Судьба Карла Крауса[1]

Франц Лешницер

Уже тридцать лет во многих городах Средней Европы — в Вене, Праге и (до гитлеровского переворота) в Берлине — происходит следующее:

Молодые люди, а подчас и старики, — по большей части люди интеллигентных профессий, принадлежащие к мелкобуржуазным кругам, — заглядывая в витрины какого-нибудь книжного магазина или киоска, видят журнал небольшого формата, в ярко-красной обложке, на которой написано: «Факел». Издатель — Карл Краус. Глаза их загораются, и они тотчас покупают новый номер, хотя бы на последние гроши. Как только он попадает к ним в руки, они принимаются читать, читают на улице, в трамвае; дома они прочитывают все сызнова, читают и опять перечитывают. Они извещают по телефону или по почте своих лучших друзей: у тех, быть может, еще нет последнего «Факела», а его могут расхватать в несколько дней. На лицах всех, кто читает журнал, отражается глубокая заинтересованность; одни впадают в глубокое раздумье, других охватывают восторг и изумление, третьих — бешенство и злоба, которая также смешана с изумлением. В самом деле: никто не в силах читать без волнения этот журнал.

Уже внешний облик, не говоря даже об оригинальном маленьком формате и яркой, бросающейся в глаза, обложке, таков, что поражает всякого читателя. На второй, третьей и четвертой страницах обложки напечатаны в разрядку слова: «место для рекламы не продается». На четвертой странице обложки помещено уведомление, в котором просят «воздерживаться от посылки всякого рода корреспонденции».

Этот, выставленный напоказ, индивидуализм выражается еще в том, что издатель журнала является и его единственным автором; уже более двадцати лет у «Факела» нет других сотрудников, кроме самого Карла Крауса; он не только издатель и автор, но и ответственный редактор этого печатающегося в Вене журнала. Это «периодическое» издание выходит «по крайней мере раз в три месяца», и объем его еще менее регламентирован, чем время выхода в свет — иногда в нем свыше 300 страниц, а иногда не больше четырех. Но, конечно, не эти внешние моменты волнуют так сильно читателей «Факела». Волнуют эмоциональная действенность культурно-критического раздела, построенного на «словесных переживаниях» (Worterlebnisse), и почти всегда великолепный памфлетно-полемический язык стихов и прозы.

Общая тематика сочинения Крауса сформулирована им самим в стихотворении «Через двадцать лет» (1919):

Geschlecht und Lüge, Dummheit, Uebelstände,
Tonfall und Phrase, Tinte, Technik, Tod,
Krieg und Gesellschaft Wucher, Politik,
der Uebermut der Aemter und die Schmach,
die Unwert schweigendem Verdienst erweist,
Kunst und Natur, die Liebe und der Traum —
vielfacher Antrieb, sei’s woher es sei,
der Schöpfung ihre Ehre zu erstatten!
Und hinter allem der entsühnte Mensch,
der magisch seine Sprache wiederfindet^[2].

Однако связующим звеном между социальным миром и индивидуалистом, который уже сорок лет проводит дни и ночи за опущенными жалюзи, сидя у своего письменного стола, служит не только то, что печатается в «Факеле». Более крепкой связью служит его чтение чужих, а подчас и своих произведений. Кто не присутствовал хотя бы раз на одном из этих чтений, не может составить себе отчетливого представления о личности и силе воздействия Крауса.

Лекционный зал битком набит. Все места заняты. Большинство собравшихся знакомо друг с другом; всюду, где выступает Краус, они образуют, правда, официально неорганизованную, но существующую на основе частной связи, знакомства домами, общину, члены которой вербуются нередко из наиболее грамотных слоев социал-демократических рабочих. Большею же частью это мелкобуржуазные интеллигенты, студенты, «культурные» купцы, актеры, режиссеры, прокуроры и врачи.

В зале становится темно. Освещены только подмостки, на которых стоят стул и стол с несколькими книгами и рукописями. В публике тишина. После третьего звонка открывается дверь, и «он» торопливой походкой направляется к столу, маленький, еще очень гибкий для своих шестидесяти лет. Он бледен, гладко выбрит, по обоим сторонам его рта глубокие насмешливые складки; лоб исполинский; седые волосы коротко подстрижены с боков; большие серо-голубые глаза под очками без оправы. Прежде чем сесть, он без всякой рисовки снимает узкими изящными пальцами очки, чтобы сменить их на более сильные, которые он тут же протирает; и в эти несколько секунд, между выходом на подмостки и первым словом лектора, в зале бушует ураган аплодисментов. Лектор отвечает едва заметной, добродушной улыбкой.

Он уже уселся, он уже произнес первое слово — и в зале водворилась полная тишина. Некоторые закрывают глаза, чтобы сполна отдаться воздействию голоса, о котором рано умерший лирик Георг Тракл сказал: «Кристальный голос, в котором чувствуется ледяное дыхание бога». Многие с открытыми глазами так и глядят на лектора, словно он «бог».

Для них он на самом деле бог, ибо он не только писатель, большой мастер слова, и не только чтец, чужих произведений^[3], превосходящий по мастерству любого актера^[4].

Он кажется им чем-то вроде «нового Иеремии», «пророка», «судии нашего времени». Почитатели относятся к нему как к святому.

Конечно, не только стилистические и декламационные таланты Карла Крауса привязывают поклонников к нему. Речевой талант Крауса есть проявление этической страсти человека безупречно-честного и враждебного явлениям, сопровождающим распад капитализма в его упадочно-паразитической стадии. Но сознательная, преднамеренная односторонность, с какой Краус обрушивается на симптомы и только на симптомы капиталистического распада, отвечает непоследовательности его мелкобуржуазных, лишенных революционного духа приверженцев. Ни Краус, ни его паства не относятся к тому слою, о котором говорят Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте».

«Наконец, в те периоды, когда классовая борьба приближается к развязке, процесс разложения внутри господствующего класса, внутри всего старого общества принимает такой бурный, такой резкий характер, что небольшая часть господствующего класса отрекается от него и примыкает к революционному классу, к тому классу, в руках которого будущее». (К. Маркс и Ф. Энгельс. «Манифест коммунистических партий». Партиздат, 1935 г., стр. 28).

Краус влияет сильнее всего на тех мелкобуржуазных интеллигентов, которые и готовы бы отречься от господствующего класса, но не находят в себе решимости примкнуть к классу революционному. Они, несмотря на свою симпатию к освободительному движению пролетариата, продолжают лавировать между ним и буржуазией. Как бы яростно ни нападал такой крупный сатирик, как Карл Краус, на пороки буржуазного мира, если он клеймит их только как «симптомы гибели», не вскрывая корней этих симптомов, к нему будут восторженно прислушиваться те люди, субъективно искренний протест которых уживается с верностью основам капиталистической системы.

Сущность мнимо-революционного мировоззрения Крауса долгие годы оставалась неясной даже для тех мелкобуржуазных интеллигентов, которые уже склонялись к марксизму-ленинизму. У них только тогда раскрылись глаза, когда Краус, после долгих месяцев молчания, отозвался на гитлеровский переворот следующими стихами:

Man frage nicht, was all die Zeit ich machte.
Ich bliebe stumm;
und sage nicht, warum.
Und Stille gibt es, da die Erde krachte.
Kein Wort, das traf;
man spricht nur aus dem Schlaf.
Und träumt von einer Sonne, welche lachte.
Es geht vorbei.
nachher war’s einerlei.
Das Wort entschlief, als jene Welt erwachte^[5].

Это объяснение вызвало много полемических откликов^[6]. Самый весомый из них — ответ товарища Иоганнеса Р. Бехера, выраженный в одной строфе:

Ein schweigender Hasser ist Karl Kraus.
Es traf oft die Lauen und Feigen
Sein treffendes Wort. Sein Wort blieb aus
Sie ermordeten ihn durch sein Schweigen^[7].

Большинство приверженцев Крауса окончательно прозрело только в июле 1934 г., когда Краус — через пять месяцев после героической борьбы австрийских коммунистов! — в объемистом номере «Факела» напечатал путаное и все-таки недвусмысленное признание фашизма Дольфуса^[8].

Среди интеллигентной немецкой мелкобуржуазной молодежи есть люди, которые до сих пор не могут найти путь к марксизму-ленинизму; среди них есть и такие, для кого «Островная страна» (о ней ниже) Карла Крауса все еще представляет собой «святыню».

Разоблачить эту легенду — задача предлагаемой читателю статьи. Автор ее, в качестве юриста и публициста, был соучастником многих выступлений Карла Крауса и даже в известной мере примыкал к кругу его личных друзей.

Теперь он считает своей обязанностью сказать правду об этом «учителе жизни».

До сих пор еще никто не пытался оценить деятельность Крауса по-марксистски. Ни один из авторов монографий о Краусе не стоял на подлинно научной точке зрения; о журнальных писаках, попытки которых разобраться в его творчестве сам Краус определил как «типографские гротески», и говорить нечего. В основном критикой поэта, писателя и чтеца Карла Крауса, толкованием и оценкой его сатир, полемических статей, стихотворений и драм занимались «австромарксисты», то есть антимарксисты, как, например, Аустерлиц, или такие буржуазные фельетонисты, как Роберт Шеу, эстеты, как Леопольд Лиглер, мистики, как Теодор Гэкер, иррационалисты, как Бертольд Фиртель, Генрих Фишер, Макс Рихлер и Вальтер Бенжамин.

Когда двадцать два года тому назад журнал «Der Brenner» организовал анкету, посвященную Карлу Краусу, оказалось, что ни составитель ее (Людвиг фон Фикер), ни хотя бы один единственный из тридцати ее участников не были марксистами; и даже после войны марксисты-литературоведы разбирали всего лишь отдельные произведения Крауса (напр., Георг Лукач писал о «Последних днях человечества»).

Прочтение всех семидесяти томов «Факела» и посещение пятисот вечеров чтения Карла Крауса вызывают у обывателей и их теоретиков только истерическую влюбленность, истерическую ненависть или даже сверхистерическую ненависть — любовь, что проявляется в печатных оценках личности Крауса и в переписке, образующей целый бумажный Гауризанкар в архивах «Факела». Почитатели, которых никто так не бичует, как сам Краус, запутываются в аффектированной противоречивости Крауса, которая выражается то в мнимой революционности, то в открытом консерватизме и реакционности, то в рационализме, то в аскетизме его выступлений. Краус признает противоречивость своих взглядов, но настаивает на их единстве. В этом мы сходимся с ним. Но, оставаясь самим собой, Краус не может объяснить действительную сущность своей «системы». Сделать это — наша задача.

«Факел» возник на рубеже XIX и XX столетия^[9], то есть приблизительно в период вступления капитализма в империалистическую стадию. В области культуры все сильнее выступали «духовная исключительность», «избранничество», надутый и внутренне-пустой индивидуализм.

Главная особенность буржуазной идеологии на этом этапе состояла в том, что подавляющее большинство вождей буржуазной культуры, в том числе и те, что считали себя «антибуржуазно настроенными», но тем не менее не порывали с основами буржуазного мировоззрения, еще больше попадало в плен фетишизма товарного мира, о котором говорил Карл Маркс.

По мере того, как все сильнее углубляется противоречие между общественным характером труда и частным характером присвоения, продукты человеческих рук в мире товаров и продукты человеческого мозга «в туманных областях религиозного мира» «представляются самостоятельными существами, одаренными собственной жизнью, стоящими в определенных отношениях с людьми и друг с другом»^[10].

То, что здесь сказано о «туманных областях религиозного мира», можно распространить на все области духовного мира: в произведениях даже виднейших представителей буржуазной культуры эпохи империализма объективная действительность все сильнее и сильнее искажается субъективными идеалистическими представлениями. Вот почему в эпоху монополистического капитализма в области поэзии, например, должны были расцвести формализм и эстетизм (Георге, Гофмансталь, Рильке). Краус — явление того же порядка в области публицистической прозы и поэзии. Отсюда его поверхностная метафизика и импрессионистическая культур-критика, глубоко отличные от общественной мысли лучшей поры буржуазного развития.

Не случайность, что метафизика Крауса прежде всего проявляется как языковая метафизика. Подлинные противоречия капиталистического общества, которые Краус переживал глубоко, хотя и не смог понять их причины, в повседневной действительности сплошь да рядом выражаются в лицемерии и лживости современного языка, в фразерстве и лживости прессы и, может быть, сильней всего — в приговорах варварской буржуазной классовой юстиции и не менее варварской буржуазной морали. Мастер слова Краус, возмущенный бесстыдством буржуазной фразеологии, но рассматривающий язык как нечто самодовлеющее (совершенно отвлеченно от его реального базиса — капиталистического способа производства), сам сделался метафизиком языка, пришел к фетишизму словесной формы. В его культурно-критических произведениях есть реальное содержание, но оно подчиняется остроумию и игре слов, рифм, ритмов и интонаций. Слово не лишается у него окончательно того значения, какое он ему придает — оружия в борьбе против лживой и порочной языковой системы; но логика, с неизбежностью вытекающая из неверно намеченной цели, властно превращает слово в самоценность, делает мысль случайной, безответственной и капризной.

В стихотворении «Через тридцать лет» Краус говорит о слове:

Ihm ist es Ware nicht, ihm ist es Waffe,
die Waffe nicht allein, vielmehr der Wert,
nicht das womit nur, nein, wofür er kampft^[11].

Языковая метафизика Крауса очевидна. Она проявляется в каждой строчке его произведений, стихах и прозе; иногда мы находим у него прямые признания в том, что не автор овладевает словом, а оно овладевает им; что он не покорил язык, но служит ему; что словесное произведение не создается, но вырастает само собой, и что его функция не информационная, а выразительная. Что скрывается за всеми этими метафизическими антитезами? Все та же фетишистская вера в самостоятельность «словесного образа».

Краус в значительной мере знает свой словесный фетишизм. Он признавался в «эротическом характере» своеобразного внутреннего отношения своего к языку, как к «самостоятельному существу», во многих афоризмах и в стихах, как, например, в стихотворении «Эрос и поэт» и в эпиграммах, вроде следующей:

Die Sprache
Mit heissem Herzen und Hirne
naht’ ich ihr Nacht für Nacht.
Sie war eine dreiste Dirne,
die ich zur Jungfrau gemacht^[12].

Но еще больше об этом сказано в статье «Гейне и его последствия».

«...И только в блаженстве словесного зачатия возникает из хаоса мир. Малейшее освещение или затемнение, интонация и окраска мысли — только такая работа поистине не напрасна; как бы педантична, комична и бессмысленна она ни была с точки зрения немедленного воздействия, она когда-нибудь пойдет на пользу человечеству и в конце концов отдаст ему, как заслуженную жатву, те мнения, которые ныне с преступной жадностью продаются на корню. Всякое творение остается таким, каким оно было прежде, чем его сотворили. Художник берет его готовым с неба. Вечность не имеет начала. Лирика или острота: творение живет между самоочевидным и конечным. Да будет всегда свет. Он уже был и снова сложится из спектра. Наука — это спектральный анализ: искусство — синтез света. Мысль заключена в мире, но ею не владеют. Сквозь призму вещественных переживаний она рассыпается на языковые элементы, художник воссоединяет их в мысль. Мысль — это найденное, обретенное вновь. И кто ищет — честно находит ее. И она принадлежит ему, хотя бы перед ним ее нашел другой».

«...Ибо как собственные мысли не всегда должны быть оригинальными, так и тот, у кого появляется новая мысль, свободно может получить ее от другого. Для всех это — парадокс, но только не для того, кто убежден в предсуществовании мысли и в том, что созидающий человек только избранный сосуд, и в том, что мысли и стихи существовали ранее писателей и мыслителей. Он верит в метафизический путь мысли, которая является миазмом, в то время как мнение заразно и, следовательно, нуждается в непосредственном соприкосновении, чтобы быть переданным, чтобы распространиться»^[13].

Еще яснее заключительные строки того же эссе:

«Тайна рождения древнего слова была ему (Гейне) чужда. Слово подчинялось ему. Однако, оно никогда не приводило его в молчаливый экстаз. Никогда милость слова не заставляла его пасть перед ней на колени. Он никогда не следовал за ней по тропинкам, которых не угадать читателю-профану, туда, где только начинается любовь. О, снедающее мозг блаженство словесных переживаний! Опасность слова — наслаждение мысли. Что там завернуло за угол? Еще не увидел, и уже полюбил. Я бросаюсь в эту авантюру».

Такой словесный фетишизм, конечно, не вполне идентичен с рядовым формализмом: уже в первой фразе эссе «Гейне и последствия» Краус отрекается от «беззащитности перед формой», как от «направления духовного бескультурья», так же, как и от «беззащитности перед материалом». Однако, возведение ценности слова в абсолют роднит Крауса с такими же священнослужителями искусства для искусства, как Георге и Гундольф, несмотря на то, что он неоднократно «кощунствовал» по адресу обоих.

И трудно сказать, в чьих писаниях больше реакционной путаницы — у них или у нашего автора. Его борьба с языком буржуазного общества, особенно с языком буржуазной прессы, остается мнимой борьбой, сам Карл Краус целиком и полностью находится во власти худших буржуазных взглядов на природу языка. Его воинственные жесты становятся поэтому позой, а самые заветные его «верования» — обманом и самообманом. Для этого заматерелого метафизика и фантаста остается книгой за семью печатями глубокий и точный марксистский анализ той проблемы, вокруг которой он столько напутал, затратив на это свой блестящий талант, долгие годы эффектной и никчемной работы. Маркс и Энгельс писали: «Чем больше присущая обществу нормальная форма общения и, следовательно, условия господствующего класса развивают свою противоположность по отношению к ушедшим вперед производительным силам, чем больше поэтому раскол в самом господствующем классе и между ним и подчиненным классом, тем неистинней становится, конечно, сознание, которое первоначально соответствовало этой форме общения (т. е. оно перестает быть соответствующим ей сознанием), тем больше прежние традиционные представления этой формы общения, в которых действительные личные интересы и т. д. формулированы в виде общих интересов, опускаются до уровня пустых идеализирующих фраз, сознательной иллюзии, умышленного лицемерия. Но чем больше их лживость разоблачается жизнью, чем больше они теряют свое значение для самого сознания, тем решительнее они утверждаются, тем лицемернее, моральнее и священнее становится язык этого нормального общества»^[14].

Вместо того, чтобы объяснять лживость языка современной буржуазии, исходя из реальных противоречий капиталистического общества? Краус противопоставляет буржуазной лжи свои отнюдь не бездарные, но также совершенно ложные и буржуазные «теории», построенные на якобы извечных языковых законах.

Неудивительно, что такой последовательный метафизик, резко отгораживаясь от церковности, все же охотно сближается с идеями христианства. Именно вследствие того, что Краус стоит на позиции идеалистического морализма, он выступает не как критик буржуазного общества, а только как критик буржуазной «культуры».

Согласно краусовской идеологии и терминологии, сам буржуа не столько представитель имущего класса, сколько представитель порочного «духовного типа», не столько частный собственник средств производства, сколько обладатель «насильнического аппарата убийственной морали»^[15]. Краусовский бунт против буржуазного мира возникает не из научного познания анархической и хищнической сущности капитализма, а из чисто эмоционального, идеологически-морального отвращения к различным явлениям идеологии в капиталистическом обществе и в особенности отвращения к известным чертам характера отдельного заурядного капиталиста: к его духовной узости, самодовольству и самовозвеличению.

При столь ограниченной мотивировке этой антибуржуазной борьбы совершенно естественно таким же ограниченным будет и ее действие. Да оно, как признается сам Краус, и вообще-то отсутствует: «Я сознаю свое бессилие даже перед тем малым, что я в состоянии сделать; чувство гордости включено в мои действия, которые не рассчитаны на то, чтобы воздействовать»^[16]. Эта «гордость собственным бессилием» — формула, которая мало помотает Краусу справиться с основным противоречием его жизни: попытки бороться против буржуазного мира, оставаясь на буржуазной же основе.

Сатирическая критика культурной продукции буржуазных сфер является разновидностью буржуазной самокритики. Судьбу этой самокритики в эпоху заката капитализма мастерски охарактеризовал Георг Лукач в своей статье: «К вопросу о сатире». «Возникают новые нюансы, когда мы рассматриваем буржуазные самокритические сатиры, в особенности на нисходящей ветви развития этого класса. Легко может случиться, что сатирическая самокритика, которая вскрывает глубочайшие пороки собственного класса, однако не может указать никакого реального выхода, перейдет в отчаяние. Величайшим литературным примером здесь будет Свифт; из более поздней эпохи я укажу «Бювара и Пекюше» Флобера, «Последние дни человечества» Карла Крауса. Эти последние, которым перспективы капитализма в нарастающей степени раскрываются самой историей, сознательно или бессознательно убегают от разрыва со своим собственным классом, — разрыва, который с логической необходимостью вытекает из их собственной критики, — в отчаяние по поводу «судеб человечества».

С другой стороны, в тесной связи с этим сатирическая критика превращается из критики общества в культур-критику, из критики основ в критику взглядов, из центральной в периферическую»^[17].

У Карла Крауса мы найдем характерные примеры как буржуазного отчаяния по поводу судеб человечества, так и превращения буржуазной самокритики из критики общества в критику культуры. Уже заглавия некоторых его основных сочинений — «Гибель мира от черной магии», «Страшный суд», «Последние дни человечества» — вскрывают колоссальное заблуждение, к которому предчувствие смерти буржуазии приводит ее идеологов, в представлениях которых гибель буржуазии подменяется гибелью человечества. Всего яснее зафиксировано это заблуждение в одной из интереснейших документальных книг нашей эпохи. Книга эта — документальная драма Крауса о мировой войне «Последние дни человечества» (написано в 1915 — 1918 гг.). Немногое из того, что было сказано или написано об ужасах мировой войны, сравнится по откровенности с тем, что показала эта трагедия современникам и потомству. Сотни реальных личностей: императоры, короли, попы, адвокаты, врачи и журналисты выступают в ней под собственными именами, мы встречаем здесь Вильгельма II, Франца Иосифа, Ганггофера, Керра, Рода-Рода, издателя Neue Freie Presse и т. д., ужасы фронта и ужасы тыла, психическое и физическое уничтожение участников войны запечатлены в незабываемых образах. Произведение, в котором более 800 страниц, монолитно, хотя и состоит из нескольких сотен реалистических сцен.

Да, каждая из сцен реалистична, однако пьеса в целом нереальна, ибо уловленная Краусом катастрофическая тенденция развития буржуазного классового общества отождествляется в ней с гибельной судьбой всего человечества. Этим обусловлен стиль книги, пацифистски-утопический и нигилистический. В результате все, что чисто эмпирически, но верно было воспринято Краусом из объективной действительности, тонет в какой-то апокалиптической фантастике. Специфически империалистический характер мировой войны остается только намеченным: даже международная борьба буржуазии за передел мировых рынков отмечена — и только.

Характерно, какой смысл принимает у Крауса призыв к солдатам о превращении империалистической войны в войну гражданскую против собственных империалистов:

«Как это вы там, вы умерщвляемые, вы обманутые, не восстали против этой машины? Как это вы перенесли, словно свое несчастье и тяжкий долг, то, что стратеги прессы, паразиты и гаеры остались на свободе и благоденствуют? И знаете ли, что они получили знаки отличия за ваши страдания? Вы не харкнули им в лицо славой? Являли израненное тело, которое эта сволочь осмеливалась изображать? Не убежали, не дезертировали, чтобы освободить нас в тылу от смертельного врага, который ежедневно обстреливал бомбами лжи наш мозг?»

Из этой цитаты видно, с какой фанатической тупостью Краус приписывает все ужасы просто на просто деятельности прессы, как в его сознании «сатирическая критика из общественной превращается в «культур-критику», из критики основ в критику взглядов, из цен-тральной в периферическую».

Мы далеки от недооценки той борьбы, которую Карл Краус вел против прессы в течение тридцати с лишком лет. В такое время, когда монополистический капитализм через прессу отравляет все сферы жизни буржуазного мира, острая, темпераментная, художественно и этически полноценная критика, какой Краус подвергает прессу всех политических направлений — и прежде всего буржуазную — во всех ее деталях, от передовицы до объявлений, не могла не иметь значения.

Нельзя также не признать, что Краус, в рамках своей борьбы с прессой, атаковал не только лживость и продажность буржуазного журнализма, но и бесчисленное множество других проявлений империалистического упадка. Вспомним его полемику против всех декадентских художественных направлений периода империализма, начиная от экспрессионизма и эстетизма Георге и кончая «новой вещественностью», его памфлеты против всякого лицемерия и шарлатанства, начиная от религиозного мракобесия, кончая психоаналитическим знахарством.

Но что такое его борьба с прессой? Разве это не следствие, не вариант его словесного фетишизма? Там — фетишизированная любовь к оберегаемому и священному слову; здесь — фетишизированная ненависть к оскверненному и опозоренному Белову. Здесь, как и там, — «служение слову» в ущерб служению социальному миру через слово.

Несмотря на свою ненависть к упадничеству, Краус сам глубоко отравлен ядами того же буржуазного упадка. Он представляет собой в этом отношении достаточно характерный пример.

Краус называет себя немарксистским социалистом, как это делают многие идеологи мелкобуржуазного анархизма. Не случайно, что в борьбе вождей революционного пролетариата против реформизма Лассаля его симпатии на стороне лассальянцев.

И в культурном отношении и политически он уходит корнями в «вычурные восьмидесятые годы», которым посвящено его полное пиетета стихотворение «Юность» (О, старый бург-театр...).

Что скрывается здесь под этим выдвижением восьмидесятых годов против современности? В период империализма с этим умонастроением мы часто встречаемся у буржуазных писателей: это — апологетическая критика капитализма, точнее — осуждение монополистического капитализма в пользу капитализма свободной конкуренции.

Много позднее в Вене Краус сошелся с социал-демократическим «австромарксизмом» и, постоянно читая «Венскую рабочую газету», центральный орган австрийской социалистической партии, и «Борьбу», теоретический орган Второго интернационала, познакомился с макс-адлеровской смесью из марксизма и кантианства и заявил о своем сочувствии этим взглядам. Это неудивительно, так как и раньше он высоко ценил Канта^[18]. Но признание австромарксизма в теории не помешало Краусу заметить в той же «Рабочей газете» и близко стоящих к ней органах симптомы обуржуазивания социал-демократии. Он сделал их объектом своей сатиры. В этом обнаружила себя исключительная талантливость Крауса; его слух, изощренный и восприимчивый к внутреннему тону фразеологии, к малейшим оттенкам речи, открыл в социал-демократической пародии на марксизм ее чуждую рабочему классу сущность и позволил ему понять политиканство и беспринципность поведения ее вождей.

Уже в первые годы издания «Факела»^[19] находим мы в нем много сильных выпадов против буржуазной торгашеской морали социал-демократической прессы; в «Последних днях человечества» Краус превосходно заклеймил социал-шовинизм и социал-патриотизм. В его больших речах «О Цергибеле», произнесенных 14 июля 1929 г. и 29 сентября 1932 г.^[20], мы слышали энергичное отречение от социал-демократии как от партии, в которой «не осталось ничего кроме зла». Наиболее интересна в этом смысле его речь «И здесь, и там» не только по высказанному в ней саркастическому признанию: «Я осмеливаюсь сказать, что перспектива потерять уважение социал-демократии — это как раз то, что скрасит мою старость»^[21], но в особенности по следующим словам: «Времяпрепровождение, которым социал-демократия обеспечивает своих приверженцев до прихода к цели, до самого конца, — смертельнейшая из ее контратак. Это как раз по немецким военным образцам: тактика самоистребления! Духовный мир коммунизма — в коротком моратории, до истечения которого главнейшие средства власти могли бы поглотить самую цель, — он организуется из мыслей, порожденных той последней надеждой, которую дает отчаяние: мужество его приверженцев, вся ставка который поставлена на ту баррикаду, перед которой остановилась в испуге социал-демократия, связывает его в одинаковой мере с жизнью и смертью»^[22].

Весьма характерно! Наряду с убийственной характеристикой социал-демократии здесь есть несомненное свидетельство об уважении к коммунизму, — однако нет ни тени понимания того, в чем сущность диктатуры пролетариата.

Краус не знает ни Советской власти, ни подлинного «духовного мира коммунизма».

Краус дает горькие характеристики Второму «социалистическому интернационалу», но до его сознания ни в малой мере не дошла энергичная работа Третьего, основанного Лениным, Коммунистического интернационала. Краус — как он о том говорил уже несколько лет тому назад — живет в «островном мире», в котором ничего не слышно, кроме криков отчаяния от окружающего позора и лжи^[23]» и он остался в этом «островном мире», окруженном водами буржуазного мира, переплыть которые он не в силах. Карл Краус не был предателем революционного движения, потому что он никогда не был революционером.

Несмотря на миссию гробовщика буржуазной культуры, которую бесспорно выполнял этот сатирик-«брюзга», он не смог вырваться сам из разрушающего буржуазного мира и все больше запутывался в его неразрешимых противоречиях. Независимость, на которую он претендовал и на которой особенно настаивал, разумеется, оказалась иллюзорной. Он шел туда, куда его вели мистицизм, реакционная языковая метафизика, идеалистическая этика и весь его анархо-индивидуализм. Он не сумел пересмотреть вовремя свои взгляды и это оказалось для него гибельным.

Мы не можем закончить наш рассказ о Карле Краусе примирительным выводом, ссылаясь на добросовестность его заблуждений. И уже, конечно, мы можем только смеяться над верным апостолом Крауса господином Генрихом Фишером, который мечет гром и молнии против тех, кто «из художественного потока, каким является дело жизни Крауса, в котором все изменяется, отцеживает не субстанцию, а мнения, стремясь уложить их в Прокрустово ложе политической доктрины»^[24].

После недвусмысленного признания клерикального фашизма à la Дольфус, как наименьшего зла, после софизмов, направленных против жертв февральского восстания австрийского рабочего класса, после выпадов против революционной прессы немецкой эмиграции и претив «Москвы» (в № 890 — 905 «Факела», появившемся в июне 1934 г.) Карл Краус, который был до сих пор по крайней мере врагом наших врагов, теперь сам сделался нашим врагом.

И с месяца на месяц он становится им все больше.

В последнем номере (май 1935 г.) он обращается к австрийскому Геббельсу, оберсту Вальтеру Адаму, от соизволения которого зависит появление «Факела», сплетает ему лавровый венок, как великолепному стилисту. В конце июля 1934 г. он сравнивал словесное искусство Лассаля и Штаремберга.

Да, Карл Краус все в большей и большей степени становится нашим врагом, и это с колоссальной быстротой приблизило его к окончательной моральной гибели. Какого только позорного поступка нельзя ждать от него, после того как в деятельность этого раньше столь яростного ненавистника буржуазной прессы вошли даже функции поставщика объявлений в буржуазные грязные листки?^[25].

Судьба Карла Крауса чрезвычайно симптоматична. Это — символ судьбы одаренных критиков буржуазной культуры в период империализма, не понявших исторической миссии коммунизма. Его «Факел» не единственный в буржуазной литературе «факел», превратившийся в пепел.