Новый роман Ильи Эренбурга

М. Розенталь

Илья Эренбург написал новый роман, вокруг которого уже развернулись споры. Некоторые критики, их правда немного, поспешили объявить «Не переводя дыхания» незначительной и ошибочной вещью, «пасторалью с сентенцией». На основании абстрактных выкладок, без какого бы то ни было анализа и разбора того, что содержится в романе, они отмахнулись от него и даже удивляются, что находятся люди, которые видят в новом романе значительное явление нашей художественной литературы.

Правда, приводятся и более серьезные критические доводы, — говорят о том, что писатель, взявшись за изображение нового человека, упрощает, примитивизирует его, наделяет нашу молодежь чертами первобытной непосредственности, изображает человека вообще. Однако все эти, как и другие вопросы, связанные с романом, могут быть решены только на почве основного вопроса: как относится роман Эренбурга к действительности, насколько глубоки и правдивы художественные наблюдения писателя, какую ступень занимает книга в общем развитии нашей художественной литературы.

1

Новая книга И. Эренбурга не представляет собой явление, изолированное от всей советской литературы. Наоборот, ее нельзя понять вне общего развития нашей литературы.

Литература советской страны во всей современней мировой литературе занимает особенно выгодное положение. Это обстоятельство известно было давно, но особенно ярко и с огромной силой оно выразилось на состоявшемся недавно международном конгрессе писателей в Париже.

Огромный вес советской литературы на конгрессе определился не только теми значительными произведениями, которые успела создать молодая литература, также не только теми единственно прогрессивными жизненными и эстетическими идеалами, которые она защищает.

Ее величайшую реальную силу, живую основу, на которой она растет и может вырасти в великую литературу, составляет человек социалистического общества, новый человек, противостоящий капиталистическому уродству, новый строй общественных отношений, противостоящий буржуазному загниванию. Кто-то из выступавших на конгрессе писателей заметил, что писатель без человека, которого он любит, в котором он видит подлинную человечность, ничто. Литература, не могущая найти в обществе людей сильных, волевых, решительных, способных бороться за настоящую человеческую жизнь, такая литература обречена или на гибель или на идеализацию буржуазных отношений.

Андре Жид заявил, что почти невозможно, чтобы теперь в капиталистическом обществе подлинная хорошая литература могла бы быть чем-нибудь иным, нежели литературой оппозиционной.

Совсем не случайно поэтому то распространенное за последнее время в зарубежной литературе явление, что писатели все чаще и чаще делают положительными героями своих произведений коммунистов, рабочих революционеров, угнетенные массы.

Это — исторически неизбежная эволюция, и чем дальше, тем быстрее и интенсивнее она будет происходить.

Наша литература силой исторического движения выдвинута на самый передний план. Подобно тому как народы советской страны своим трудом открывают новую эпоху в развитии общества, наша литература начинает новую главу в развитии искусства. Ее высокое историческое назначение — отобразить великий процесс революционного изменения мира, показать, как человек, разрушающий старое общество и созидающий новое, переделывает самого себя, возрождается, впервые реализует с полной силой свои физические и духовные возможности.

Трудно недооценить значение нашей литературы, трудно даже представить себе, в какую силу она может вырасти в условиях, когда миллионы и десятки миллионов людей, участников социалистического строительства, жадно прислушиваются к ее голосу, ищут в литературных произведениях художественное выражение своих жизненных идеалов, своих мыслей и чувств, своего будущего.

А роль советской литературы в капиталистическом мире, где рабочие массы борются за диктатуру пролетариата, где тысячи и сотни тысяч людей потеряли веру в возможность человеческой жизни в буржуазном обществе и обращают свои взоры на Советский Союз!

В подобных условиях литература — настоящая, умная, подлинно художественная — приобретает поистине материальную силу.

Как бы ни определять поэтому задачи советской литературы, ее центральной обязанностью является создание образов, литературных характеров растущего социалистического человека. На этой центральной точке должны быть сосредоточены все помыслы и стремления писателей.

При этом нужно понять, что эта центральная точка дальнейшего литературного развития совпадает с «текущим моментом» действительности, выражает ее характерные черты на нынешней высокой ступени социалистического строительства, что логика развития самой литературы привела и столкнула ее с этой центральной задачей.

Что касается своеобразия и характерных черт современной нашей жизни, то сейчас нетрудно уразуметь, что после всей проделанной огромной работы наступил такой момент, когда с особенной яркостью и силой проявляются те возможности по отношению к человеку, которые заложены в пролетарской революции.

Последние выступления т. Сталина выражают это с замечательной четкостью.

Присмотритесь к тем процессам, которые происходят в нашей стране, прислушайтесь к тем вопросам, которые волнуют нашу молодежь и вы убедитесь, что сейчас особенно интенсивно происходит жестокая борьба с укоренившимися при капитализме нравами и понятиями в самых «тонких» сферах человеческого бытия.

Разве случайно сейчас с особенной остротой всплыл вопрос о советской семье, о любви, об отношении мужчины к женщине?

Разумеется, не случайно, хотя всегда, на протяжении всей истории советской страны он был животрепещущим вопросом, на котором сталкивались враждебные понятия. И в этой области революция произвела такой переворот, с такой силой расчистила почву для новых отношений, что даже смешно сравнивать то что есть со старым. Но не случайно, повторяем, именно сейчас во Весь рост встали эти вопросы.

Мы прекрасно помним закон, сформулированный Марксом, смысл которого состоит в том, что экономика, экономические отношения определяют в конечном счете и формы семьи, и формы любви, и проч. Можно сколько угодно говорить о равноправии женщины, о социалистических формах брака и т. д. и т. п., но все это остается пустой фразой, если экономические отношения, социальный строй не дают твердого основания для осуществления этих принципов.

Для того, чтобы осуществились величайшие принципы и идеалы социализма, недостаточно их только провозгласить, нужно их наполнить реальным, экономическим содержанием.

Среди советской молодежи сейчас остро обсуждаются вопросы о чувстве подлинного, социалистического товарищества, о трусости и смелости, об отношении индивида к коллективу, об уважении к человеку и т. д. Короче говоря, вопросы о человеке, об облике социалистического, советского человека сейчас особенно стали животрепещущими, острыми. Они из сферы абстракции прочно перешли в сферу практическую и прежде всего потому, что новые моральные и прочие понятия наполняются живым экономическим содержанием.

Возьмите одну из решающих, отличительных черт советского человека — гармоническое сочетание индивида и коллектива, чувство социалистического товарищества. Разве не ясно, что эта черта, это чувство возникает как результат коллективного социалистического труда, что без организации коллективного труда неоткуда взяться чувству подлинно-человеческого товарищества, правильному отношению между индивидом и коллективом.

А чувства подлинной смелости, храбрости, моральный облик человека волевого, закаленного, с широким кругозором, бесстрашного, если под всем этим понимать высшие формы бесстрашия и смелости, которые у нас утверждаются, т. е. бесстрашие стратонавтов, храбрость летчиков, смелость парашютистов, воля, закаленность и кругозор большевистского хозяйственника, инженера, и проч., — разве эти чувства, этот моральный образ не вырастают на основе высокой социалистической техники, высокого уровня народного хозяйства, на основе проникновения науки и техники в быт миллионов?!

Идеалы и принципы коммунизма заключают в себе такую мощную силу, что сами по себе они могут вызвать и вызывают чудеса героизма и храбрости. Но осуществление этих идеалов, реализация их потенциальной силы во сто крат увеличивает их воздействующее влияние на человека.

Социалистические чувства, моральный облик социалистического человека не возникают и не могут развиваться, если для этого нет реальных оснований в самой существенной области — в экономике страны.

Своеобразие настоящего времени в жизни нашей страны как-раз в том, что эти основания созданы, что люди, выросшие и изменившиеся в этой борьбе, превратившие отсталую страну в высокоразвитое индустриальное государство, в страну социалистического земледелия, создали возможности для колоссального расцвета человеческих сил, для всестороннего развития человеческой личности.

Ну, а литература? Каково ее отношение ко всему тому, что происходит в действительности? Какова закономерность ее развития?

Достаточно самого общего взгляда на развитие советской литературы для того, чтобы видеть, что она пыталась следовать за развитием действительности.

Начиная от многочисленных, романов, повестей, драм, поэм, в которых ставилась тема Октябрьской революции, гражданской войны, и кончая огромным количеством произведений о первых годах хозяйственного строительства, об индустриализации и коллективизации, о техническом развитии страны и т. д., литература пыталась показать «зачатие и роды» нового общества, героические годы строительства народного хозяйства, обнять те многосторонние процессы, которые происходили в стране.

В этом мощном потоке литературных произведений было очень много случайного. Многие ив этих «творений» читатель забыл; не упомянет о них и история.

Но в эти годы был создан ряд значительных произведений, прочно вошедших в обиход советского читателя. Такие книги, как «Чапаев», «Железный поток», «Разгром», «Поднятая целина», «Бруски», «Большой конвейер» и другие были художественным выражением героической борьбы рабочего класса и трудящихся масс за новое общество.

Прочтите эти книга одну за другой и при всем вашем критическом отношении к ним вы не сможете отрицать того, что они дают яркую и довольно полную картину нашего развития.

Эти произведения еще не дали полноценного образа нового человека, выросшего на основе огромных успехов социалистического строительства; но в образах и типах героических людей гражданской войны, эпохи восстановления и реконструкции хозяйства, в картинах борьбы за технику, коллективизацию и т. д., во всем том, что сделано литературой заложены основания для перехода на следующую, высшую ступень литературного развития.

При этом мы далеки от того, чтобы считать, что эти лучшие произведения исчерпали тему гражданской войны и проч.

К этой теме, как и к теме первой пятилетки, художники будут неоднократно возвращаться и на их материале будут создавать большие художественные произведения.

Более того, новые произведения о гражданской войне могут быть и будут значительнее, глубже; это подтверждает опыт «Чапаева» в кино.

«Чапаев» — порождение не только высокого художественного мастерства, глубокого проникновения художников в действительность, но и произведение искусства, созданное в условиях уже развитого социалистического строительства. Живое наблюдение над теми изменениями, которые происходят сейчас в человеке, постижение формирующегося характера социалистической личности помогло художникам ярче и сильнее очертить образ героя гражданской войны, представить те его еще не развившиеся черты, которые на высшей ступени борьбы за новое общество становятся типическими признаками социалистического человека. Сформировавшееся явление всегда помогает глубже понять то, что в свое время только начинало развиваться, только давало первые побеги.

Таким образом и логика развития литературы, пытавшейся следовать за развитием жизни, привела к тому же, к чему привела логика социалистического строительства, т. е. к социалистическому человеку.

Сейчас только образы, глубоко реалистически схватывающие черты новых людей и новых социальных отношений, смело проникающие во внутренний мир человека, показывающие какие изменения происходят в самых «тонких» сферах человеческих чувств, рисующие борьбу старого и нового в сознании и чувствах людей, во всех областях человеческих отношений, — только такие художественные образы могут волновать и воздействовать на миллионы, на читателя, сталкивающегося на каждом шагу в самой действительности с живыми образами новых людей.

При этом литература не должна ограничиваться, что со всей настойчивостью подчеркивает все время А. М. Горький, подражанием жизни, копированием, пассивным отражательством. Она должна, опережая ее, художественно выразить новый тип человека, она должна создавать, учить.

Об этой обязанности советской литературы очень хорошо сказал А. Жид в своей речи на международном конгрессе писателей.

«Дело в том, дело главным образом в том, говорил он, чтобы помочь новому человеку, которого мы любим, о котором мы мечтаем, освободиться от ложных образов, сложиться, установить себя».

Нельзя сказать, чтобы литература наша этого не чувствовала, чтобы она не понимала новых, более сложных задач, которые перед нею стоят.

Но такова сила инерции, что еще до сих пор не сходит со страниц многих литературных произведений традиционная фигура интеллигента, решающего вопрос о своем отношении к революции.

Значительное количество произведений из всей той многочисленной серии «личных жизней», которая волной прокатилась в нашей литературе, является попыткой с негодными средствами решить серьезный и большой вопрос современности.

Ничего ни сердцу ни уму читателя они не дают; многие из них кроме вреда ничего принести не способны.

Новая книга Ильи Эренбурга, как и его «День второй», сильна и значительна прежде всего как серьезная попытка в нашей литературе повернуть к самым животрепещущим и «больным» вопросам, волнующим молодежь, поставить некоторые проблемы, которые характерны для современной действительности.

Сразу оговоримся, что мы не считаем эту попытку совершенной, полноценной, что это произведение не находится еще на уровне социалистических литературных идеалов. До этого новому роману Эренбурга, как и всей нашей литературе, еще далеко.

Но развитие ни в природе, ни в обществе, ни, следовательно, в литературе не совершается прямолинейно. Целое, совершенное, полнопенное складывается из отдельных попыток, из которых каждая сама по себе не полна, не закончена.

И поэтому мы не видим большой беды в том, что это новое произведение нашей литературы страдает несомненными недостатками, имеет слабые стороны и т. д.

Существенны те живые и правильные тенденции, которые проявляются в книге Эренбурга, стремление писателя забраться в самую глубь формирующихся в нашей стране человеческих отношений и художественно выразить их.

Главное — в живом стремлении писателя вникнуть в такие области новых социалистических отношений между людьми, куда не вступала еще смело и уверенно наша литература.

Главное — в тех острых и живых наблюдениях писателя, которые позволяют ему видеть многое и существенное из того, что происходит в стране, среди молодежи, позволяют ему не копировать действительность, а ставить вопросы, будоражить умы и чувства молодежи.

Эренбург берет кусок жизни, простой и обыденный, и ищет и находит в ней поэзию. Его герои находятся в самых прозаических, не эффектных ситуациях, сами они рядовые рабочие, комсомольцы, вузовцы, каких в стране сотни тысяч и миллионы.

Писатель пытается показать этих рядовых представителей молодежи, их жизнь и чувства, их новое мироощущение, взаимоотношения, самые тончайшие изменения, которые совершаются в их взглядах и моральном облике, — разве это не заслуга писателя? На наш взгляд заслуга и заслуга немалая.

Трудно указать в нашей литературе на произведение, которое бы давало представление читателю о том новом, что характерно, напри-- мер, для формирующихся социалистических отношений любви; литература наша до этих «тонкостей» по-настоящему еще не добралась и с этой стороны справедливо вызывает нарекания нашей молодежи. А как остры и злободневны эти вопросы! Как остро нуждается молодежь, да и не только она, в литературе, которая помогала бы ей становиться, которая бы в ярких образах показывала борьбу старого с новым, разоблачала бы ложных героев, рыцарей буржуазной, собственнической семьи, «героев», которых у нас в жизни немало.

Как велика была бы роль литературы, которая бы с любовью подбирала и показывала многочисленные факты новых, социалистических отношений между мужчиной и женщиной, которая бы изображала те часто незаметные, молекулярные процессы, совершающиеся в этой чрезвычайно важной, существенной области формирования социалистических чувств и взглядов.

Эренбург чуть ли не первый смело и серьезно подошел к этим жизненным вопросам и как в «Дне втором», так и в новом своем романе сделал попытку наряду с другими проблемами поставить и эту.

Не будем преуменьшать трудностей этой попытки. Едва ли есть другая область, в которой так прочны и живучи веками укоренявшиеся собственнические нравы и понятия, успевшие порядком закостенеть, ибо в менявшихся формах сущность этих отношений оставалась одной и той же и в рабовладельческом, и в феодальном, и в буржуазном обществах.

Жизнь ломает эти формы, разрушает тысячелетиями создававшиеся отношения, но старое еще цепко держится, мертвое хватает живое, старое с новым часто причудливо переплетаются, но новое стремительно пробивает себе дорогу и торжествует над старым, отжившим свой век.

Эту тему, как и ряд других, мы находим в новой книге Эренбурга и уже только в этом видим положительную ее сторону.

Напрасно некоторые «несентиментальные» критики подошли к книге Эренбурга с мертвой меркой абстрактных норм и понятий, не попытавшись хотя бы в общих чертах проанализировать развитие нашей литературы, ее отношение к жизни, ее задачи. Напрасно потому, что такой подход обезопасил бы их от поспешных и непродуманных обвинений, не поставил бы их в смешное положение борцов против книг, имеющих немалое значение в развитии нашей литературы.

Но, могут нам сказать, одно стремление, одна попытка поставить большие проблемы, выдвигаемые самой жизнью, хотя и имеет значение, но еще не все. Нужно, чтобы эта попытка была значительной, веской.

С этим доводом нельзя не согласиться и к рассмотрению этой стороны вопроса мы и переходим.

2

Критика наша уже немало писала о положительных сторонах «Не переводя дыхания», о лиричности этой книги, о любви писателя к своим героям и т. д.

Нас интересует главным образом разбор характеров или, вернее, тех набросков характеров, которые сделал писатель в своей книге.

Читатель легко заметит, что Эренбург в своем новом романе, как, впрочем, и в «Дне втором», сосредоточился исключительно на человеке, на его новых качествах, на борьбе старого и нового мироощущения человека наших дней и очень мало, почти мимоходом рассказывает о том, что делают его герои. Трудовая деятельность их служит лишь общим фоном книги, общей основой, «типическим обстоятельством», которое нужно для того, чтобы вывести главное: образы, характеры новых людей, их отношения между собой, их переживания.

Мы начнем с разбора характера Геньки Синицына, так как именно в нем выражены те конфликты между старым и новым, между чувствами, порожденными капиталистическим строем, и нашей действительностью, показан процесс сложного, иногда мучительного рождения нового.

Генька Синицын — комсомолец, молодой рабочий, очень способный и талантливый парень. Но он индивидуалист и эгоист. Кто-то сравнивал Геньку с Сафоновым из «Дна второго», но едва ли это законное сравнение. Сафонов — законченный буржуазный индивидуалист, в корне враждебный всему тому, что делается в социалистической стране, и как типический человек, т. е. как человек, коему свойственны сафоновский образ мышления, сафоновский социальный характер, он совершенно естественно кончил.

Генька тоже индивидуалист. Он принадлежит к типу тех еще многочисленных людей, которые интересы своей личности выдвигают на передний план.

Но это не та разновидность индивидуалистов, о которых Ленин когда-то говорил, что они стараются как можно меньше дать «ему», т. е. социалистическому государству, и как можно больше «хапнуть» для себя.

Генька и подобные ему вовсе не враги социалистическому государству. Они очень хорошо и четко работают на производстве, их премируют технической энциклопедией и деньгами, деньги для них не самоцель, личное богатство они презирают и меньше всего думают о самообогащении.

Политически Генька советский человек, он любит свою страну, вождей партии и, можно не сомневаться, если бы понадобилось Генька не задумался бы отдать жизнь за свою родину. Но Генька до мозга костей заражен буржуазными предрассудками в остальном, в отношении к товарищам, к своему коллективу, к жене, к своему ребенку, в любви — здесь еще в нем крепко сидит человек старого мира.

Именно эта противоречивость понятий, всего человеческого облика Геньки является источником всего его поведения.

Но это жизненное противоречие, на которое не трудно еще натолкнуться в живой действительности.

Нужно понять следующие простые вещи.

Революция изменяет человеческий характер не сразу, не одновременно, не равномерно.

В процессе революции и социалистического строительства сотни тысяч и миллионы народных масс становятся политически сознательным революционерами, борцами за новое общество. Индивидуалистически настроенные, зараженные частнособственнической психологией люди становятся социалистическими коллективистами, изменяют свое отношение к общественному труду. Этот переворот в сознании миллионов представляет такой гигантский скачок, что трудно даже найти подходящие слова для того, чтобы его выразить. Изменение отношения масс к труду, рождение социалистических форм труда — это основное, главное, фундамент, но еще не все. Но это то, что составляет решающее условие для уничтожения пережитков капитализма и в сознании, и в чувствах, и в нравственных и прочих понятиях людей.

Человек может быть социалистическим коллективистом в своем отношении к общественной собственности, к своей родине, к труду, по у него еще могут быть сильны пережитки мелкобуржуазного индивидуализма в других сферах бытия — в отношении, например, к женщине. А такого рода индивидуализм у нас еще не редкость.

Повторяем, это противоречие самой жизни, противоречие, свойственное определенному этапу строительства нового общества.

Миллионы людей в нашей стране сбросили с себя ветхого Адама, покончили со своими старыми, идущими от капиталистического строя, предрассудками, но пережитки старых чувств и привычек еще очень и очень сильны.

У одних эти пережитки сильнее, у других они слабее. Но революция захватывает и эти, самые сокровенные области человеческого бытия, пережитки становятся препятствием, тормозящим социалистическое строительство.

В образе Геньки Эренбург уловил эти черты нашей действительности и потому Генька живет в романе. Правда, писатель сгустил в этом образе краски, многое преувеличил, но это правомерное в художественном произведении преувеличение.

Следующие строки прекрасно раскрывают натуру Геньки.

«Генька обводит мир деловым и ласковым взглядом: это его мир. Машина на вид сложна, но если разобраться, все в ней просто и законно, надо только знать ее строение. Генька знает, как устроен мир. Он знает те великие идеи, которые определяют жизнь страны. Идеи он любит — они ему по росту, но к людям он равнодушен».

Иными словами, идеи, которые Генька любит, которые он ощущает и понимает как свои, кровные, совмещаются у него со старыми чувствами, со старым отношением к людям и товарищам. И потому он так противоречив. И потому эти противоречия, которые не могут быть долго совмещаемы, дают знать о себе на каждом шагу.

Генька — незаурядная личность, он полон сил и жизни, у него деятельная горячая натура, он верит в свои способности, в свой талант, он хочет проявить свою индивидуальность, выдвинуться — и не против идей страны, — но он думает этого добиться без коллектива, сам, своими силами, он хочет стать выше всех своих товарищей, выше всего коллектива.

Так сильны мелкобуржуазные индивидуалистические привычки, воспитанные и нашедшие поддержку еще в детстве.

Отсюда отвратительные черты: презрительное отношение к товарищам, самолюбие, эгоизм, лживость, стремление «войти в массы, чтобы потом из масс выйти!», отсутствие чувства общности, подлинного, социалистического товарищества.

Эти черты индивидуализма таят в себе огромные опасности, они могут завести человека в тупик, сделать его, как бы ни любил он идеи страны, врагом этих же идей. Развитие человека вне коллектива не мыслимо, на этом пути социалистические идеи неизбежно трансформируются, незаметно могут превратиться в свою противоположность. Не случайно поэтому Генька, которому идеи коммунизма по плечу, понятны, срывается и пишет злобную, сафоновскую записку оратору, заявившему, что «индивидуальность особенно ярко расцвела в условиях второй пятилетки»...

«Зачем врать — пишет Генька... Я вот прежде так жизнь любил, что во рту пересыхало, а теперь я со скуку дохну. Может быть вы объясните подобное явление?»

В сущности, все это проявление собственнического инстинкта, это попытка задержаться на полпути, своеобразное, причудливое сочетание коммунистических идей с мелкобуржуазным индивидуализмом, переплетение нового со старым, живого с мертвым.

Подобное сочетание мертвого с живым встречается в самых разнообразных формах.

Натура Геньки совмещает в себе новые идеи со старым собственническим, хамским отношением к женщине; писатель это очень ярко и сильно показывает, проявив в этом свою живую наблюдательность, острое чувство жизни, понимание животрепещущих проблем нашего развития.

Чувства любви и отношения к женщине у Геньки революция пока никак не задела — старые чувства пустили глубокие корни.

Смотрите, как Генька понимает любовь. Генька прочел Стендаля и Толстого. Но Жюльен Сорель и Болконский скучны, Геньке не сидится спокойно. «Он должен двигаться. Пойти снова к Красниковой? Купить комод? Плодиться?»

В другом месте он сам с собой рассуждает о себе, об отношении девушек к нему, о Лельке. «Теперь Красникова... Могу пойти расписаться. Только комнату он отдал. Впрочем, жить вместе глупо. Пойдет ругня. Он с проволокой, она с пудрой. Лучше встречаться, больше чувств».

По старым понятиям иначе и нельзя себе представить любовь и семью, отношения между «сильным» и «слабым» полом. «Он с проволокой», т. е. с настоящим делом, «она с пудрой», т. е. без настоящего дела и неспособная на таковое, «купить комод», «плодиться» — все это как нельзя лучше выражает эти старые понятия. А эти же понятия определяют и отношение к ребенку. Генька, человек с рационалистическим душком, но главное — индивидуалист, он или совсем никакого внимания на ребенка не обратит, или на мгновение заинтересуется этим новым и незнакомым ему явлением. А затем ему надоест и он махнет на него рукой.

«Сначала Генька с любопытством рассматривал этот крикливый кусок мяса, он его изучал, как новую машину, щупая пальцем мягкий череп, подымая на руки: до чего легко!... Но вскоре ему надоело».

Личные интересы настолько преувеличиваются, раздуваются, абсолютизируются, что все остальное кажется незначительным, побочным, ненужным. По той же причине неоткуда взяться чувству товарищеского отношения к женщине, наоборот, женщина часто превращается в объект экспериментальных предприятий.

Люди, подобные Геньке, не могут не чувствовать своего отчуждения, плохого отношения к себе со стороны коллектива, товарищей по работе. Их самонадеянность и абсолютная вера в свои личные силы часто оборачивается неверием, сомнением в этих силах. И почему бы тогда, для того, чтобы проверить отношение к себе, а также свою силу, не поэкспериментировать на девушке, причем, заметьте, на девушке не какой-нибудь, а на умной. По результатам этого любовного опыта можно будет судить и о себе, и о своей силе и т. п.

Так начинаются отношения Геньки с Верой Горловой. «Ты сначала для меня была вроде как экзамен выдержать» —писал ей впоследствии Генька. Это, как и вся история Геньки с Лелькой, как и все его понятия и поступки типичны для определенной части, уже не очень значительной, но все еще имеющейся части молодежи (и не только молодежи).

В беспечном отношении к своему ребенку, в легкомысленном отношении к женщине — во всем этом дает знать о себе старый мир, капиталистическое собственническое свинство. И то, что сейчас наши газеты выступают с передовыми о буржуазной и коммунистической любви, о семье и браке, — все это лишь свидетельствует о том, что процесс социалистического переустройства забирается всерьез и по настоящему и в эту область.

Что же в романе Эренбурга, ставящего эти вопросы, сентиментального, где здесь «пастораль с сентенцией», «идиллия», о чем с таким необоснованным пафосом говорил критик?! (См. статью Е. Трощенко в «Литгазете»).

Пока на разборе характера одного из главных героев романа мы видим не пастораль, а борьбу, борьбу очень серьезную, часто трагическую.

Правда, не все здесь совершенно на наш взгляд, часто писатель ограничивается одним, двумя штрихами, иногда словно колотушкой вбивает в голову читателя выводы, которые сами по себе вытекают из обрисовки образов, из рассказа. Об этом мы еще будем иметь случай говорить в дальнейшем.

Сейчас же вернемся к Геньке.

Генька, как мы видим, индивидуалист. Но Генька не законченный буржуазный индивидуалист сафоновского толка. Правда, всякий индивидуалист в своем последовательном развитии ведет к буржуазному образу мышления и действия, сам Генька был на грани такого превращения. Но Генька не весь, не целиком принадлежит к старому миру — его политическое сознание удерживает его от гибели, не дает ему упасть в пропасть и, главное, все обстоятельства, его окружающие, люди, товарищи — все это не может не воздействовать благотворно на него.

В критике было выражено недовольство тем, что писатель в конце концов отсылает своего героя далеко от людей, на север, и там якобы заставляет его стать новым человеком, хорошим коммунистом. Не знаем, может быть и лучше было бы, если бы писатель изобразил превращение Геньки в тех же условиях, в той же обстановке, в которой он все время находился. В этом случае писатель, разумеется, пошел бы по линии наибольшего сопротивления. Но ничего дурного и необычайного мы не находим и в том, что Генька уезжает на север.

Ведь нужно иметь в виду, что не на севере, вдали от людей, началось новое бытие Геньки, как человека. Если бы так, если бы до этого ничего в нашем герое не произошло, то тогда поступок Геньки действительно был бы надуманным, неестественным и ничем не оправданным. Дело же в том, что сознание, внутренний мир, моральный облик Геньки начал незаметно для него самого изменяться до поездки на север. Поездка явилась уже результатом этих изменений.

Генька не мог ужиться с товарищами, он их третировал, думал, что они без страстей, без прорывов, он их называл «баранами» — товарищи отплатили ему презрением, нелюбовью, они бросили ему в лицо страшную кличку — «Гитлер». Товарищи может быть зарвались, перегнули палку, но в сущности были правы — они сразу перевели поведение Геньки в политическую плоскость, предупредили его, напомнили, к чему может привести Геньку его отношение к коллективу, его чувства.

Генька не мог не призадуматься над этим, хотя он первое время смеялся над товарищами.

Генька хотел прорваться вперед, стать великим человеком, не думая тратить особенно больших усилий на учебу, на приобретение знаний. Он сочинял сложные проекты, чертежи и проч., не имея необходимых для этого математических и прочих знаний — его проекты не осуществлялись, «великим» человеком он не становился.

Генька думал прожить век со своими старыми понятиями и взглядами на женщину, на любовь, но и здесь он натолкнулся на людей, которые отвращались от него. Ни Лелька, ни Красникова — простые рядовые девушки, но люди уже иного покроя — не могли жить с ним. Узнав Геньку, они уходили от него.

Генька начинал понимать, что он пропадает, что дальше так не может продолжаться, что он совсем одинок.

«Так нельзя жить — говорил он сам себе — надо работать! Он шел на завод, стараясь подобрать под свои шаги новые бодрые мысли». Но он снова и снова срывался. Писатель справедливо показывает сложность, мучительность процесса Генькиного превращения.

Генька в конце концов начинает понимать, что собственно никаких оснований, чтобы считать себя выше всего коллектива у него нет.

Проходя мимо трибун на первомайском параде, ему хотелось бы, чтобы вожди его заметили, выделили.

«Вдруг кто-нибудь его сейчас заметит, позовет, скажет: «Ну, Синицын, выбирай»!

Он подумал это и сразу же рассмеялся: а чем он лучше других? Никто его не затирает. Щеглов с ним два часа проговорил. Премировали. Доклады предлагают читать. Если он не выдвинулся, то это его вина. Мост никуда не годится. С приемником он ошибся, проект Бродовского куда лучше. Стихов он не умеет писать, а статьи пишет, как стихи. Да и организатор он плохой: ребята его не любят. В Архангельске он еще мог как-нибудь выкарабкаться: там все люди наперечет. А здесь таких Генек сто тысяч, все они идут, поют и поворачивают головы к трибуне».

В этих размышлениях, как и во многом другом, в частности в отношениях его с Верой Горловой, видны уже те изменения, которые происходят в Геньке. Социалистический труд, влияние коллектива, товарищей разрушают старый мир в Геньке, переделывают его характер, вызывают новые чувства, новые ощущения.

В этом смысле чрезвычайно любопытны отношения Геньки с Верой. Эти отношения имели очень сильное влияние на его развитие. Страницы романа, посвященные им, сильны и составляют одни из лучших в романе.

Тем досаднее было прочесть в статье Трощенко в «Литгазете» следующие строки, оценивающие как раз эту часть книги.

«В конце концов Геньку излечивает не что иное, как любовь. Его полюбила девушка, умная и чуткая. Генька узнал цену человеческого чувства и Генька переродился. Все дело, оказывается, в чувствах — надо любить людей, любить друг друга, любить товарищей, таков вывод Геньки. И таков вывод и поучение всей книги».

Но едва ли правильно выдавать свои неправильные представления о романе, а также и о жизни за выводы романа и за действительное положение вещей в жизни. Не поняв идеи книги, не умея сопоставить ее с действительностью, критик опять поставил себя в комичное положение и пришел к смехотворным выводам. Дело не только в том, что фраза о любви (которая якобы только одна спасает и излечивает Геньку) столь же соответствует истине романа, сколько соответствия между оценкой критиком романа и его действительной объективной ценностью.

Отношения между Генькой и Верой несомненно имели большое значение для Геньки, но благоприятная почва для этих отношений была уже подготовлена всем предыдущим развитием Синицына.

Критик, собственно, обеспокоен тем, что, если-де, любовь, чувства играют такую роль, способны что-то изменить в человеке, что-то доказать ему и т. п., то что же тогда остается за «экономическим фактором», за «базисом»?!

До чего смешны некоторые критики, сами часто выступающие против голой публицистики, против произведений, в которых как ребра торчат ничем не прикрытые экономические категории, и не замечающие огромных изменений, — экономических, политических, бытовых, которые проявляются в самых простых человеческих отношениях, чувствах, поступках, изображаемых и улавливаемых художником.

Плох тот художник, который не видит, не понимает, что в действительной жизни, где действуют не логические категории, а живые люди, общественные законы осуществляются и проявляются и через человеческие поступки, через отношения людей друг к другу, а также и через такие чувства, как «любовь к людям», «любовь к товарищам» и вообще «любовь», о которых с высокомерием «экономического материалиста» говорит критик.

В романе Эренбурга есть одна прекрасная сценка. Варя после ужина отдыхает вместе с Глашей на берегу реки. Глаша не понимает смысла социалистического труда, издевается над энтузиазмом Вари. У нее старые понятия о труде и, столкнувшись с новым для нее явлением, не понимая, почему Варя так усердно на «кого-то» работает, она сомневается в человеческих качествах Вари вообще. Варя ей непонятна. Между ними нет простого человеческого контакта и потому все Варины нарекания на то, что Глаша плохо работает, вся ее «агитация» повисала в воздухе.

Но вот они впервые встретились, Варя рассказала о своей жизни, о неудачной любви к Мезенцеву, у них оказались общие печали. Глаша впервые, через самые простые, ей понятные человеческие чувства ощутила в Варе такого же человека, как и она сама, и она перестала удивляться Вариному энтузиазму. Глаша вскоре стала ударницей.

Можно сколько угодно ругать писателя за эти своеобразные «стимулы» социалистического труда, которые он находит в действительности, но эта сцена так же естественна, как естественна сама жизнь, развивающаяся в многообразнейших и разносторонних формах.

Так же естественны и отношения между Генькой и Верой, так же естественно то значение, которое они имели в судьбе Геньки.

Генька встретился с Верой после многих конфликтов, после многих поражений, которые понесла его индивидуалистическая натура. Генька уже успел если не убедиться, то сильно почувствовать, что он не прав. К Вере, к которой он неосознанно чувствовал сильное влечение, он однако подошел с привычными для него понятиями о любви, об отношении к женщине — он хотел сдать новое испытание, поиграть, почувствовать свою силу.

Но случилось непоправимое для индивидуалиста, для Генькиной мелкобуржуазной мужской «чести», несчастье — он первый обнял Веру, он первый начал ее целовать!

«Генька не сразу пришел в себя; счастье было для него туманом этого весеннего вечера и туман понемногу рассеивался. Проступали тяжелые громады привычных мыслей. Когда он наконец задумался — что произошло, он почувствовал себя слабым и потерянным. Он ничего не понимал; он даже не знал, счастлив ли или нет. Он знал одно: без Веры ему теперь не жить. Но Веру он потерял: Вера увидела, что он беспомощен как ребенок. Он хорошо помнит, он первый ее обнял. Он вымолил у нее любовь. Она теперь его презирает. Она чувствует, что он не может обойтись без нее. У нее хорошее сердце: она не прогнала его. Но сейчас она скажет: «А теперь уходи». Он должен что-то сделать. Он должен показать себя другим».

Как же иначе может рассуждать тип людей, к которым принадлежит Генька? Свои понятия они отождествляют с понятиями всех, и поэтому, с точки зрения Геньки, Вера иначе и не могла, не должна поступить. Она обязана его прогнать, ибо он, мужчина, показал свою слабость, оказался слабее девушки.

Он спешит запрятать свое прорвавшееся непосредственное чувство, он напускает на себя привычную манеру Синицына и развязным языком бывалого Дон-Жуана рассказывает о не существовавших любовных приключениях и о том, что «это» у него в сотый раз.

Но Вера не прогоняет Геньку, она его любит, она чувствует, что у Геньки это напускное. «Она целует Геньку. Он стоит и чувствует, что не в силах ни ответить, ни уйти». В нем происходит мучительная борьба между обычными его представлениями и новым только что возникшим чувством; это новое для него самого неожиданно, непривычно. Он не может его совместить с тем, что было для него непререкаемым.

В Вере он ощутил те чувства, те силы, которых ему недоставало, — чувства товарищества, дружбы, скромности, настоящей любви. И Генька искренно полюбил молодую девушку.

Что же удивительного, что отношения с Верой Горловой сыграли значительную роль в формировании характера Геньки, они были лишь последней каплей, переполнившей чашу, подтолкнувшей события. Ни больше, ни меньше.

Письмо Геньки к Вере перед отъездом было заключительным аккордом, после этого Илья Эренбург мог со спокойной совестью отправить своего героя на остров Вайгач.

3

Генька, хотя и принадлежит к типу людей, еще распространенному в нашей действительности, живет в атмосфере новых людей. Синицыных окружают люди с новыми чувствами, люди, не знающие тех противоречий и конфликтов, которые до поры до времени присущи Геньке. Эти люди имеют огромное влияние на Синицыных. Они сами далеко еще не закончили процесса своего формирования, они еще растут, но они уже прочно отличаются своим новым, социалистическим характером.

И чувства у них новые, — они выражают социальную природу советского человека.

В «Дне втором» очень удачен был образ Кольки Ржанова — молодого рабочего. В нем сочетались черты высокого политического сознания, страстного стремления ко всем достижениям культуры, к науке и искусству, мужество и твердость характера, постоянство и ясность убеждений, чувства подлинного коллективизма, коммунистического отношения к женщине. В его отношениях с окружающими, в частности с Ириной, в их чувствах друг к другу можно легко уловить черты характера новых людей. И, что ценно было, эти черты проявлялись не только в творческом, трудовом облике Кольки и Ирины, не только в их общественной физиономии, но и в личных отношениях.

По сравнению с этими образами последний роман Эренбурга не вносит много нового — Мезенцев и Варя в основном, в главном однотипны с Колькой Ржановым и Ириной. Мезенцев только бледнее своего предшественника, во многом он является лишь копией с Кольки. Он так же, как и тот, человек ясных и твердых убеждений, четко понимает все то, что вокруг происходит, его чувства не противоречат политическому его сознанию, словом это рядовой человек нового общества, каких у нас сотни тысяч. Образы Мезенцева и Вари несколько уже образов их предшественников из «Дня второго» — писатель рассматривает и строит их в одном главным образом разрезе, именно в разрезе личных отношений. Писателя интересуют в данном случае больше всего чувства новых людей, новый характер их отношений. Это, впрочем, характеризует и «День второй».

В чувствах, в ощущениях людей, в любви, в чувстве прекрасного, красивого, в прочих эстетических чувствах молодежи ищет Эренбург новые характеры. Страницы обоих романов полны явной и скрытой полемики с чувствами людей старого мира, их герои рассуждают о любви старой и новой, о переживаниях, о поэзии, о живописи, о Пушкине, о Рафаэле, о своем отношении ко всему этому.

Вузовец в десятый раз перечитывает «Для берегов отчизны дальней» и находит в стихотворении созвучные ему переживания. Рабочий-художник открывает богатство картин Рембрандта, он потрясен их огромной, побеждающей силой. Образы новых людей, молодых рабочих, вузовцев сталкиваются с героями Стендаля, Толстого, Тургенева, они сравниваются с этими героями, делаются выводы и т. д. и т. д.

Повторяем, именно с этой стороны, в чувственных проявлениях людей ищет Эренбург черты новых, социалистических характеров, шире — черты новой культуры.

Это дало повод некоторым критикам заговорить об этой стороне вопроса, но, к сожалению, они или ограничились отпиской о наивности и непосредственности героев Эренбурга, или выразили свое, возмущение той «идиллией сердец», и «философией чистой и простой души», которая господствует в романах Эренбурга.

Между тем этот вопрос имеет общее значение для советской литературы. В нашей литературе имеются писатели, которые остро переживают, можно сказать болезненно переживают «проблему чувств» у пролетариев, у социалистического человека будущего. Полноценность человека они прежде всего видят в том, что человек наделен богатыми сложными чувствами, переживаниями, способен любить, наслаждаться живописью, музыкой, поэзией, чувствовать горе, страдать и т. п. Все эти чувства, на их взгляд, неотъемлемы от настоящего человека. Человек без этих чувств — получеловек.

Но эти писатели очень часто не понимали, что человеческие чувства имеют, как и все на свете, свою историю, что они возникают, что они чем-то обусловлены. Это непонимание служило источником всяческих трагических недоразумений и противоречий. Не находя в людях, которые только что вырвались из рабства, из темноты и невежества эксплуататорского общества, развитого чувства прекрасного, чувства красоты формы и т. п., они, ничто же сумняшеся, склонны были подозревать, что эти люди — новой породы, что с ними ничего не поделаешь, что, видно, век сложных и красивых чувств исчез навсегда... И комическая сторона этого «трагизма» заключалась в том, что некоторые писатели, скрепя сердце, шли на жертву и воспевали (хотя песни и не получалось) людей без чувства прекрасного. Но вскоре у нас появилась целая литература, которая начала всячески наделять чувствами строителей нового общества, но ценности большой она не имела. Скажем прямо, в ней было много отталкивающего, неприятного, несмотря на всю искренность, с которой быть может создавались подобного рода произведения. И это потому, что эта литература стояла не на конкретно-исторической почве, а на почве абстрактно-морализаторской.

Но чувства, даже самое тонкое чувство красоты, поэзии — дело наживное. Они возникают и развиваются вместе с возникновением и развитием «предметно развернутого богатства человеческой сущности», по выражению Маркса, или, иначе говоря, вместе с свободным, беспрепятственным развитием человека. Откуда может появиться чувство прекрасного у человека, не имеющего доступа к литературе, музыке, живописи, у человека, находящегося в плену рабской ограниченности, часто не имеющего условий для получения самой простой, элементарной грамоты.

Художественные чувства у человека — «музыкальное ухо, глаз, умеющий понимать красоту формы», вырабатываются, как говорил Маркс, от тесного постоянного общения с искусством, с литературой, музыкой и т. п. На этой основе «отчасти впервые порождаются, отчасти развиваются человеческие, способные наслаждаться чувства, ибо не только обычные пять чувств, но и так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), одним словом — человеческие чувства, человечность органов чувств возникают благодаря бытию их предмета, благодаря очеловечиванию природы. Образование пяти чувств есть дело всей предшествующей истории» (Маркс).

Эти слова нашли свое прекрасное и полное подтверждение сейчас, в нашей стране, где миллионные массы, освободившись от капиталистического рабства, приобщаются ко всему богатству человеческого искусства и вырабатывают в себе самые высокие эстетические чувства.

Дело однако не только в том, что эти чувства возникают, а в характере этого процесса, в тех чертах, которые формируют новые, социалистические, т. е. подлинно человеческие чувства, подлинную человечность во всех проявлениях жизни — от отношения к труду и обществу до любви и чувства красоты формы.

Эренбург это и пытается показать. Правда, недостаток последнего его романа в том, что он слишком тенденциозен, что писатель не устает напоминать читателю то ли через посредство своих персонажей, то ли непосредственно сам, что новые люди чувствуют, что они полны ощущениями прекрасного, красивого и проч.

Напрасно писатель после прекрасной и живой сценки разговора Вари с Глашей, о которой мы уже писали, смысл которой читателю совершенно ясен, заставляет еще Варю прокомментировать ее.

Напрасно также в сцене игры актрисы Лидии Николаевны в роли Дездемоны, вызывающей со стороны колхозников горячее чувство и благодарность к актрисе, в сцене самой по себе хорошей и теплой и для читателя совершенно ясной, писатель еще заставляет колхозника, который благодарит Лидию Николаевну, произнести ненужные слова. «Но вы не подумайте, что мы без чувств». Но это и без слов ясно как читателю, так и самой актрисе. Без этого назойливого напоминания книга несомненно только выиграла бы.

Мы говорили, что Эренбург в чувствах и отношениях людей друг к другу ищет новые характеры, новую жизнь. Насколько ему это удается, можно будет увидеть на кратком разборе отношений между Колькой и Ириной и Мезенцевым и Варей.

Ирина случайно встретила Кольку на одном докладе. Она была увлечена Сафоновым, ее привлекала его культура, начитанность, ум, способности, то, что он был выше многих других. Но натура Ирины была прямой противоположностью Сафонову — она стала человеком нового мира, она глубоко полюбила этот новый мир, неплохо разбиралась в его противоречиях, она понимала, скорее, может быть чувствовала его силу, красоту, человечность.

Новый мир вошел в нее и наполнил своим содержанием ее чувства, ее внутреннюю жизнь — его трудно было бы отделить от существа Ирины, противопоставить какому-либо ее чувству, хотя в ней было еще не мало смутного и неясного.

Таков и Колька Ржанов, он только гораздо зрелее, сильнее Ирины. Он далеко не сформировавшийся человек, наоборот, он весь еще в будущем, весь — стремление, он все хочет узнать, постичь. Это — сильная, творческая натура. Но это натура цельная, гармоничная во всех своих проявлениях, в любом своем чувстве. Как и Ирина, как и вся категория людей, к которым он принадлежит, он не раздваивается, не может жить, трудиться, любить, не оставаясь самим собой, ибо все в нем человечно и каждое из его отношений соответствует его характеру.

Вот он идет после доклада с Ириной и разговаривает с ней.

«Он говорил, захлебываясь от счастья. Все его волновало: и то, что профессор сулил Кузнецку великое будущее, и то, что рядом с ним идет милая девушка, которая внимательно его слушает, и то, что вокруг него большая, строгая осень, звезды, голоса расходящихся по домам вузовцев, огоньки в окнах, теплый ветер, молодость».

Почему такое хаотическое сочетание самых разнообразных чувств — от счастья за великолепное будущее Кузнецка до радости от встречи с милой девушкой?

Не потому ли, что и Кузнецк и забота о своей стране являются личным его интересом, что они — проявление его действительной индивидуальной жизни, т. е. не навязаны его индивидуальности, как некая побочная принудительная, внешняя ему сила, а выражают его собственные стремления и желания.

Каждый поступок Кольки, Ирины, Мезенцева и других подобных им людей, какое бы чувство, какую бы сторону их мира он ни выражал, не может не быть проявлением их индивидуальной жизни, ибо трудятся ли они, выполняют ли какую-нибудь общественную обязанность, любят ли они, они всегда поступают соответственно своему цельному характеру.

И это происходит не в силу какой-то особенной возвышенной морали нового социалистического человека, а потому, что социалистические формы жизни нисколько не противоречат человеческой индивидуальности. Наоборот, они наполняют ее подлинно человеческим содержанием.

Ирина полюбила Сафонова, но полюбить его настоящей, человеческой любовью она не могла. И не потому, что она встретила Кольку, который ей больше понравился. Ирина могла не встретить Кольку. И даже сойтись с Сафоновым, начать совместную с ним жизнь. Но жизни настоящей у них не было бы и не могло быть.

Любовь Ирины к Сафонову явилась бы насилием над ее личностью, над ее индивидуальной жизнью, она противоречила бы ее характеру. Ведь с самого начала отношения между Ириной и Сафоновым приняли трагический характер, были противоречивы.

Сафонов был чужд всему тому перевороту, который происходил в жизни, он свысока относился к людям, совершающим этот переворот, он их третировал как низшую породу людей, неспособную на высокую человеческую жизнь.

Ирина же этот переворот воспринимала, как личную свою жизнь, как великое дело, способное принести человечеству счастье. Могла ли Ирина полюбить Сафонова так, чтобы любовь эта была проявлением ее характера, ее индивидуальной жизни? Разумеется, нет. Интересы нового общества были не потусторонней для нее силой, а ее личным чувством, следовательно любить Сафонова она могла только в противоречии с самой собой.

Ирина почувствовала, что Колька имеет над ней «непонятную власть», что она начинает им увлекаться. Но когда Колька опросил ее, приедет ли она в Кузнецк, она рассердилась на себя. «До чего она ветрена! Любовь в жизни одна. Как она могла забыть о Володе? Нет, Колька — это минутное увлечение. Она любит Володю. Кузнецк для нее не радость, не чувства, не Колька, но работа... Она ответила Кольке сухо, почти неприязненно: «Приеду. Работать». Она сделала ударение на последнем слове, чтобы Колька не принял ее готовности за измену тому, другому».

Но Ирина просто себя обманывала, сама того не сознавая, она лишь в отрицательной форме выражала свои действительные чувства и переживания. В том и дело, что Кузнецк для нее был «радостью», чувством», что он совместил в себе и «работу», и «Кольку». Хотя в эту минуту ей было очень тяжело и она действительно любила Сафонов а, которого она еще до конца не понимала. Рано или поздно конфликт между Ириной и Сафоновым должен был обостриться, разрыв должен был наступить.

Позже она сама себя спрашивала:

«Неужели я его любила? Ведь это не человек, это труп! ...Если и есть в нем живое чувство, то одна только ненависть. Он ненавидит меня, ненавидит Кольку, всех ненавидит. Он и себя не любит».

Может быть Ирина могла бы полюбить Сафонова, ужиться с ним. даже ценой некоторых мук, страданий, если бы она видела то, что из этого что-нибудь выйдет. Но она поняла, что здесь надо… «жизнь отдать», отказаться от себя. «На это я не согласна! Не могу. Просто я не такая. У меня это выйдет, как в театре. В этом все дело. Для него наша жизнь — пошлость. А для меня он не настоящий».

В Кольке Ирина нашла настоящего человека и ее любовь к нему была таким же свободным проявлением ее индивидуальной жизни, как и ее разрыв с Сафоновым, как и ее активное участие в Кузнецкой стройке.

Несколько в иной плоскости развиваются отношения между Варей и Мезенцевым в «Не переводя дыхания», хотя в них, как и в отношениях между Колькой и Ириной, писатель показывает чувства новых людей.

И Мезенцев и Варя принадлежат к тому же типу людей, что и Колька и Ирина. Они влюблены друг в друга и ничто, казалось бы, не могло помешать их счастью. Но Варя не говорит Мезенцеву, что она дочь кулака. Мезенцев случайно об этом узнает на собрании от Геньки. Это обстоятельство служит основой для конфликта между Мезенцевым и Варей.

Сам по себе этот конфликт, усложнивший отношения между двумя людьми, мало типичен. Но не в этом суть, ибо можно было бы придумать или взять из жизни тысячи других случаев. Существенно то, как появляются в этом конфликте характеры людей, как они поступают.

Мезенцев — комсомолец, крепкий человек, успевший уже пережить и прочувствовать многое, один из тех, кто, не зная страха и трудностей, работал и на хлебозаготовках, и на запани, и в тайге, и за полярным кругом, кто познал «жестокие морозы, голод, тяжелый сон на обледенелых досках, зной, густые рои комаров в лесу, болота, лихорадку, насмешки лодырей, ненависть кулаков» и т. д.

Он полюбил Варю настоящим, здоровым чувством и эта любовь, это «личное чувство» вошло в его внутренний мир, стало неотъемлемой гармоничной частицей его индивидуальности. То же самое случилось и с Варей.

Они полюбили друг друга той любовью, в которой переплетаются не только сердца, не только личные чувства друг к другу, но все чувства, все помыслы и стремления, вся жизнь, совмещающая в себе и ликвидацию прорыва на запани, и напряженный труд по выращиванию на севере апельсинов, и ненависть к врагу, и любовь к родине, и простую человеческую любовь.

Очень хороши первые страницы романа, передающие это читателю. Варя и Мезенцев только что вернулись «в тот мир, где есть слова, где у всех вещей свои прозвища, где визг лесопилки — это какая-то часть готового задания», о происшедшем между ними «можно было догадаться по тому, как, внезапно замолкая, они улыбались, да еще по беседе рук, беседе отдельной и сосредоточенной, где были и горячие признания, и клятвы, и паузы». Но между ними завязалась дружная сбивчивая беседа о самых «прозаических» вещах. Перебивая друг друга, радостные и счастливые, они говорят о... ящиках для бананов, идущих на экспорт, о своей работе, о ботанике, который говорит, что на севере «все может расти», об арбузах на северном полюсе и т. д. «Они смеются. Они теперь видят лед, а на льду большие полосатые арбузы. Если разрезать — внутри красное».

Но так понятна в этот глубоко лирический момент эта «проза», это сочетание личных переживаний с обыденными заботами и мыслями — оба они одинаково цельные натуры, согретые личными отношениями друг к другу, заговорили о том, что составляет не постороннюю, а индивидуальную их жизнь, что одинаково им близко, что наполняет их чувства и мысли огромным радостным смыслом.

Потеряй писатель на минуту чувство жизни, чувство естественного, и фальшь и искусственность захлестнули бы эту живую и глубокую сценку, получилось бы нежизненное единство «личного» и «общественного», которого так много еще в нашей литературе.

К счастью, этого не получилось, и можно без преувеличения сказать, что писатель как здесь, так и в многих других частях романа вышел победителем.

Эренбургу часто удается показать органическое единство и постоянство индивидуальности нового человека.

Но вот Мезенцев узнает, что Варя Не все ему сказала, что следовательно между ними есть какая-то трещина, что, стало быть, отношение к нему Вари не есть полное проявление ее индивидуальности.

Иначе люди, подобные Мезенцеву, и не могут рассуждать, ибо не могут они китайской стеной отделить личные отношения от прочих. Но Мезенцев ведь был уверен и не сомневался, что Варя «наша»? Знал, и тем не менее отношения между ними были нарушены. Его доверие к Варе не встретило такого же доверия с ее стороны, значит и ее личные отношения, ее любовь не может быть настоящей, глубокой. «Люби его Варя, — говорит сам с собой Мезенцев, — сна рассказала бы ему все. Сразу у реки. Когда он ее поцеловал. Выходит, что она его не любит: так, только гуляла».

И Мезенцев в сущности прав.

Но Варя не сказала ему этого не потому, что она хотела скрыть от него какие-то свои личные намерения, что она действительно была человеком другого, противоположного Мезенцеву, мира.

Она прекрасно знала, что в ее отношениях с Мезенцевым нет никакого обмана, что в них нет никакого противоречия и что они не обусловлены никакими посторонними, т. е., не индивидуальными побуждениями. Она просто была счастлива в тот момент и ей было не до этого.

«Думала, лучше без этого, — говорит она Мезенцеву, — зачем тебе такое понимать? Ты вот умней, знаешь куда больше, а в этом я тебя старее. Подумаешь такое и сразу за один день состаришься. Я тебе говорю «думала, так лучше», а может быть и неправда. Просто не думала. Жить мне, Петька, захотелось».

Но жить вместе сейчас они, естественно, не могли. Петька не мог потому, что его чувство уверенности в Вариной любви было подорвано, а Варе, естественно, казалось, что Мезенцев бог знает что о ней думает, может быть думает, что и связалась она с ним, чтобы укрепить свое положение.

И тот и другой поэтому правильно поступают, не навязываясь, не уговаривая друг друга.

Чем и как заканчивается этот конфликт, об этом писать не будем, отметим только глубоко правдивую и проникновенную сцену их примирения.

Один критик заметил, что в отношении между Колькой и Ириной и Мезенцевым и Варей писатель создал «идиллическую схему простого счастья двух любящих сердец». Какая чепуха!

Вместо того, чтобы разъяснить читателю и помочь ему увидеть то новое в жизни, что схвачено художником, критик пишет об идиллии, невнятно и туманно говорит о «простом счастьи», причем непонятно, почему ему так не нравится «простое» счастье, он категорически все отрицает, даже намеком не высказывая свои собственные взгляды на этот вопрос.

Между тем именно в том, что в отношениях людей нашей страны Эренбург схватил некоторые новые закономерности жизни, большая ценность романа.

Неужели это трудно понять?

Колька, прочитав Лермонтова и Стендаля, не может понять переживаний их героев — они ему кажутся натянутыми, фальшивыми. «Без несчастья они не могут» — говорит он.

Но дело не в том, что «без несчастья они не могут», а в том, что «несчастье» это имеет объективную основу. Возьмите лучшие произведения великих писателей прошлого — Шекспира, Толстого, Флобера, Бальзака, Тургенева, Островского и др., они прекрасно раскрывают тайну подмены, по выражению Маркса, всех человеческих качеств деньгами. Но если деньги подменяют человеческие качества и чувства, то эти последние теряют свою человеческую сущность. Если деньги могут быть обменены на любовь, доверие, храбрость, красоту и проч., то любовь и все другие человеческие чувства перестают быть истинно человеческими. Свободное движение тогда приобретают деньги и прочие внешние человеку силы, а индивидуальность теряет его. Природные творческие силы человека уничтожаются, подавляются, творческой силой становятся деньги.

Короче, буржуазное общество противоречит природным человеческим качествам, личным человеческим побуждениям, поэтому ни любовь, ни другие чувства не могут быть проявлением индивидуальной жизни.

Конфликты и противоречия, все мучительные переживания героев в «Анне Карениной», в «Ромео и Джульетте», в «Дворянском гнезде», в «Госпоже Бовари», в «Грозе» и в многих других произведениях основаны на том, что люди не могут проявить своих личных стремлений, что все силы идут им наперекор, заставляют их исходить из посторонних, чуждых им мотивов.

Социализм, социалистический коллектив возвращает человеку его свободу, его природные человеческие качества, действительно индивидуальную жизнь, всю его творческую силу.

В нашей стране создаются те идеальные человеческие отношения, которые Маркс гениально предвидел еще на заре рабочего движения.

«Каждое из твоих отношений к человеку и к природе, — писал он, — должно быть определенным, соответствующим твоему намерению, проявлением твоей действительной индивидуальной жизни».

Но тогда чувство может обмениваться только на чувство, любовь только на любовь.

Красникова говорит Геньке: «Уходи!», Лелька уходит от него же. как только она узнает, что их любовь обменивается не на любовь, что Геньке они в конце концов безразличны. Растет человеческое достоинство, растут человеческие силы.

И главное — труд, общественные обязанности, интересы общества, любовь, эстетические чувства, все это органически переплетается, гармонично сочетается и становится «действительной индивидуальной жизнью». Это создает «простоту» человеческих отношений, но эта простота тождественна ясности нормального человеческого взгляда, ясности человеческих чувств, отсутствию той «сложности», которая была порождена капитализмом.

Но она нисколько не исключает «сложности» в отношениях между людьми, сложности чувств и т. п., как и не исключает таких чувств, столь любезных сердцу некоторых литераторов, как страдание, несчастье и проч.

Едва ли это требует доказательств.

Заметим только, что когда выступают против «простоты» и говорят о «сложности» то, сдается нам, часто неосознанно имеют в виду старую «сложность», ту, которая «понуждала противоречивое к поцелую» (Маркс).