доказывал, что они загромождают литературу мертвечиной, мешают развитию. Я попутно вспоминаю эти слова сейчас. Марлинский отрицал канонизированные приемы и правила, требовал свободы творчества, — свободы выбора жанров, приемов, слов. Я попутно вспоминаю эти слова пылкого, живого, страстного писателя и повстанца. В «Полярной звезде» звучал голос Марлинского, были слышны его полемические удары...

Смелостью и самостоятельностью пронизана «Цусима». Она врезается в ряд традиционных наших романов. Против их семейной камерности движет автор монументальные и трагедийные формы. Против их рыхлой интроспективности бросает научно-военный материал, впечатляющую статистику и протокольные детали...

В этом отношении «Цусима» следует боевым истокам морокой литературы. Но не формальным приемам...

Марлинский дал «Лейтенанта Белозора», «Фрегат Надежда»... Он был неистощим как риторик, эффектен, давал чрезмерные страсти, патетику и чем-то был близок к чрезмерности Шиллера и Гюго.

Струю трезвого спокойствия вносит в Морскую литературу Иван Александрович Гончаров. Сорокалетним министерским чиновником и уже известным автором он идет в кругосветное плавание с эскадрой адм. Путенина. Появляется «Фрегат Паллада» — дневник духовной жизни писателя. Блистательные описания южной природы (см. описание заката солнца под экватором!), жанровые наблюдения, пронизанные каким-то мощным флегматическим спокойствием. Гончаров, например, абсолютно не реагировал на ураган в Индийском океане. Ой оказал лишь: «беспорядок». В Англии он холодно смотрел на смятение и национальный траур по Веллингтону. «Я жду, чтобы англичане были обычны» ... Спокойно созерцая мир, он ровно и плавно записывал свои наблюдения; темп его ровен, «объективен», и творения его полны исключительной реалистичности консервативного типа.

Десятилетие спустя, в 1863 г., молодой морской офицер Константин Станюкович возвращается в Петербург из кругосветного плавания, с эскадры адм. Попова. В столице — «либеральные веяния». Эпоха реформ. Молодой офицер отдается освободительному движению — вопреки грозной воле отца адмирала — и уходит в народ учительствовать. В 1867 т. появляется его книга очерков кругосветного плавания, очерки ранее печатались в «Морском сборнике», там же, где печатался и Гончаров. Вскоре для Станюковича наступает пора жизненных испытаний. Его обличительные романы «Без исхода», «Омут», и др. вызвали недовольство верхов; за этим тюрьма, ссылка. В Сибири в ссылке рождаются знаменитые морские рассказы Станюковича, рассказы, которые наизусть знало несколько следующих поколений юношества, вплоть до 1914 г., и не мешало бы знать современным юношам.

Морские рассказы Станюковича дали незабываемую картину жизни старого русского парусного флота, Галлерея морских волков, битье, жестокие нравы, «марсофлотский» дух, первые протесты матросов, — все связано в великолепный морской узел живой страдальческой эпопеи. Рассказы захватывали, доводили до слез... Типы Станюковича были потрясающе жизненны. Много любви и настоящего знания вложено было Станюковичем в его произведения, — подлинная человечья горечь была в них, подлинная кровь и мука. Писал ссыльный, писал как протест... Большая была сила в его вещах, если даже тихий и робкий с.-петербургский «Комитет грамотности» в 1896 г. (когда миновала ссылка) присудил Станюковичу золотую медаль имени Погосского.

Корабельные и экипажеские библиотеки снабжали моряков книгами названных писателей. Потребность прочесть о себе, о флоте, о своей службе была огромна. A литература о флоте была малочисленной. Ежемесячно библиотеки получали лишь 3 — 4 офицерских журнала и очень убогие издания для нижних чинов (изд. Скобелевского комитета, изд. Березовского и т. п .).

Редкая энергия моряков, не раз отмечаемая Лениным в его статьях и речах в 1905 — 1917 гг., искала выхода. Накопление революционных чувств требовало разрядки. Во флоте появляются подпольные, нелегальные стихотворения и песни. Известна песня «Смерть кочегара» («Товарищ, не в силах я вахту стоять»), ряд песен 1905 г. — о казнях матросов; популярна песнь о тяжкой службе матроса; популярна также песнь о смерти «юного матроса». В моем собрании (12 альбомов с песнями и стихами флота за 1904 — 1934 гг.) насчитывается несколько сот названий. Материал ждет исследователя революционного флотского фольклора.

Наряду с песнями протеста были лирические «нейтральные» песни, а подчас и патриотические: «Гибель Варяга», «Гибель Паллады» и «Гибель Марии» (1905 и 1914 — 16 гг.).

Обилие этих анонимных стихов и песен, — крайне характерное явление. Эта сильная творческая струя также оказала свое влияние ада современных писателей-моряков. Многие из них используют старые песни, цитируют их, берут образы. Революционное движение, начавшееся во флоте в начале этого столетия, выдвинуло далее ряд уже не анонимных моряков-корреспондентов, поэтов и писателей. В 1905 — 1906 гг. появились в нелегальных изданиях за границей рассказы о флоте, принадлежавшие вожаку потемкинского восстания Матюшенко. После возвращения из японского плена начал писать Новиков-Прибой (псевдоним Затертый). Эти писатели своеобразно продолжают литературную морскую традицию XIX века (стоит критике заняться литературным анализом ранних матросских произведений). Здесь интересно сочетаются романтические, анархическо-бунтарские, народно-поэтические начала и новые стилевые начала социал-демократической прессы.

Весь этот интереснейший социально-исторический комплекс с потрясающей силой развернулся в марте 1917 г. В каждом портовом и приморском городе, даже на отдаленных базах и островах, напр. Або, Аренсбург, возникли флотские газеты и журналы. В Гельсингфорсе — «Известия гельс. совета депутатов флота, армии и рабочих Свеаборгского порта», в Кронштадте — «Известия кронштадтского совета», в Одессе — две газеты и т. д. Газеты эти наполнены страстными исповедями матросов, сотнями наивных стихов, писем, обращений ко всему человечеству... Были даже письма к буржуазии с призывом «понять и усовеститься» ... Характерно, что газеты не дали полной разрядки энергии. Матросские массы (до 120000 чел. в Балтийском море, до 40000 ч. в Черном море и до 30000 на Каспии, на Севере и на Дальнем Востоке) требовали чисто литературных изданий. Появилась своя литературная газета «Свободное слово солдата и матроса» (Ревель). В Гельсингфорсе возникла знаменитая большевистская «Волна» (один из гл. сотрудников — т. Ильин-Женевский). 15-го июля «Волну» закрыло Временное правительство. 27 июля вышел № 1 газеты «Прибой», сменившей «Волну». Издавался еженедельный журнал «Моряк» (Гельсингфорс). Его успех был колоссален: тираж в 10.000 экз. расходился без остатка. В декабре 1917 г. началось издание второго журнала «Шторм» (Ревель). В Петрограде началось издание третьего морского журнала «Свободный флот», переименованного в декабре 1917 г. в «Революционный флот».

Среди сотен авторов этих журналов выделялись тт. С. П. Лукашевич и Ф. Ф. Раскольников. Тов. Лукашевич, радист с эсминца «Всадник», срока службы 1909 г., секретарь Центробалта. Он дал в 1917 — 18 гг. «3аписки сумасшедшего матроса». Это — первое матросское литературное произведение периода революции. Книга своеобразнейшая, сочетавшая некоторые гоголевские приемы с приемами революционного памфлета и матросского дневника.

Вскоре, в октябре 1917 г., возник четвертый журнал «Центрофлот». В ноябре, сразу после Октябрьской революции, редактором центрального морского журнала «Морской сборник» стал т. Раскольников. Далее, при участии поэта Кириллова возник еще один, пятый, флотский журнал «Альбатрос».

Это действительно было удивительное проявление революционной творческой энергии. И как жалко, что до сих пор — а прошло почти 20 лет! — ни один критик не взялся за изучение и разработку этой продукции.

Вот таким-то образом росли и формировались литературные флотские кадры, вырабатывались их мировоззрение, вкусы, традиции, даже образная система... Тема литературных, образных языковых сходств у писателей-моряков могла бы при разработке дать интересные результаты. В лавине морских изданий опытный глаз различит главные отличительные черты матросского творчества. Прежде всего бросится в глаза исследователю превалирование исторических материалов.

Здесь необходимо сделать особое замечание. В военно-морской литературе особо широко освещена русско-японская война. Не говоря уже об официальных изданиях, о русском переводе японской истории войны 1904-05 г., мы имеем десятки изданий (монографий, сборников, дневников и т. д.) о разгроме русского флота у Цусимы. Широко известна трилогия Семенова («Цена крови», «Расплата», «Бой при Цусиме»). Представляют интерес материалы Костенко, дневники капитана I ранга Егорьева, д-ра Кравченко «Через три океана», боцман-мата С. Зотова, книга Литовского «От Либавы до Цусимы», дневник Артурца, книга Людовика Нодо, книга Сеппинг-Райта и т. д. и т. п. Библиография насчитывает сотни названий. Интереснейшим документом является сборник секретных приказов адмирала Рожественюкого. Обильный материал был дан после 1905 г. в «Мороком сборнике». Несколько лет офицерство обсуждало Цусимский и Артуракий разгромы и искало путей возрождения флота.

Вторичная историко-литературная волна, связанная с Цусимой, наблюдалась в 1925 г. — в год 20-летия Цусимы. В «Мор. сборнике» появились обстоятельные стратегические, оперативные и тактические исследования по вопросам русско-японской войны та море (см., напр., статьи 6. начальника Военно-Морской Академии Б. Жерве и др .) ^[1].

Следует, однако, признать, что весь исторический комплекс, сжато обрисованный мной в данном обзоре, не находил себе синтетического освоения — литературного, стилистического и т. д.

Общий творческий подъем СССР, связанный с первой пятилеткой, и военные опасности привели советских писателей, в том числе группу моряков-писателей, в новое активное движение. (У моряков после войны 1917-18 г. замечался некоторый спад литературной работы; моряки бились на фронтах; литературное движение на обновленной основе возобновилось в 1921-22 т. в Кронштадте; годы 1922-1930 были годами учебы и приготовлений).

Всем памятно создание «ЛОКАФ», появление военных журналов «ЛОКАФ» («Знамя»), «Залп», «На чатах» (Украина) и др. Все эти факторы в соединении с историческими влияниями и с факторами личного порядка и породили «Цусиму».

«Цусиму» надо рассматривать именно как своеобразное синтетическое произведение. В нем сочетаются ценные «качества «традиционной» морокой прозы (Гончаров, Станюкович, Беломор); реалистическое направление берег верх над ранними, «наследственными» романтическими началами (от Марлинского и др.); матросский примитив уступает место военному, культурному мышлению — на базе освоенной и проработанной военно-морской, «Офицерской», а позднее марксистской военной литературы 1905-1906, 1925-1930 г.г.; вместе с тем сохраняются языковые и образные элементы народного матросского творчества.

Положения, мысли, тезисы, выводы «Цусимы» реальны, проверены, выношены. Автор знает тот материал, который он развертывает. Он изображает объекты (стратегия, флот) естественно, органически. Это — нужный нам тип прозы.

«Цусима» просто и свободно доказывает право на существование бессюжетного эпоса. В ней академически строго сообщается о виде войны, мало известной широким массам: о морской войне. «Цусима» объясняет, что такое морская служба и морская война применительно к капиталистической формации общества.

«Цусима» твердит всему СССР о том, что значит быть готовым или неготовым к войне.

Произведение Новикова-Прибоя действительно значительно. Это — произведение его жизни, — и в каждый образ, в каждую мысль вложены опыт целой жизни и размышления 25-30 лет, прошедших после боя. К такой книге относишься с уважением, чего нельзя сказать об обильной сезонной продукции ряда наших писателей.

Хотелось бы затронуть здесь вопрос о соответствии «Цусимы» большевистским пораженческим установкам 1904-05 г. Вопрос этот принципиально важен применительно ко всем художественным произведениям, трактующим тему империалистической войны. Я хочу спросить себя и других: как, каким и методам и сочетать пораженческую установку с субъективным отношением к массе страдающих и гибнущих солдат и матросов?

Этот вопрос вставал в процессе чтения «Цусимы»» не раз. Дело в том, что часто непроизвольно Новиков-Прибой, как и некоторые другие наши авторы, ищет и дает в романе как раз не пораженческие, а обратные варианты, ходы, мысли. Это любопытный парадокс. Огромная субъективная сила: «Я здесь, я дерусь на этой, русской стороне» — не позволяет, очевидно, развертывать пораженческий вариант: «Надо, чтобы здесь было еще хуже; чем хуже, тем лучше»... Здесь столкновение инстинкта самосохранения с социально-политической установкой дает часто странные зигзаги и колебания. Новиков-Прибой, вероятно, замечая это, вносит тогда корректив устами революционно-настроенного инженера-механика Васильева (несколько выправляющих, поясняющих монологов и диалогов).

Но как интересно было бы и принципиально ново произведение об империалистической войне с органической авторской пораженческой установкой. Оно потребовало бы у автора мощного преодоления ряда субъективных, старых мыслей и чувств.

Крайне любопытным материалом в этом отношении являются письма и статьи Фр. Энгельса и К. Маркса о Крымской войне 1854— 1855 г. (анализ писем и статей дан в журнале «Морокой сборник», 1934). Отношение к России, к ее армии (т. е. к ее живой силе) очерчено у Энгельса и Маркса ясно и поучительно.

Я задел этот вопрос не потому, что в «Цусиме» решения не всегда удовлетворяют, но потому, что общее решение вопроса необходимо в предвидении новой войны. Весь мировой революционный, антифашистский фронт литературы будет брошен в борьбу. Пути, методы, приемы борьбы со «своими» правительствами, пути художественной пораженческой агитации должны быть изучены и освоены всеми антифашистскими силами. Часто и нам придется прибегать к особым художественным приемам письма, например, возможно обращение, воззвание такого типа: «что я, немецкий солдат, должен понять в этих событиях?» Здесь будет необходима глубокая, правильная постановка вопросов пораженчества и превращения войны антиреволюционной в войну классовую, в войну против капиталистических правительств.

«Цусима» является материалом, на котором можно решать эти крупные политические и литературные вопросы. В «Цусиме» можно четко определить главы, эпизоды, образы, которые вызывают (volens nolens) сожаление, тоску о гибели эскадры или эмоции «русского сопротивления», эмоции «старофлотской доблести» и т. д. (см., например, бой «Дмитрия Донского»!). Тщательный анализ таких внутренних эмоциональных, психологических, структурных ходов помог бы найти критике и писателям иные нужные варианты.

Я ограничиваю этим свою статью в надежде вернуться к затронутым областям, как только появятся отклики со стороны заинтересованных лиц.