От инстинктов феодальных к инстинктам собачьим
В. Гоффеншефер
Одиночество и любовь. Рождение человека. Материнство.
Эти темы волновали умы лучших художников слова, кисти и мрамора. В каждую эпоху человеческой истории эти темы трактовались и разрешались по-разному. По-новому разрешаются вопросы любви, рождения и материнства в нашей действительности.
Мир частной собственности, подчинявший себе мысли, чувства и инстинкты человека, определявший поведение человека даже в самых интимных областях его жизни, мир, в котором любовь сплеталась или боролась с денежным расчетом, а рождение ребенка было рождением раба или наследного господина, — этот мир рухнул. Обломки его еще кое-где торчат, каждодневно напоминая нам о былом. Уничтожая остатки старого, мы строим здание нового мира, мира освобожденного социалистического человечества, в котором растут и крепнут новые чувства и инстинкты.
В изображении того, как формируются чувства созидателей социалистического общества, художественной литературе должна принадлежать ведущая роль. Она должна показывать, как в процессе переделки мира, в борьбе со старыми частно-собственническими чувствами и инстинктами зарождаются элементы новых чувств, во что эти элементы слагаются, каков есть и каким должен быть новый человек. Изображая все это, наша литература не может пройти мимо вопросов, фигурирующих в. истории человечества в качестве т. н. «вечных» проблем, к которым относятся и проблемы любви и материнства.
Прошли те времена, когда произведения, серьезно трактующие эти вопросы, можно было подменить сенсационным1и отписками вроде «Без черемухи» и «Луна с правой стороны». Навряд ли историк советской литературы, касаясь вопроса изображения в нашей литературе новых форм любви и материнства, будет говорить о подобных произведениях. Но историк неизбежно должен будет упомянуть об этих произведениях, когда он будет рассказывать о том, как в эпоху нэпа писатели, вроде Пантелеймона Романова, Сергея Малашкина и им подобных, понимали или, вернее, н е понимали того, что происходит в нашей действительности, как уродливые вывихи при установлении новых взаимоотношений между людьми заслонили перед писателями то принципиально новое, здоровое, существенное и типическое, которое намечалось в этих взаимоотношениях.
Пресловутая «проблема пола» существовала для этих писателей вне всякой связи или в ложно понятой связи с основными проблемами революционной эпохи. Для них эта проблема существовала в обществе, где старая мораль и старые нормы поведения были сданы в архив, но того, что нарождалось на смену этим нормам, они не видели. Ибо, живописуя всяческую «клубничку» и предполагая, что это и есть то основное, что пришло на смену старому, они, увы, стояли вне какого бы то ни было понимания того, что происходило в нашей стране, и того, в какие формы должны выливаться новые взаимоотношения между людьми, в том числе и половые.
Еще в годы появления произведений указанных писателей эти произведения подвергались жестокой и справедливой критике. Но какими жалкими пигмеями кажутся авторы «Без черемухи» и «Луны с правой стороны» сейчас, когда за окончательное и «бесповоротное» разрешение «столовой проблемы» взялся один ив маститых мастеров нашей прозы, поведавший читателям нашей страны о некоторых своих «новых» мыслях.
Этот писатель не столь прост и наивен, как авторы «половых» повестей эпохи нэпа. Огромные сдвиги, совершившиеся в нашей стране, помогли ему осознать, что раньше между мужниной и женщиной были «феодальные отношения», а теперь этих отношений нет, что раньше женщина представляла собою подчиненное и зависимое от своего господина существо, товар, а теперь она — полноправный и свободный гражданин социалистического отечества. И этот писатель решил разрешить вопрос о том, как в новых условиях проявляется половой инстинкт, как формируются новые чувства любви и материнства.
Нельзя сказать, чтобы рассказ нашего автора отличался оригинальностью формы. Не форма интересует его. Он не пренебрегает никакими избитыми приемами, чтобы лучше выразить свою мысль.
Правда, приемы эти он несколько модернизирует. Так, если излюбленной героиней «половых» произведений была комсомолка, то у нашего автора — она партийка и ответственный работник. Но так как без комсомолки в разрешении половых проблем ему все же трудно обойтись, то автор вводит в рассказ элементы предыстории с таким расчетом, что комсомольский возраст героини приходится на те годы, когда Романов и Малашкин думали, что они изображали типические нравы нашей молодежи. «Материалы» этих авторов незримо фигурируют здесь как исторические документы, хотя немалую роль играют и «личные наблюдения» автора. Вся эта предыстория дана в рассказе в виде интимных записей героини: эффективность подобного приема уже давно доказана трудами вышеуказанных писателей.
Интимные и не подлежащие опубликованию записи героини, весьма пространны, и мы вынуждены передать их основные моменты в сжатом виде. Она родилась в рабочей семье. Во время революции ей было десять лет. Потом она вступила в комсомол и всю себя отдала учебе и комсомольской работе. «Пол» ее не волновал. Но вот приблизился роковой девятнадцатилетний возраст. Исходя из того, что «феодализма» уже нет, что «старые инстинкты изжиты как старое платье не по мерке, не по сознанию, потому что их основа — сознание и социальное соотношение человеческих сил — умерла», она не «отдалась», а «сошлась» с мужчиной. Именно «сошлась», а не «отдалась» — это надо запомнить, ибо здесь уже намечается грань между феодализмом и социализмом!
Но ежели говорить о настоящих чувствах, то с ними надо повременить. Ибо героиня наша, хотя и «сошлась», но сделала это из чистого любопытства. Неудивительно, что «это было очень противно». Затем она «сошлась» с другим. «Мне с ним было хорошо», — скромно признается наша героиня, но все же... «мы, конечно, не сказали никакого люблю» (это вам не феодализм!). Конечно же она сказала второму, что у нее был первый; второй на это не обиделся, но, когда она сообщила ему, что у нее появился третий, он ушел и не вернулся. «Я сочла его крепостником и не мучилась». А она была против крепостничества, против семьи, детей и тому подобных пережитков «феодального» строя. Она только «сходилась» и «расходилась».
Было бы ошибкою предполагать, что в этом занятии заключалась вся ее жизнь. Наоборот, все это получалось так именно потому, что она была занята более существенными делами. «Не надо забывать, что все мы были очень заняты — каждый своим, а все вместе — громаднейшим делом революции». Действительно, наша героиня из наивной комсомолки превратилась в солидного члена партии и прокурора[1]. И она была человеком очень занятым. В своих самокритических признаниях (откуда самокритика, — узнаем потом) она говорит о своей эстетической ограниченности («от литературы по наивности я требовала только политической актуальности, агитации и описательства») и ограниченности эмоциональной. Политика, эстетика и эмоция здесь тесно увязаны. «К полу, к моей сексуальной жизни, по существу говоря, я подходила рационалистически, без малого как к санитарно-гигиеническому занятию. Иные даже из моих подруг и, товарищей делали половое чувство предметом развлечений. Я понимала, что это — удел женщины умиравшего класса. Этого никогда не было у меня. Прокурор и ... не выходило (!), было ниже моих дел и моего достоинства». Зато наш прокурор, презрев «удел женщин умиравшего класса», не отказывался от «ни к чему не обязывающей», «деловой» и «товарищеской» связи в те дни, когда ей «особенно мешал пол».
Прокурорское достоинство героини было соблюдено, но «деловой» характер «связей» не спас ее от беременности. Как-то случилось так, что сделать аборт она опоздала. И так как от «рождения человека» увернуться уже нельзя было, то она вдруг стала горячим апологетом деторождения. Наш прокурор почувствовал в себе полный переворот. Он познал, что «пол — это наслаждение? — да, рождение человека».
«Это было взрывом инстинктов, таких инстинктов, которых я и не подозревала в себе. Я стала перепроверять всю мою жизнь. Все, что я делала в моей общественной работе, осталось на месте. Но все, что было в моей половой жизни или, точнее, все, чего не было в этой моей жизни, — стало наново, на иные места...»
Читатель в праве упрекнуть меня в излишней иронии и недружелюбии при изложении «сексуальной биографии» героини до периода ее беременности. Сама товарищ Антонова (такова фамилия нашего прокурора), «перепроверяя» всю свою жизнь, таковую не одобрила. Нехорошая и неуютная эта была жизнь. Зато теперь, во второй период своего развития, она знала, как надо жить. При помощи суфлирующего ей автора она открывает нашему изумленному взору столь поразительные истины, столь мудрую философию, что уму непостижимо. Вот, в этой-то «новой», с позволения сказать, философии и зарыта собака!
Почтенный читатель, опять-таки прошу не упрекать меня в употреблении избитой немецкой пословицы, ибо речь идет именно о «всамделишной» собаке и собачьих делах.
Наш автор вообще питает слабость к этой разновидности четвероногих. Неоднократно он в последнее время заставлял своих героев учиться жить и чувствовать у собак, неоднократно он «чувства добрые собакой пробуждал». И на сей раз, столкнувшись с проблемой любви и материнского инстинкта, он снова обратился к помощи собаки.
В те дни, когда товарищ Антонова почувствовала в себе зарождение новой жизни, ей пришлось поехать по срочному делу на дачу к товарищу Б. «Их собака должна была родить через несколько дней и она мучила хозяев... Собака подрывалась под дом, под погреб, под забор, под сарай, под клумбы, каждый раз в новом месте, готовя себе берлогу для родов. Собаку все время гоняли с места на место и закапывали ее ямы, собака смотрела на людей прибитыми глазами и вновь начинала рыться. На собаку кричали. И вдруг я вознегодовала на человеческую бесчеловечность, вознегодовала самым серьезным образом, не понимала, откуда у меня такая самая настоящая злоба, — и вот не забываю этой собаки до сих пор, до сих пор я помню ее глаза и во мне поднимается злоба, когда я думаю об этих зарытых ямках».
Что и говорить, если посмотреть на дело с точки зрения хорошего отношения к собакам, то у прокурора были основания для подобного возмущения. Но причины возмущения товарища Антоновой коренятся не в этом. Возможно, что автор хотел подчеркнуть то замечательное обстоятельство, что беременная и к тому же одинокая самка человека почувствовала свое родство с беременной самкой животного. Это изумительное открытие вполне в духе автора, большого, надо сказать, любителя биологических параллелей. Но думать только так — это значит недооценить широкие философские горизонты произведения этого писателя. Нет, историю с сукой он возводит к большим социальным вопросам, связанным с человеческими инстинктами и чувствами. И не просто как-нибудь, а в связи с формированием новых, социалистических чувств.
Для этого автор засадил героиню за «Войну и мир» и, «оказывается, Толстой оперировал главным образом биологическими инстинктами, одетыми в феодальный наряд. Феодалы оставили больше инстинктов, чем капиталисты». Да что там Толстой!
«И вот что оказывается, ради чего я и пишу все это, оказывается, что социалистических, коммунистических инстинктов еще очень мало. Я проработала одного — другого наших современных писателей-коммунистов, — оказывается, их коммунистические страницы, а стало быть, и они сами стимулируются иной раз такими ветхими, такими каменно-бронзово-пещерными инстинктами, что диву даешься, почему они коммунисты. Мало, мало еще коммунистических инстинктов, которые стимулировал и бы по длинные коммунистические дела и поступки. Это понятно, мы очень молоды, направо и налево мы живем в демонах моей княгини и масонов и не умеем отличить их (демонов и масонов? — В. Г.) от того здорового инстинкта собаки, который попирал и товарищ Б., его детишки и жена. Мой сын должен будет жить без демонов и не боясь собак, — нет, точнее — собачьих инстинктов...
Мне хочется всем, всем говорить о том непонятном и величественном, что называется рождением человека — и человека, и человечества, пусть эпохи человеческого развития одевают людей в каменный век, в бронзовый, в феодальных масонов!..»
«Собачья» философия, подсказанная автором героине, не так уж, оказывается, сложна. «Пол — это наслаждение рождением». Это — биология. Это неизменно и прекрасно. «Пусть эпохи человеческого развития одевают людей в каменный век (эпохи... одевают людей в... век» — верх образности! — В. Г.), в бронзовый, в феодальных масонов», меняются лишь покровы, но биология неизменна. Совлечем же с инстинктов их «каменно-бронзово-пещерные» покровы и возьмем эти инстинкты в их прекрасной биологической наготе! Посмотрите на суку, «писатели-коммунисты», и устыдитесь своей слепоты. Вот где подлинные коммунистические инстинкты, чистые биологические инстинкты, с которых совлечены всяческие «феодальные» покровы! Короче говоря, долой собачьи инстинкты, облаченные в «феодальные» покровы, — да здравствуют собачьи инстинкты в их натуральном виде! И вся эта чушь преподносится под соусом безграмотной болтовни о новых чувствах социалистической женщины!
Вернув свою героиню в «лоно собачье», к первобытным биологическим инстинктам, устроив ей «логовище» и подыскав ей «биологически соответствующего» самца, «пол которого для меня будет также свят, как мой для него», автор попытался «исправить» нашу действительность.
Процесс ломки старых любовных отношений наш писатель видит сквозь малашкинско-романовскую призму. Но автор «оригинален»: искаженное изображение нашей действительности он сдабривает и «обосновывает» еще и своей «философией эпохи». Реакция на старые бытовые и половые взаимоотношения была, видите ли, чисто рационалистическая, и это, оказывается, продиктовано было революционной обстановкой. «Занятость революцией» не только породила разврат, но и придала этому разврату своеобразную окраску. «Мы, женщины революции, никак не были «товаром». Мы были свободны от всяческих демонов (читай «феодальных» инстинктов. — В. Г.). Моя учеба, мои дела мне давали в первую очередь знания, но не ощущения». Отсюда и холодное, рационалистическое отношение к искусству (агитка, индустриализм, политическая обнаженность), и холодный разврат вместо глубоких эмоций, — любви и деторождения. Но «природа мстит за себя» (наш автор не пренебрегает даже такими истрепанными афоризмами). Прошли поды, люди нашей страны выросли и поумнели, и увидели, что их «бунт» против старых инстинктов оказался напрасным. Биология берет свое. «Логовище — самец — рождение» — вот то, о чем женщина забыла, и то, о чем она должна помнить. Пусть эпохи сменяются — это было, есть и будет!
Кроме того, что писатель неправильно изобразил процессы, происходящие в нашей действительности, он приписал этой действительности и ее людям идеи и инстинкты, прямо противоположные и враждебные им, «Философия», вложенная писателем в уста героини, это — философия гетевского ewigweibliche, превращенного в идеал «вечного» биологического инстинкта пещерных времен, в идеал женщины-детородной машины.
«Позвольте! — может воскликнуть наш автор, — какое право имеет критик приписывать мне вредные идейки, которые проповедую не я и которые принадлежат моему герою! Ведь я уже давно говорил о том, что делать так не полагается».
Да, да, мы совершенно забыли об этом! Действительно, автор «Рождения человека» (так называется рассказ, напечатанный в «Новом мире», 1935 г., № 1) написал между прочим статью «Проблема образа» (см. «Лит. газету» от 18/XII 1934 г.). И в этой статье прямо так и сказано: «говорить глупости от своего имени писателю не полагается, но если его персонаж будет говорить глупости, писателя не осудят».
Нет, т. Пильняк, на сей раз осудят. Во-первых, осудят за то, что, заставив свою героиню говорить вредные глупости, вы не только исказили образ женщины нашей страны, члена партии и прокурора, но никак эти глупости не опровергли. Навряд ли, может звучать серьезным опровержением сделанная вами «под занавес» невразумительная отписка насчет «социальности инстинкта рождения» и насчет «идиотов», твердящих о «физиологической трагедии женщины». Все это имеет то же значение, что и строки о том, что записи о процессе своего прихода к «собачьей философии» Антонова уничтожила. Все это пришито к рассказу белыми нитками.
Во-вторых, осудить Пильняка критики и читатели имеют полное право еще и потому, что основной «философский тезис» Антоновой списан из той же статьи «Проблема образа», из которой приведена нами цитата, гласящая, что автор не отвечает за глупости, изрекаемые героем. Здесь мы встречаем во многих случаях буквально совпадающие с записями Антоновой «откровения» о неизменных биологических инстинктах, одевающихся в различные эпохи в различные наряды, о том, что у Толстого эти инстинкты были одеты в феодальный наряд, о «каменно-бронзово-пещерных» инстинктах у наших писателей-коммунистов и о том, что писатели «смогут оказаться в коммунистическом чувствовании как дома» лишь в том случае, если они сквозь толщу «феодальных» наслоений доберутся до чистого биологического инстинкта.
«Это мое открытие я сделал на пятнадцатом году революции», только на пятнадцатом, с сожалением признается Пильняк. И только на семнадцатом году революции писателю удалось применить свое «открытие» в области половой проблематики, для чего он прибегает к помощи «подставного лица», которому по воле автора дано звание члена партии и прокурора.
Пролетариат, построивший фундамент социализма, партия и правительство обращают сейчас особое внимание на строительство социалистической культуры и социалистического быта. Женщина — активный участник нашего строительства, женщина — равноправный соратник на всех фронтах этого строительства, соратник, друг и жена, женщина — мать нового социалистического поколения — не может быть объектом пошлой философии. Тема (выше писателя. Это — сложная тема о социальном характере инстинкта, об изменении самого «неизменного» инстинкта под влиянием новых общественных отношений (а не о механическом облачении инстинкта в «феодальные» покровы и «социалистическом» обнажении его). Это — тема об исчезновении трагедии рождения, — да, да, трагедии, ибо речь идет об исчезновении подлинной социальной трагедии рождения человека в обществе, где царят капиталистические отношения.
В стране, где любовь не встречает материальных препятствий, где рождение ребенка не связано с понятиями раба и наследного господина, в стране, где мать и ребенок почитаются так, как этого не было в истории человечества, в стране, где вопрос о материнстве становится актуальным даже в самих глухих и отсталых уголках, где строятся колхозные хаты-родильни и ясли, где на всесоюзном съезде обсуждаются вопросы материнства и в устав сельскохозяйственного коллектива вносится пункт о предоставлении отпуска беременной колхознице, где на гинекологическом съезде обсуждается вопрос о массовом применении средств, обезболивающих роды, в такой стране трагедия рождения человека исчезает. И в такой стране меняется и самый инстинкт любви и рождения, полнокровный радостный инстинкт человека, сознающего связь своих интимных переживаний с социальными переживаниями многомиллионного коллектива, строящего социализм.
И поэтому читатель имеет полное право и должен осудить Пильняка за то, что своей «биологической» болтовней о коммунизме и собачьих инстинктах извратил и опошлил актуальнейшую тему о новых формах любви и материнства.
Заботясь о максимальном воздействии своих творений на читателя, Пильняк придерживается того мнения, что «писатель должен направить читательские суждения туда, куда надо завести писателю читателя, изловчиться, чтобы читатель не чувствовал руки писателя и был свободен».
Можно уверить Пильняка, что в данном случае «изловчиться» ему не удалось. Пильняк недоучел одной «мелочи», а именно — того, что наш читатель интересуется тем, куда ведет его писатель. И когда он увидит, что писатель ведет его не туда, куда следует, что, пытаясь разрешить актуальную тему, писатель преподносит ему вредную чушь, — он сумеет «отвести» неловко ведущую его руку писателя.
P.S. Читатели, конечно, бывают разные. Вот, например, «Читатель» из «Литературной Газеты» (от 30/III-35 г.), написавший обзор «Нового мира», ограничился тем, что назвал рассказ Пильняка «достаточно спорным». В чем «спорность» рассказа, — осталось тайной «Читателя». Возможно, что он собирался вступить в дискуссию с Пильняком для выяснения вопроса о том, являются ли коммунистические инстинкты инстинктами собачьими или нет. Разные бывают читатели и разные бывают дискуссии. Нам кажется, рассказ Пильняка слишком уж «бесплодным». Нет, не надо дискуссий. Пусть тайна читателя из «Лит. газеты» канет в лету.
Почему писатель наградил героиню именно профессией прокурора, — одному ему известно. То ли для «пикантного» контраста — «прокурорша Антонова, гроза-бабочка и, пожалуйста, с животиком», то ли для того, чтобы сделать ге-роиню наиболее «передовым», «твердохарактерным» типом советской женщины. Но о том, насколько автор знаком с работой советского прокурора и с советской, уголовной политикой, блестяще свидетельствует его отчет о «докладе» своей героини. В этом докладе находящийся в здравом уме советский прокурор заявляет о том, что мешочничество было порождено... продотрядами и заградительными пунктами! Воистину «безграмотность в описании большевика так же безграмотна, как в описании графа. И безграмотность — никак не элемент писательских доблестей». С этим теоретическим положением автора нельзя не согласиться. ↩︎