Письма Горького о Толстом

Анализ взаимоотношений Горького и Толстого во всей полноте требует специальной работы. Данная заметка имеет своей целью познакомить читателя с первыми высказываниями Горького о Толстом, заключенными в публикуемых ниже письмах к Чехову за 1900 г^[1]. Написанные под непосредственным впечатлением первых встреч и бесед с Толстым, эти письма значительны не только в качестве первых высказываний Горького о Толстом, но и как материал к известным воспоминаниям его.

Воспоминания эти — ценнейшие материалы для характеристики Толстого и в то же время высокохудожественное произведение мемуарной литературы.

Значение их прежде всего — в новом, смелом и ярком раскрытии личности Толстого крупнейшим современником, большим художником, сумевшим понять и художественно отобразить «непомерно разросшуюся личность Толстого». Вспомним слова Горького из письма его к Коцюбинскому, написанного под впечатлением известия о смерти Толстого: «В душе этой много чуждого и прямо враждебного мне, но не думал я, что так глубоко и жадно люблю я человека Толстого».

В воспоминаниях почти полностью нашли свое отражение не только отдельные факты, описанные в этих письмах к Чехову, но и общая линия отношений Горького к Толстому. Мысли, высказанные в письмах, почти текстуально повторены в воспоминаниях.

Письма посвящены описанию двух первых встреч с Толстым. Письмо, датированное январем 1900 г., написано под впечатлением знакомства с Толстым в Москве в доме Толстого в Хамовниках.

Много лет спустя в своих воспоминаниях Горький разбирается в том двойственном впечатлении, какое оставила эта первая беседа.

«Эта первая встреча вызвала у меня впечатление двойственное: я был рад и гордился тем, что видел Толстого. Но его беседа со мной несколько напоминала экзамен, и как будто я видел не автора «Казаков» и «Холстомера», «Войны», а барина, который, снисходя ко мне, счел нужным говорить со мною в каком-то «народном стиле», языком площади и улицы, а это опрокидывало мне представление о нем — представление, с которым я сжился, и оно было дорого мне».

Нотки несогласия с Толстым, протест против некоторых высказываний и оценок Толстого, прозвучавшие в этом первом письме, не только не отдаляют Горького, а скорее притягивают его к Толстому, как к оригинальной, глубоко-человеческой, сильной личности. Горький чувствует разлад в душе самого Толстого — «он целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно», и это дает ему ключ к правильному пониманию всего облика Толстого, тех противоречий, которые сделали его глубоко-трагической фигурой своего времени.

Еще резче звучит расхождение Горького с Толстым, протест против моральной и философской стороны его учения во втором публикуемом письме к Чехову.

Письмо это написано Горьким после посещения им Ясной Поляны 8 октября 1900 г. Это была вторая встреча с Толстым. Горький приехал в Ясную Поляну вместе с В. А. Поссе. Кроме Горького и Поссе, в этот день в Ясной Поляне были А. Н. Дунаев с дочерью, Бочкарев и Ильинский.

В этот приезд так же, как и в день первого знакомства с Толстым, Горький запоминает до мелочей все обстоятельства этого дня, характеризующие Толстого как писателя и философа. И в этом письме мы встречаем две линии в отношении к Толстому. С одной стороны, звучит убежденный протест против того, что было в Толстом глубоко враждебным и неприемлемым для Горького, с другой — преклонение перед Толстым-художником.

В этом письме мы находим также резкую критику толстовства и отдельных последователей этого учения. С этим критическим отношением к толстовству связана и оценка им ближайшего окружения Толстого. Горький симпатизирует С. А- Толстой потому прежде всего, что он чувствует в ней протест и отрицание толстовства; то же и в отношении к другим, бывшим в этот день в Ясной Поляне^[2].

Любопытно отметить, что резкий отзыв, который Горький дает в этом письме некоторым статьям Толстого, называя их «гимназическими сочинениями», совпадает целиком с той оценкой, какую дает той же статье («Рабство нашего времени») Ленин. Это говорит не только о правильности первых высказываний Горького о Толстом, но и о значительности их для общей характеристики последнего.»

Иное впечатление, как видно из приводимого письма, производит на Горького Толстой-художник: это — «водопад», «стихийная творческая силища», перед которой он чувствует себя совершенно «ошеломленным и красотой изложения, и простотой идеи». Чтение Толстым «Отца Сергия» запоминается Горьким на всю жизнь. Эпизод этот почти дословно записан им в его воспоминаниях: «Я вовек не забуду восторга, испытанного мною тогда, — восторга, который я не мог, не умел выразить, но и подавить его мне стоило огромного усилия. Даже сердце остановилась, а потом все вокруг стало живительно — свежо и ново».

И в этом письме, как и в предыдущем, образ Толстого-художника, «изумительно великого», так «что, думаешь, подобный ему невозможен», выступает на первый план.

Значение воспоминаний Горького о Толстом, с которыми органически связаны эти письма, раскрыто в словах Ленина, сказанных им Горькому после прочтения воспоминаний: «Какая глыба? Какой матерый человечище. Вот это, батенька, художник... Знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было»...

К. Виноградова.

Из писем Горького к Чехову.

(Середина января 1900 г.)

Ну, вот и был я у Льва Николаевича. С той поры прошло уже восемь дней, а я все еще не могу оформить впечатления. Он меня поразил сначала своей внешностью: я представлял его не таким — выше ростом, шире костью. А он оказался маленьким старичком и почему-то напомнил мне рассказ о гениальном чудаке — Суворове. А когда он начал говорить, — я слушал и изумлялся. Все, что он говорил, было удивительно просто, глубоко и хотя иногда совершенно не верно, —по-моему, но ужасно хорошо. Главное же — просто очень. В конце он все-таки — целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно. И это тоже очень хорошо, ибо это очень человечно, т. е. свойственно человеку. В сущности непонятно, что такое гений? Гораздо проще и яснее говорить — Лев Толстой, — это и кратко и совершенно оригинально, т. е. решительно ни на что не похоже и притом как-то сильно, особенно сильно. Видеть Льва Николаевича очень важно и полезно, хотя я отнюдь не считаю его чудом природы. Смотришь на него и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым. Вы понимаете? — За человека вообще приятно. Он очень хорошо отнесся ко мне, но это, разумеется, не суть важно. Неважно и то, что он говорит о моих рассказах, а важно как-то все это, все вместе, все сказанное, его манера говорить, сидеть, смотреть на вас. Очень это слитно и могуче — красиво. Я все не верил, что он атеист, хотя и чувствовал это, а теперь, когда я слышал, как он говорит о Христе, и видел его глаза — слишком умные для верующего, — знаю, что он именно атеист и глубокий. Ведь это так?

(Октябрь 1900 г.)

Был в Ясной Поляне. Увез оттуда кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу. Господи! Какая сволочь окружает Льва Николаевича! Я провел там целый день с утра до вечера и все присматривался к этим пошлым, лживым людям. Один из них — директор банка. Он не курил, не ел мяса, сожалел о том, что он не готтентот, а культурный человек и европеец и, говоря о разврате в обществе, с ужасом хватался за голову. А я смотрел на него и мне почему-то казалось, что он пьяница, обжора и бывает у Омона. Мы с ним вместе поехали ночью на станцию, дорогой он с наслаждением запалил папиросу и начал преподло посмеиваться над вегетарианцами. С ним была его дочь — девушка лет 17, красивая и, должно быть, очень чистая. На станции, в ожидании поезда, повинуясь неотвязному убеждению моему в его личности, я заговорил об Омоне и — поймал вора! Да, он бывает в кабаках и даже спасал девицу из Омонок, даже дал ей якобы 900 крон ради спасения ее. Врет мерзавец. Не для спасения дал! Как скверно, фальшиво рассказывал об этом! И все при дочери, при девушке. Другой был тут, какой-то полуидиот из купцов, тоже жалкий и мерзкий. Как они держатся! Лакей Льва — лучше их, у лакеев больше чувства собственного достоинства. А эти люди — прирожденные рабы, они ползают на брюхе, умиляются, готовы целовать ноги, лизать пятки графа. И все это фальшиво, не нужно им. Зачем они тут? Все равно как скорпионы и сколопендры они выползают на солнце, но те хотя и гады сидят смирно, а эти извиваются, шумят. Гадкое впечатление.

Очень понравилась мне графиня. Раньше она мне не нравилась, но теперь я вижу в ней человека сильного, искреннего, вижу в ней мать, верного стража интересов детей своих. Она много рассказывала мне о своей жизни, — нелегкая жизнь, надо говорить правду!

Нравится мне и то, что она говорит: «Я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью». Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов.

Не понравился мне Лев Львович. Глупый он и надутый. Маленькая кометочка, не имеющая своего пути и еще более ничтожная в свете того солнца, около которого беспутно копошится. Статьи Льва Николаевича — «Рабство нашего времени», «В чем корень зла» и «Не убий» — произвели на меня впечатление наивных сочинений гимназиста. Так все это плохо, так не нужно, однообразно и тяжело и так не идет к нему. Но когда он, Л. Н., начал говорит о Мамине, это было чорт знает, как хорошо, ярко, верно, сильно! И когда он начал передавать содержание «Отца Сергия», — это было удивительно сильно, и я слушал рассказ ошеломленный и красотой изложения, и простотой, и идеей. Я смотрел на старика, как на водопад, как на стихийную творческую силищу. Изумительно велик этот человек и поражает он живучестью своего духа, так поражает, что думаешь —подобный ему невозможен. Но — и жесток он! В одном месте рассказа, где он с холодной яростью бога повалил в грязь своего Сергия, предварительно измучив его, я чуть не заревел от жалости. Лев Толстой людей не любит, нет. Он судит их только и судит жестоко, очень уж страшно. Не нравится мне его суждение о Боге. Какой это Бог? Это — частица графа Льва Толстого, а не Бог, тот «Бог, без которого жить людям нельзя». Говорит он, Л. Н., про себя — я анархист. Отчасти, да. Но, разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, столь же тяжелые — это не анархизм, а губернаторство какое-то. Но все сие покрывает «Отец Сергий».