Иван Катаев

Ф. Левин

В новой книжке Ивана Катаева^[1], где собрано несколько его произведений последних лет, пожалуй, наиболее ясно проступают своеобразные, лучшие и худшие стороны его творчества, наиболее четко обрисовываются его пути и намечается дальнейшее развитие. Эта книжка может быть рассматриваема как этап. Вот почему весьма своевременно именно теперь обозреть творческую деятельность И. Катаева в целом.

Действительно, как могло случиться, что писатель, безусловно талантливый, писатель, превосходящий общей и литературной культурой многих и многих собратьев по перу, писатель, умеющий думать и размышлять и зорко видеть, до сих пор находится вне основных путей нашей литературы, плывет по одному из ее второстепенных русел и не вызывает серьезного и пристального внимания к себе со стороны нашей критики? Или опять критика во всем виновата?

Книга открывается повестью «Встреча», которая уже была издана ранее отдельной книжкой. Надо сразу заявить, что эта небольшая повесть, если сравнить ее со многими произведениями других авторов о колхозной деревне, окажется «томов премногих тяжелей».

Содержание «Встречи», взятое с его внешней стороны, ничем, казалось бы, не замечательно, даже заурядно. Коммунист Калманов мобилизован партией и послан в деревню начальником политотдела. Он — испытанный член партии, но истый горожанин, не знающий сельского хозяйства. Приехав из деревни, он вое глубже знакомится с ее жизнью; перед читателем проходят его работа, размышления, обрисовываются вся его деятельность и внутренний мир. Перекрещиваясь с этой линией и параллельно ей развертывается судьба извечного бедняка Чекмасова — превращение его в колхозного ударника. Разве не писали об этом десятки «раз?

Но дело в том, как это написано, как изображено.

«Встреча» не явилась у Катаева результатом кратковременного наезда в деревню, кавалерийского набега за материалом. Она — итог длительной работы. Появлению повести предшествовало глубокое изучение деревни, которое нашло отражение в другой книге автора — «Движение». Это — очерки о коллективизации на Кубани в год великого перелома.

Если сравнить «Движение» и «Встречу», станет ясно происхождение многих размышлений Калманова. В 1930 году автор приехал на Кубань. Он, может быть, и не столь закоренелый горожанин, столкнулся здесь воочию со множеством вопросов, возникших при проведении коллективизации, беседовал с коммунистами, мобилизованными на работу в деревне, с двадцатипятитысячниками.

Сметанин, Коломиец, Мальченко из «Движения» и, наконец, сам автор, его тогдашние размышления — вот те элементы, из которых сформировался образ Калманова. В этом убеждает и такая, например, прямая перекличка между «Встречей» и «Движением». В очерке «Двое» рассказано о том, как мобилизованный Мальченко выступал на митинге, на хуторе красных партизан, убеждая их вступить в колхоз. Он произнес горячую речь, слушали его с огромным вниманием, Мальченко считал, что дело уже сделано, предложил резолюцию, но после его речи никто не выступил и собрание стало стремительно расходиться. Он решил тогда, что ничего не вышло и не выйдет, пришел к выводу о своей непригодности. А на другой день, поздним вечером, он узнал, что после его ухода как раз и взбудоражился весь хутор и наутро после его речи почти единогласно было решено вступить в колхоз.

Нечто подобное происходит и во «Встрече». Третья бригада, вьселковская, отставала от всех других; высельчане были, все «как на подбор уклончивые, сонные, поговоришь с ними — молчат. Ни одного комсомольца». Калманов, встретившись с одним из них, Владимиром Ангелом, затеял разговор, полтора часа втолковывал и объяснял. «Зажигая спичку, косился на того: слушает, открывши рот. Кончил.

— Ну как же, согласен ты со мной?

— Не знаю я, — натужно проскрипел Антел, встал и, не попрощавшись, ушел в темноту.

Калманов грустно усмехнулся: полтора часа можно было списать в счет безнадежных потерь».

А через несколько дней оказалось, что этот разговор сыграл решающую роль, что третья бригада стала выходить вперед и что высельчан сорганизовал и повел именно Владимир Ангел.

Итак, «Встреча» появилась не внезапно, а выросла на солидном фундаменте предшествующих наблюдений. И это сказалось в каждой мелочи: в глубокой убедительности каждого штриха колхозной жизни, в подлинном знании деревни, в превосходном языке персонажей, в деревенских пейзажах. Самое же, пожалуй, поразительное во «Встрече» то, что Ив. Катаев сумел обоих основных героев, Калманова и Чекмасова, столь непохожих друг на друга биографически, кругом интересов, уровнем, показать изнутри, сделать в художественном отношении равноценными фигурами.

У многих писателей всегда чувствуешь, что такие-то и такие-то персонажи принадлежат к социальному кругу автора, их он знает не только в лицо, он жил с ними их жизнью, знает ;и понимает их каждое душевное движение, изображает их изнутри.

Другие же герои принадлежат к иному слою, автор их наблюдал, изучал, знает, но извне; они только были в поле его зрения они ему знакомы.

Иногда уже из одного этого легко вскрывается социальная природа самого автора и его произведения.

Во «Встрече» Катаев, переходя от Калманова к Чекмасову, меняется как будто и сам, полностью, до мельчайших деталей, вживается то в одного, то в другого, меняет весь строй мысли, языка. Изображая одного, он заставляет на это время почти забыть о существовании другого.

И именно это обстоятельство убеждает в том, что перед нами в лице Ив. Катаева — подлинный художник с еще далеко не раскрытыми возможностями.

Сопоставим два отрывка, в которых проявляется это глубокое до деталей знание обеих центральных фигур.

«Как вернулся из первой поездки, райком устроил радиоперекличку со всеми колхозами, проверяли подготовку к севу. Первым выступал Пестряков, секретарь, длинно, обычно: и вот, товарищи, мы все, товарищи, должны всемерно. Но знал, такой-сякой, где, что и как, бригады, фамилии, все эти суходолы, чересседельники и занятые пары, помнил наизусть /нормы высева. Потом диктор торжественно, явно подражая московским, провозгласил:

— Внимание, у микрофона начальник политотдела машинно-тракторной станции товарищ Калманов.

И захолонуло сердце. Как в тот бесконечно далекий, истаявший день, на площади, на шатком столе, над черной, ждущей равниной голов. Нечем говорить, совсем нечем, нет языкового материала, агрикультурных терминов, нет и понятий, плотно сросшихся с единичным, виденным воочию. Надо сеять, надо засеять в срок, первая весна пятилетки, злобные остатки недобитого кулачества. Не шпарить же этакими просторными фразами и не повторять же Пестрякова. Ждал с настороженной готовностью микрофон, ждала тишина за плечами. Начал громко, басисто, со всей грузностью четвертого десятка, не допускающей сомнений, с непринужденным достоинством оратора, видавшего виды.

Блокнот поездки, два-три авторитетных замечания о протравке семян и глубине пахоты уже успел проверить у Ястребова, станционного агронома, специально к секретарям ячеек о партийно-массовой работе, это легче, как на заводском бюро. Осторожно обходил названия орудий, сорта, расценки. Под конец ввернул припасенную шуточку, за спиной одобрительно шумнули. Отошел, все смотрели обыденно, даже скучающе, все в порядке, иного не ждали, но было неловко перед собой, точно поднял, как эстрадный силач, пустую гирю, и грызла совесть за шуточку».

Это — Калманов, здесь его черты, ему присущие характерные детали. Его глазами мы видим здесь и секретаря райкома Пестрякова.

А вот Чекмасов. Правление выдало ему денег на покупку коровы.

«В город, на скотский базар, ездили втроем, прихватив Николая Горбунова, который был дока по этой части. Целый день шлепали по грязи, высматривали, сторговывались. И выбирать-то было особенно не из чего, и нравилась одна, а все не хватало духу. Как же так сразу! Разве можно. Это ведь не шапку купить, надел и пошел. Дело великое, на годы. Лучше не подождать ли до того четверга?

— Прохлопаете, — горячился Горбунов, — вот вам крест святой, прохлопаете свое счастье. Я ж вам говорю, чудаки, редкостный случай. Если не кругом ярославка, так первая помесь. И стельная к тому же. Не корова, фабрика. А красота-то какая, чистый жираф. Беги скорей, уведут. Опять пошли к той. Корова, верно, была приметная. Круторогая, грудь сундуком, по белому затейливые черные пятна и ка морде черные очки. Взгляд тоже приятный, нежный. Опять пересчитывали на ротах кольца и вытягивали язык, и не тугосися ли, и складчато ли вымя, и есть ли в ушах сера и перхоть на крестце. Горбунов, милый человек, даже между копытами; заглянул. Потом свирепо пнул Кирюшку локтем, бери, мол. Рассчитались, повели к подводе. Кирюшка тянул за ремень, оглядываясь, глазам не верил. Идет, идет, ступает за ним, красавица, матушка. Да большущая какая.

Корова вошла к ним во двор, как мир и свет. Все сразу потеплело, задышало хозяйственностью. Правление в счет трудодней отпустило кормов, Кирюшка возил, наваливал; постукивая обушком, уделывал стойло, ладил кормушку. Он повлажнел, приосанился, на людях и в семье стал смелей говорить и его больше слушали. Ну, как же, хозяин, коровой его наградили, значит, стоит он чего-нибудь. У Антонины теперь по дому завелось хлопот полны руки, она повеселела, суетилась, как молоденькая. Корова не обманула, доилась чуть не по полведра в сутки и была да всех коров какая-то особенная, ласковая, застенчивая, прямо барышня. Ходить за ней сущее наслаждение. Наслаждением было обзаводиться подойником, крынками, горшочками, лазать на погребицу, доить, обмыв вымя теплой водицей, выгонять на рассвете. Не мимо их шел теперь пастух, как двадцать лет проходил; стучался в окошко.

А вечером Катя каждый раз вопила: — Красавка идет! — И опрометью кидалась растворять ворота. Корова отделялась от стада, признав дом, шла к ним, шлепая пироги, вытягивала морду, мычала, своя, ни на чью непохожая, лучше всех. Ночью Кирюшка просыпался, выходил в сенцы. Не свели бы. Нет, стоит, дышит, похрупывает. Он возвращался, укладывался, полный домовитых мыслей. Семья у него теперь сладилась, сплотилась, было вокруг чего. Против дочери сердце прошло, она, пожалуй, больше всех радовалась, таскала корове корочки миловала ее, только об ней и говорила. И этим стала ему опять родней, понятней.

Раз утром Кирюшка выгонял корову. Катя, заспанная, в одной рубашке, стояла на дворе, смотрела, и он, проходя, услышал, как она. прижав руки к груди, шепчет:

— Красавка, красавка, большие твои рожки».

Замечательна еще одна деталь.

В тех частях повести, где развивается линия Калманова, мы смотрим на все его глазами.

Там же, где повествование возвращается к Кирюшке, мы уже и Калманова видим через Кирюшку.

Художественная убедительность обеих основных фигур придает всей повести особую ценность и значение. С большой художественной силой повесть помогает ощутить роль политотдела в коллективизации деревни, уяснить, как глубока и правильна политика партии в деревне, как она подымает новые пласты актива из вчерашних бедняков, как она сплачивает деревню в колхозах, организует ее и ведет к зажиточной жизни, к социализму. Политика партии дана во «Встрече» в ее конкретном, живом преломлении та месте, облечена в. плоть и кровь реальных людей.

Вспоминается дискуссия, которая была организована года два назад в связи с выходом серии книг, посвященных политотделам в деревне. Несколько товарищей, выступая тогда, пытались опорочить «Встречу», утверждая, что Калманов — перерожденец.

Сколько помнится, аргументов было два. Во-первых, размышления Калманова перед его мобилизацией и, во-вторых, то обстоятельство, что Калманов, поработав в деревне, убедился в ошибочности своей книги о соцгородах (книга содержала крупные ошибки в этом вопросе) — как это отсталая деревня — поправила», излечила партийца?

Среди мыслей Калманова вызывало нападения следующее место:

«Вот опять весна шумит. Что же, что еще может случиться с нами, со мной? Как будто бы все стало на свои места, рельсы проложены, каждый погружен в свое дело, растит его ш сам растет. Война? Война, похоже, отодвинулась, да ведь и к ней готовишься опять-таки на своем деле. Придет — встретим. Деревня? Вот деревня отстает. Ну, да теперь политотделы подтянут в два счета. Поговаривали что-то и обо мне. Стихло. Действительно, какой из меня сельский хозяин, ржи от овса не отличу. Погоди, Иосиф, только честно. Может, простая штука: жалко было бы с Москвой расстаться, с Франей, ведь не поехала бы, с Буськой, с удобствами? Тоже ведь как-никак околотил домик, освобождаешься от мелочей, д-да-с. Ну что ж, скажу без всяких, жалко. Тридцать седьмой год, между нами говоря. Косточки не те. И все ж-таки разве это задержало бы хоть на минуту? Нет, знаем мы Иосифа Калманова, знаем, проверили.

А просто-напросто душа не лежит к деревенской работе, ничего не смыслю, напутал бы только, провалил бы все. И потом: я города люблю, а к землице этой, к природе, что-то никакого вкуса. Другие там ахают, березки, кашки, небеса. Небеса-то они над городом хороши, вон какие».

Что ж тут перерожденческого? У Калманова совершенно естественна некоторая инерция. Человек прошел гражданскую войну, работал, учился, занят любимым делом, пишет книгу. После всевозможных скитаний несколько обжился, обзавелся семьей. И откровенно признает: со всем этим расставаться жалко. Но отсюда до перерождения колоссальная дистанция. Это показывает хотя бы то, с какой легкостью Калманов по зову партии преодолевает эту инерцию, без заминки начинает новую работу, расстается с привычной обстановкой, с любимым делом.

Неужели большевизм Калманова должен был бы выразиться в безразличии к тому, что делать, планировать ли строительство городов или организовывать плодоовощную торговлю, в отсутствии у него любимого конкретного дела, а отсутствии, так сказать, личной биографии. Только скопцы могут так представлять себе большевиков.

Далее, история с книгой Калманова. Его работа о соцгородах носит урбанистический характер. Калманов собирается строить небоскребы, каменные коробки. «Нет, вот мы с вами так построим городок, заплачут нью-иорки» — думает он.

Книгу его критикуют в издательстве, обличая ее характер, который в конечном счете, сводится к некритическому копированию капиталистических городов и их современной архитектуры. Поработав в деревне, Калманов убеждается в неправильности своей позиции, которую еще вчера отстаивал всеми силами, и требует вернуть книгу для радикальной переделки. Что же убедило его? Дело не в том, что деревня его излечила, а просто в том, что Калманов, успевший за годы учебы и теоретической работы несколько оторваться от реальной живой жизни, вновь соприкоснулся с ней вплотную, в практике, во взаимодействии, ближе ощутил и прелесть природы, которой не находилось места в его соцгороде.

Последним толчком явилась его беседа с колхозником, который выдвинул перед ним проект снести все село и выстроить вместо него большой дом, этажей в пятнадцать. Это была, собственно, его же, Калманова, идея, только в меньшем масштабе, в упрощенно-карикатурном виде. И этот разговор дал разрешение тем подспудным накоплениям, которые уже образовались у Калманова за время работы в деревне. Не деревня излечила его, а работа, практика. Еще быстрее, вероятно, Калманов понял бы свои ошибки, если б он работал где-нибудь на новостройке. Реальная жизнь отрезвила бы его и разбила бы в пух его псевдосоциалистические конструкции.

Таким образом рушится и этот аргумент.

«Встреча» представляет собой далеко не заурядное произведение. Но и в самом творчестве Катаева она является завершением некоего этапа. Мы уже сравнивали ее с книгой очерков «Движение». По сравнению со «Встречей» эти очерки много слабее, являясь как бы подготовительной работой. В ник нет образов, есть только прогреты. Зарисовки людей, с определенными анкетными данными, прикрепленных к известному месту и времени. В «Движении» слишком много пейзажа, отступлений, размышлений, рассуждений. Каждый из очерков был написан, видимо отдельно; в книгу они вое были собраны впоследствии. Это ощущается в повторении иногда одного и того же, вызванном необходимостью каждый раз ввести читателя в обстановку.

Но интересно сравнить «Встречу» с более ранней вещью Ив. Катаева «Молоко», вызвавшей при своем появлении (в 7-й книжке «Ровесников» — альманаха «Перевала», 1930 г.) серьезные нападки критики. В этом рассказе устами кооператора, по прозвищу Тёлочка, были изложены происшествия в одном из сел под Москвой. Хотя речь шла о молочной кооперации, о кулацком правлении и о его перевыборах, однако не в молоке была суть. Все это образовывало лишь фон, на котором вырисовывалась фигура кулака Нилова, его сына, необычайная женитьба его сына, месть отца молодой жены.

Нилов-отец был сильно поэтизирован, и у него и у сына было подчеркнуто как главное — доброта и аила, и вообще в рассказе Нилов был повернут к читателю только своими общечеловеческими, даже поэтическими чертами, социальная же сущность, эксплуататорская деятельность, была в глубокой тени. Нилов произносил центральную в рассказе речь о молоке — «влаге жизни», «всеобщем молоке любви и родства».

По ходу рассказа Нилов, казалось бы, должен был раскрыться на перевыборном собрании, на котором была начата атака на старое кулацкое правление. Но едва Нилов раскрыл рот, как его прервали: пришла весть о несчастьи в его доме. Отец Мерички облил Костю Нилова серной кислотой, так как не хотел, чтоб его дочь вышла замуж за русского. Это несчастье «помешало» и Катаеву показать Нилова-отца с нужной стороны, а собрание, которое до того пассивно поддерживало прежних правленцев и препятствовало их переизбранию, теперь мгновенно избрало новый состав. Все трудности классовой борьбы разрешились по мановению волшебной палочки.

«Почему так вышло, — я сейчас твердо не знаю. Предположим, что головы у всех были заняты грузинским происшествием, па него и весь порох истратился. Но ведь ниловский-то авторитет от этого как будто бы не должен убавиться? Наоборот, он ведь был пострадавшее лицо, изуродовали его любимого сына, как же не выступить па его защиту с новой и особой силой?..

А! — вот в этом-то, по-моему, и вся загвоздка. Не уважает наш мужик несчастья, и к несчастному человеку у него никакого доверия нет. Вот, ежели ты силен, здоров и доволен, — почет тебе и вера. А чуть пошатнулся человек, — появляется к нему какое-то отвращение... И все это у них вполне искренно и даже бессознательно происходит...

Так, я полагаю, и с Ниловым вышло. Какой же он для них доверенный, ежели он без шапки по морозу бегает?.. Разочаровались мужички...

Как бы там ни было, собрание закончилось абсолютной нашей победой».

Вот именно: «Как бы там ни было». А как было, как бывает и почему бывает — этого в «Молоке» увидеть было невозможно, если не брать, разумеется, всерьез вышеприведенную философию.

И завершилось все это так:

«Мысли мои были усталые и неотчетливые. Думал я о Ниловых, о старике и о Косте, с болью в сердце представлял себе его ужасный обезображенный вид, и тогда возникали в памяти моей нежные его щеки и смелые глаза. Что-то творится у них сейчас на тихом, заметенном снегами хуторе?.. И разрасталась дума моя, пропуская сквозь себя всех виденных за вечер людей, во всем различии и в схожестве их. Боже ты мой! Как еще все смутно, растерто и слитно вокруг!

Нигде не найдешь резких границ и точных линий... Не поймаешь ни конца, ни начала, — все течет, переливается, плещет и тонут в этом жадном потоке отдельные судьбы, заслуги и вины, и влачит их поток в незнаемую даль. Не в этом ли вечном течении победа жизни? Должно быть так.

А все-таки страшновато и зябко на душе...»

Конечно, было бы нелепо просто приписать эти мысли автору. Все это говорит кооператор, от лица которого написан весь рассказ. Но именно потому, что весь рассказ вложен в уста этого Телочки, что его слушатель не вставляет ни единой реплики, что никакого иного освещения Нилова и всех событий нет ни в тексте, ни в подтексте, мы в праве заключить, что и для автора в тот период, если не все, то многое было «смутно, растерто и слитно вокруг» и, что он не везде нашел «резкие границы и точные линии».

Гуманистические пороки «Перевала» сказались на этом произведении Ив. Катаева с достаточной силой, и кулак в «Молоке» утратил свои характернейшие социальные черты.

«Встречу» нельзя даже сравнивать с «Молоком», настолько далеко ушел вперед автор, сохранив и развив при этом свое литературное уменье.

Значит ли все это, что «Встреча» вовсе свободна от недостатков? Конечно, нет. Первый крупный грех повести в том, что кроме Калманова и Кирюшки все остальные персонажи очерчены очень бегло, а о некоторых из них сказано всего несколько слов. Все внимание автора и читателя сосредоточено на двух героях. Однако, надо, чтобы и каждая второстепенная по значению фигура была обрисована четко и полно, чтобы она жила сама по себе и в сочетании с другими, чтобы она накрепко запечатлевалась в памяти. Этого нет.

Второе. Когда перевертываешь последнюю страницу «Встречи», остается явное чувство непропорциональности вещи.

Впечатление такое, что вначале было задумано большое полотно, видимо роман. Действительно, начало повести шире ее конца. На сцене появляется жена Калманова, Франя, его товарищ Горелин. В первой главе есть намек на какую-то семейную коллизию. Калманов с балкона возвращается в комнату. Жена накладывает варенье. «Горелин стоял рядом, говорил негромко и быстро. Он смолк и ничтожно малым, но сильным, напруженным движением отодвинулся от нее. Что же это такое? Зачем? Отодвинулся, или не было, показалось?»

Этот намек так и повисает в воздухе и не разрешается в дальнейшем течении вещи. Горелин в первой главе вообще совершенно не нужен, потому что и эта глава могла бы без пего обойтись, да и дальше он не появляется в повести; только в письме к жене Калманов просит что-то ему передать. Зачем же автор вводил Горелина? Очевидно, в его замыслах он должен был выполнять какую-то функцию в дальнейшем. Потом эта мысль отпала, а Горелин остался, как память с ней, но зато повесть выглядит, как начатый и затем внезапно скомканный, суженный роман.

Обратимся к другим произведениям, входящим в книгу «Отечество». Вслед за «Встречей» идет рассказ «Ленинградское шоссе» (печатавшийся еще ранее в ежемесячнике). Рассказ сделан крепко. Семья Пантелеевых собирается на похороны старика-отца. Все дети давно уже взрослые, давно живут каждый своей разнообразной особой жизнью, и только эти похороны на время соединили их. Рассказ пронизан мыслью о сходстве и различии этих двух поколений, отца и детей, о близости и далекости их от отца, о близости и далекости ветхого домишки на Ленинградском шоссе до Красной площади. Расхождение судеб определило разрыв прежних связей. «Там в гробу помещался грубый череп, шишковатый нос, оттопыренные губы — приниженность, плебейство.

Тут сиял очками интеллект, произносились книжные слова, дышали женские и девичьи горла, теплилась нежная кожа.

И все, что собралось тут, происходило от того, кто лежал там, и сохраняло несомненную похожесть на него: этими-то как раз мягко очерченными, розовеющими щеками; — на те щетинистые, желтые, этими выпуклыми светящимися лбами — на тот, с застывшими толстокожими морщинами.

Пустивший в мир столько жизней, зачавший их в забитости, в алкоголе, — кончился. А они, молодые, продолжались: похаживали, вздыхали, украдкой острили».

И, показав всех детей на похоронах отца, Иван Катаев воспользовался их возвращением в центр, чтобы проехать вместе с ними мимо аэродрома военно-воздушной академии, стадиона «Динамо», весь путь до Красной площади, чтобы бегло вспомнить о характерных деталях прошлого этой оживленнейшей магистрали и снова вернуться в сегодняшнее.

«И — нет ничего, все смыто, растворилось в синей весенней тверди, десятилетия стали прохладным предвечерьем второго мая тридцать второго года, и Ямская, запнувшись, помедлив, просто Тверской пошла к «Известиям», к обелиску с кличущей рукой, пестуя на чутких рессорах судьбы иных людей, новых семей, пришельцев! с запада, с юга, с востока, выкормышей предместья, овладевших городом и государством.

Жизнь шоссе, продолженная улицами, замирала на тихой площади...

Отсюда до четырехоконного домишка с палисадником, до свежей песчаной горки над Саввой Пантелеевым было двадцать минут прямого как струна пути».

Хороший рассказ, но нисколько же он мельче «Встречи» по теме! Идея небольшая, в ней не видно и особой новизны.

«Отечество», по которому названа и вся книжка, рассказ-очерк о конкретном человеке с именем и фамилией.

Человек этот, действительно, примечателен, о нем стоило написать. Не зря Ив. Катаев во вступлении говорит о нем, как о примере «как нам вести себя в дальнейшем» и посвящает рассказ ровесникам и друзьям.

Капитан Эрванд Оганесович Гаспарян тринадцать лет назад прибыл на Севанское озеро, с величайшими трудностями организовал на нем судоходство, по суше притащил суда. Его усилиями край ожил. Здесь капитан, всегдашний скиталец, обрел свое отечество, мечтал о его росте, укреплении. Оказалось, что озеро должно исчезнуть, отдать свои воды для строящихся электростанций, для орошения по лей. В течение пятидесяти лет озеро должно уменьшиться до одной шестой своей теперешней площади. Судоходству конец. Но гибель этого маленького «отечества» капитана нужна, чтобы цвело и росло большое отечество — советская Армения. И капитан мужественно расстается со своими мечтами, он «любит гораздо сильнее, чем себя, свое отечество и правильно понимает это слово».

Это третья сильная вещь в книге.

Но дальше у читателя растет недоумение. Книга начинает мельчать, разбивается на ручейки, которые ползут в разные стороны, уходят в песок.

«Хамовники» с подзаголовком «вступление к повести» — сплошь размышление, реминисценции об историческом прошлом Хамовников, о Льве Толстом, о Кропоткине и «как возникли тут силы, способные обнажить и переплавить наново человеческую природу», вопрос, которым заканчивается отрывок, риторическая фигура.

«В одной комнате» — пустячок о том, как в общежитии, в комнате замужних студенток с детьми, ежедневно ночевал муж одной из них, спал с нею на одной постели. Никто из женщин не обращал на это внимания, а потом комендант-женщина потребовала поставить ширму, и уже никто не мог уснуть, все нервно прислушивались. В сущности, это — тема юмористического наброска для одного из второстепенных крокодильских авторов или для заметки в стенгазете. Нужно отдать должное автору, он сумел сделать из этого материала рассказ. Но на что тратятся силы?

«Бессмертие» — беллетризованное рассуждение, сожаление о том, что человек, социалистический труженик, конкретный, неповторимый, со своими особыми манерой, походкой, усмешкой, внесший свою долю конкретного труда в общее дело, умирает, и вот уже стирается он из памяти в своей конкретности и особости, уже не пользуется он сам плодами общего труда, да и его индивидуальный труд уже стерся, растворился, расплавился в общей сумме накопленного труда, что этот человек, его жизнь, и его труд лишены бессмертия. А надо чтоб помнили, что оно было — это бессмертие. Эти мысли слегка беллетризованы, прикреплены к Слесарю Бачурину, но относятся, разумеется, не только к нему. И надо сказать, что такого рода мысли не новы, стары как мир, более того, в як нет ничего социалистического. Вряд ли нужно вступать в данной связи в полемику с автором. Если бы даже мы согласились с замыслом, приняли его, то ведь он только едва намечен, литературно не воплощен, мысль эта еле прикрыта оболочкой рассказа. Бачурин и короткий разговор о нем здесь только повод к размышлению, а не содержание.

Наконец, «На краю света», один из лучших очерков И. Катаева о рыбном промысле на Мурмане. Он уже был напечатан под названием «Раз — два, дружно» в сборнике очерков автора «Человек на горе». Непонятно, зачем понадобилось печатать его под новым названием.

Вот и вся новая книжка.

Мы начинали свою статью с утверждения, что сборник «Отечество» характерен для творчества Ивана Катаева. И в самом деле: перед нами четыре известных Нам книги писателя: «Сердце», «Движение», «Человек на горе», «Отечество» и кроме того, рассказ «Молоко» в альманахе «Ровесники».

В первую книгу входит повесть «Сердце», в которой изображен самоотверженный коммунист-хозяйственник, умирающий на своей работе. Повесть написана на весьма нужную и острую тему, но не вполне удалась, так как к образу этого коммуниста, Журавлева, примешана немалая доза сентиментальности, да, кроме того, изображен он больше в размышлении, чем в действии. Но далее в эту книгу входят рассказы: «Поэт» — один из побочных эпизодов эпохи гражданской войны, и «Жена», где трактуется довольно обычная история: муж далеко ушел вперед, перерос свою жену, с которой сошелся еще в годы военного коммунизма, и теперь тяготится ею.

Вторая книга — «Движение» — очерки коллективизации. О ней мы уже говорили. Третья книга — также очерки — о нефти, об Урале, о Хибиногорске, о рыбных промыслах. Обе эти книги содержат интересные материалы, но особо значительными с художественной стороны их нельзя признать.

И вот в «Отечестве» нашли свое отражение все предшествующие книги. Здесь и «Встреча» — повесть, написанная на боевую и актуальную тему, подобно «Сердцу», здесь и очерки, здесь и мелкие рассказы, написанные на какие-то очень частные и боковые темы. Сборник — сколок со всего творческого пути автора.

Нет единства, нет цельности, собранности, устремленности в творчестве Ив. Катаева, нет излюбленных проблем, любимого материала. Есть разбросанность, пестрота.

О нем никак нельзя сказать:

Он знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть.

Это и необязательно иметь только одну страсть. Но собранность, направленность, сосредоточенность на основных, на важнейших проблемах — необходимое качество. Без этого нельзя стать большим социалистическим писателем.

Откуда же вся эта разбросанность, пестрота? Почему ряд вещей написан на побочные, мелкие темы? Почему Ив. Катаев «любопытствует о пупырышках»? Почему он набрасывает портреты, а не рисует типы?

А ведь именно здесь коренится недостаток внимания и читателя и критика к этому интересному автору. Именно поэтому Ив. Катаев негласно и неофициально числится в разряде второстепенных авторов нашей литературы. Он не идет в главном литературном потоке эпохи.

Может быть, пребывание в «Перевале» и его влияние сказались на писателе некоторой ущемленностью, затянувшимся процессом пересмотра и выработки литературных установок? Возможно. Но прошли уже годы и пора бы завершить этот процесс.

Может быть, предыдущее творчество было подготовкой, накоплением материала. Но его накопилось, как будто, уже много. В биографии Ивана Катаева есть и гражданская война, и университет, и поездки с бригадой «Правды», и самостоятельно по разным углам страны, — на Кубань, на Мурман, в Грозный, в Хибиногорск, на Дальний Восток. Уже не раз проверено перо, есть литературная культура, граничащая с мастерством, есть уменье наблюдать и размышлять. Пора, пора драться за большое дело, большую тему, большую проблему.

«Встреча» — задаток, вексель. Писатель платежеспособен. Надо платить.

Таково требование, таков вывод из анализа последней книжки Ивана Катаева.