Фридрих Энгельс как теоретик литературы и литературный критик (к 40-летию со дня смерти)

Г. Лукач

Деятельность Энгельса в области литературы всегда определялась великими задачами классовой борьбы пролетариата. Уже в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс писали о том, что отдельные формы идеологии — в том числе искусство и литература — не развиваются самостоятельно, а представляют собой лишь результаты развития материальных производительных сил общества и классовой борьбы. Существует, говорили они в «Немецкой идеологии», только одна наука, наука истории. В этом широком историко-систематическом аспекте основоположники марксизма и рассматривали всегда вопросы литературы искусства.

Разумеется, и до Маркса и Энгельса различные представители демократической литературы выступали против выдвинутого идеалистической эстетикой положения о «самостоятельности» искусства. Критика этого положения не была чем-то совершенно новым в немецкой оппозиционной литературе после июльской революции. Берне и Гейне каждый по-своему провозглашают конец «периода искусства», т. е. периода, когда под влиянием Гете искусству приписывалось самостоятельное значение и оно представлялось немецким мыслителям-идеалистам чем-то возвышающимся над политической борьбой.

Критика идеалистических утверждений об «автономии» искусства, его отрыва от повседневной борьбы выносится журналистикой эпохи «Молодой Германии» в широкие круги, популяризуется, но вместе с тем и вульгаризируется. В эту вульгаризацию вносит свою долю и эстетика разлагающегося гегельянства, которая, правда, уже пытается увязать литературу с политической борьбой современности, но делает это в искаженной, умеренно-либеральной или, наоборот, полуанархической форме (как у бр. Бауэра или Штирнера). Эти тенденции отражаются и в аскетическо-сектантских устремлениях ремесленных коммунистов, представителей идеологически еще неразвитого немецкого пролетариата, классовое сознание которого стало просыпаться в 40 годах.

В силу этих обстоятельств Марксу и Энгельсу с самого начала приходится бороться на два фронта.

Развенчивая так называемую «самостоятельность» искусства и литературы, они отнюдь не собираются стать на позицию вульгарно-механистического отождествления литературы с непосредственной политической пропагандой. Уже в «Немецкой идеологии» достаточно ясно выражено диалектико-материалистическое понимание связи между материальной основой общества и его идеологическим, в частности и художественным развитием. Уже здесь с достаточной ясностью выступает теснейшая зависимость между этим единственно-правильным пониманием истории искусства и общим учением Маркса и Энгельса о коммунистической революции пролетариата.

Маркс и Энгельс разработали теорию диалектического материализма в борьбе против различных теорий буржуазной идеологии своего времени, а также в борьбе против тех течений в только что зарождавшемся рабочем движении, которые сами отражали различные буржуазные влияния.

Признавая исключительно глубокое воздействие литературы на сознание людей, Маркс и Энгельс отлично понимали значение подлинных политических тенденций в литературе и литературной теории. Эти тенденции они подвергали критическому анализу с точки зрения задач пролетарской революции.

Так, Энгельс посвятил ряд отдельных работ критическому разгрому эстетики и художественной практики «истинного социализма». Такое тесное единство политической борьбы и литературной критики не только не исключало самого тонкого понимания специфических проблем художественного творчества, но, наоборот, предполагало это понимание.

Борьба против буржуазных пережитков, против буржуазных наслоений в сознании рабочих представляет, как мы это покажем в дальнейшем, основу литературно-критической деятельности Маркса и Энгельса.

1

Энгельс начинает свою литературную деятельность, как приверженец «Молодой Германии» и почитатель Берне, правда, далеко не безусловный. В домарксовский период занятия литературой являются для Энгельса главным содержанием его общественной деятельности. Он публикует большое количество литературно-критических работ, а в начале 40 годов в различных газетах и журналах появляются даже его беллетристические вещи.

Основной характерной чертой всех этих работ молодого Энгельса, благодаря которой он с самого начала выдвинулся в первые ряды немецких публицистов, является их последовательная демократическая тенденция. Конечно, в молодости Энгельс разделял некоторые общие иллюзии немецкой буржуазной демократии. Но даже в ранних его произведениях мы не найдем и следа либеральной трусости, расплывчатости, пустого краснобайства, столь характерного для «Молодой Германии». Энгельс был с самого начала воинствующим революционным демократом.

Каждое литературное произведение, которое он подвергает обсуждению публично или в письмах, он рассматривает прежде всего с точки зрения того, служат ли его содержание и форма великой цели демократии. Это выступает особенно наглядно в одной из его ранних работ, в статье «Немецкие народные книги». «Народная книга, говорит Энгельс, имеет своей задачей развлечь трудящегося, когда, утомленный, он возвращается вечером со своей тяжелой дневной работы, позабавить его, оживить, заставить его забыть свой тягостный труд... Она имеет также задачей... заставить его осознать свою силу, свое право, свою свободу, пробудить его мужество, его любовь к отечеству». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. II. Гиз. 1929 г., стр. 26).

И с этой точки зрения Энгельс подвергает подробной критике все книги для народа как со стороны содержания, так и со стороны формы.

Уже в этой критике выявляется основная линия литературной деятельности молодого Энгельса, это линия борьбы против реакционной романтики.

Конечно, критика романтики у молодого Энгельса не так глубока, как у молодого Маркса, она еще не поднимается над уровнем Берне и «Молодой Германии».

Тем не менее борьба Энгельса против реакционной романтики носит весьма решительный характер. В статье «Ретроградные знамения времени» он беспощадно критикует тех писателей, которые, идеализируя несчастное прошлое Германии, французский «старый режим» и т. д., противопоставляет эту эпоху современности, как образец для подражания. Но чрезвычайно характерно для молодого Энгельса, что он не останавливается только на критике содержания. В той же статье он очень резко отзывается об отдельных стихотворениях молодого Фрейлиграта, поскольку язык этих стихотворений и художественная форма их представляют собою возврат к напыщенности, пустому пафосу уже изжитого литературного периода.

Природное диалектическое чутье ограждает молодого Энгельса от односторонности Берне (которым он, вообще говоря, чрезвычайно увлекается). Энгельс в состоянии признавать и восхвалять художественные достоинства политических противников и никогда не оставляет без критики литературные недостатки тех, с которыми он выступает совместно на общем фронте литературы и критики.

Он очень резко критикует реакционные воззрения Арндта, его националистическую тупость, его абсолютно ложное толкование «освободительных войн» и т. д. И в то же время Энгельс очень энергично подчеркивает стилистические достоинства Арндта, противопоставляет их в хвалебных выражениях стилистическому упадку «современного направления» (приверженцев «Молодой Германии»),

«...Ведь есть авторы, по мнению которых существо современного стиля заключается в том, чтобы сгладить силу речи, облечь ее в мягкие формы, хотя бы даже рискуя впасть в женственность. Благодарю покорно, я предпочитаю мужественный костяк арндтовского стиля женской манере иного «современного» стилиста». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. II, стр. 68).

Энгельс еще в этот ранний период критикует половинчатость и склонность к компромиссам вождя «Молодой Германии» Гуцкова.

В своей критике он выходит далеко за пределы младогерманского понимания тенденциозной поэзии.

Молодой Энгельс в общем правильно и справедливо судит о литературных явлениях своего времени. Единственным исключением является отношение к Гейне. Предвзятое суждение Берне об «измене» демократии со стороны Гейне определяет и суждение молодого Энгельса о великом немецком поэте.

Эту позицию Энгельс оставляет сравнительно поздно, во время своего пребывания в Англии, во всяком случае уже под влиянием более радикальных выступлений Гейне, бывших в свою очередь результатом дружеских встреч последнего с Марксом. Так или иначе, но в преувеличенной оценке значения Берне сказались недостатки литературной позиции молодого Энгельса.

Культ Берне сохранился у него на долгое время и он не исчез бесследно даже после того, как Энгельс под влиянием внимательного изучения Гегеля стал все более отдаляться от «Молодой Германии». Он конструирует синтез из Берне и Гегеля, причем Берне являет собой принцип действия, а Гегель — мысли.

Решающим поворотным моментом в развитии молодого Энгельса было однако влияние на него Фейербаха, а также знакомство с английским рабочим движением. Конечно, в это переходное время у Энгельса еще сохраняются некоторые пережитки идеалистической идеологии радикального лево-гегельянства. Но этот поворот имел большое значение для приближения Энгельса к марксизму. Он основательно занялся политической экономией и дал гениальную, по словам Маркса, критику ее положений. Но этот же поворот отразился и на литературно-критической деятельности Энгельса. Правда, по объему занятия литературой отступают на задний план, проблемы политической экономии и политики прежде всего захватывают Энгельса. Но вместе с тем становятся гораздо более глубокими и научно-обоснованными его литературно-критические суждения. Это ясно сказывается уже в полемике Энгельса против взглядов Карлейля, позднего представителя английского романтизма.

Энгельс ставит себе при этом диалектическую задачу использовать для революционного движения пропитанную желчью хлесткую критику капиталистического общества у Карлейля, решительно отвергая в то же время его реакционную романтику. Однако Энгельс еще ожидал, что развитие Карлейля пойдет в сторону революции.

В развитии литературных воззрений Энгельса эта полемика характеризует уже значительный разрыв с традициями Берне. Непосредственно после полемики с Карлейлем мы встречаем у Энгельса глубокое и справедливое признание Гете.

Решительным толчком в дальнейшем развитии литературных воззрений Энгельса является однако его близкое соприкосновение с английским рабочим движением, совместная работа с левым крылом чартистов. Энгельс очень быстро освобождается от идеалистических предрассудков насчет интеллигенции, как носительницы общественного прогресса. Он наблюдает пустоту, лицемерие буржуазного «образования», с другой стороны он видит, как работают над собою наиболее сознательные группы английских рабочих.

Наряду с именами Гольбаха, Гельвеция, Дидро, наряду со Штраусом и Прудоном им прекрасно известны имена «гениального пророка Шелли» и Байрона. «Они имеют больше всего читателей, — говорит Энгельс, — среди рабочих; буржуа читает только так называемые «семейные издания», оскопленные и приспособленные к современной лицемерной морали». (Ф. Энгельс, «Положение рабочего класса в Англии». Госиздат. 1928 г., стр. 255). Это приобретенное на опыте доверие к культурным способностям рабочего класса заостряет критический взгляд Энгельса в отношении ряда литературных явлений. Полемика с Карлейлем в книге «Положение рабочего класса в Англии» уже идет по другой линии, чем в более ранний период.

«Что касается фактов, то Карлейль вполне прав, но он неправ, когда порицает дикую ненависть рабочих к высшим классам. Эта ненависть, этот гнев служит скорее доказательством того, что рабочие чувствуют всю обесчеловеченность своего положения, что они не хотят допустить, чтобы их довели до положения скота, что они когда-нибудь свергнут иго буржуазии». (Там же, стр. 161). Таким образом Энгельс все более проникается революционным возмущением пролетариата, и это отражается на всех его литературных суждениях. Так, он высмеивает реакционные утопии так называемой «Молодой Англии» (Дизраэли и др.), которая не прочь восстановить старую феодальную Англию.

Энгельс находит критические тона в суждении об английских поэтах, описывающих пролетарскую нищету с буржуазно-филантропической точки зрения, в особенности в отношении поэта Гуда.

«Томас Гуд, самый талантливый из всех современных английских юмористов и, подобно всем юмористам, с очень чуткой душой, но без всякой энергии, обнародовал в начале 1844 года, когда описание нужды швей наполняло все газеты, прекрасное стихотворение «Song of the Schirt» («Песнь о рубашке»). Это стихотворение выдавило несколько сострадательных, -но бесполезных слез из глаз дочек буржуазных семей». (Там же, стр. 233). В то же время Энгельс восхищается стихотворением Гейне «Weberlied» («Песня ткача»). Пережитки младо-гегельянских идеалистических воззрений встречаются уже лишь в отдельных литературных суждениях, так, например, в чрезмерной переоценке Евгения Сю.

2

Со времени совместной работы с Марксом в Париже и Брюсселе Энгельс становится на позиции диалектического материализма. Он принимает весьма активное участие в большой полемике Маркса с радикальным младогегельянством, в критике им Фейербаха и так называемого «истинного социализма». В этой критике, которая в то же время заключает в себе первую литературную формулировку теории диалектического материализма и где в то же время впервые намечена политическая линия пролетариата и его партии в грядущей буржуазной революции, Энгельс берет на себя борьбу с литературной теорией и практикой «истинного социализма».

Основная политическая линия этой критики известна всем из «Коммунистического манифеста».

«Истинный социализм» — гласит «Коммунистический манифест» — составил слащавое дополнение к горьким расправам посредством ударов кнута и ружейных пуль, которыми эти самые правительства отвечали на восстания рабочих». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. V, Гиз. 1929 г., стр. 507).

Целью «истинного социализма», непризнаваемой однако гласно, является сохранение отсталого германского мещанства.

Но, говорят Маркс и Энгельс, «сохранение мелкой буржуазии, это сохранение существующего в Германии порядка вещей. Со страхом ждет она своей верной гибели от промышленного и политического господства буржуазии, в силу концентрации капитала, с одной стороны, и вследствие развития революционного пролетариата с другой». (Там же).

Критика этого чванного лицемерного мелкобуржуазного убожества является центральным пунктом литературно-критических статей Энгельса против «истинного социализма». Маркс уже в «Святом семействе», выступая против Евгения Сю, немилосердно высмеял этот французский прообраз «истинного социалиста» за мелкобуржуазные утопии, за клевету на пролетариат, за изображение рабочего в образе «pauvre honteux» («смиренный бедняк»).

«Неразвитость революционного класса, — говорит Маркс в «Нищете философии», — отражается в умах идеологов таким образом, что они видят в нищете только нищету, не замечая ее революционной стороны, которая низвергнет старое общество». (К. Маркс. «Нищета философии». Соцэктиз, 1931 г., стр. 118).

Отсталость Германии по сравнению с Англией и Францией сделала необходимой самую жестокую борьбу с идеологией мелкобуржуазной отсталости в области литературы.

При таких обстоятельствах естественно, что полемика Энгельса против литературы «истинного социализма» была направлена прежде всего против мещанской снисходительности по отношению к рабочему. Но Энгельс не останавливается на критике буржуазно-филантропических предрассудков. Он наглядно показывает те последствия, которые влечет за собой наличие этих предрассудков для художественного метода. Энгельс сравнивает Гейне с одним из знаменитейших поэтов «истинного социализма», с Карлом Бэком.

«У Гейне мечты буржуа намеренно были бы взвинчены, чтобы затем упасть до уровня действительности. У Бэка сам поэт солидаризируется с этими фантазиями и, конечно, терпит ущерб, когда низвергается в мир действительности. Первый вызывает в буржуа возмущение своей дерзостью, второй успокаивает его родством душ». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. V, стр. 126).

Неспособность освободиться от буржуазных предрассудков, понять структуру капиталистического общества привела к тому, что поэты «истинного социализма» идеализировали капитализм, как демоническую силу, совершенно игнорируя революционную роль пролетариата. «Бек воспевает трусливое мещанское убожество «бедняка», «pauvre honteux» с его бедными, благочестивыми и непоследовательными желаниями, «бедняка» во всех его формах, но не гордого, грозного, революционного пролетария». (Там же, стр. 114).

Такая жалкая капитуляция перед буржуазной идеологией неизбежно ведет к тому, что в поэзии «истинного социализма» капитализм выступает как «вечная» непобедимая сила.

Поэты «истинного социализма» воображают, конечно, что они революционные поэты. Они беспрерывно мечтают о революции. Но это пустые абстрактные жалкие мещанские мечты.

Энгельс, критикуя Альфреда Мейсснера, называет Карла Моора из «Разбойников» Шиллера первым «истинным социалистом». Но по своей абстрактности, пустоте и расплывчатости «истинные социалисты» далеко превосходят молодого Шиллера. Энгельс подвергает уничтожающей критике стихотворение Фрейлиграта «Wie man’s macht» («Как это делается»). В нем Фрейлиграт описывает, как голодный народ идет в цейхгауз и «в шутку» забирает там обмундирование и оружие. Затем он встречает войска, «генерал приказывает стрелять, но солдаты, ликуя, бросаются в объятия обряженного в военную форму ландвера». Все направляются в город, и революция побеждает, не встретив сопротивления. «Надо признать, — говорит Энгельс в заключение, — что нигде революция не совершается с большей веселостью и непринужденностью, чем в голове нашего Фрейлиграта». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. IV, стр. 573).

Это исключительно важное место в высказываниях Энгельса до сих пор остается малоизвестным. Меринг не включил эти статьи Энгельса в свое издание «Литературного наследства», он считал их устаревшими, частично даже ошибочными. Он полагает, что они (Маркс и Энгельс) «предоставили своим политическим и экономическим взглядам слишком большое влияние на свою эстетику».

Очень характерно, что даже такой выдающийся представитель левого крыла II Интернационала, как Франц Меринг, не понял значения этой критики. Он не понял того, что борьба с мещанскими предрассудками в рабочем движении оставалась и для его времени центральной задачей пролетарской литературной критики. С другой стороны, он не сумел увидеть, что экономическая и политическая критика ложного содержания поэзии «истинного социализма» стоит у Энгельса в теснейшей связи с критикой расплывчатости и убожества ее литературной формы. В этом можно убедиться уже там, где Энгельс говорит о Фрейлиграте, где он очень ясно показывает, как из «добродушного» восприятия революции вытекает «добродушный» (следовательно, художественно абсолютно ложный) ритм его стихов. Но критика Энгельса выходит далеко за пределы таких единичных замечаний относительно формы этой поэзии.

Энгельс намечает в то же время идейные предпосылки настоящего революционного реализма и с беспощадной резкостью вскрывает те ошибки мировоззрения этих поэтов, благодаря которым они неспособны к настоящей великой революционной и реалистической поэзии.

Так, он показывает, что Карл Бек не может правдоподобно передать какой-нибудь рассказ. «Эта полная неспособность рассказывать и изображать, проходящая через всю книгу, характерна для поэзии «истинного социализма».

«Истинный социализм» в своей неопределенности не представляет возможности связывать отдельные факты, о которых нужно рассказать, с общими условиями, что помогло бы выявить на этих фактах поражающее и важное в них (разрядка моя — Г. Л.). Поэтому «истинные социалисты» и в своей прозе избегают истории. Там, где они не могут уклониться от нее, они довольствуются либо философской конструкцией, либо сухо и скучно регистрируют отдельные несчастные случаи и социальные казусы. И всем им и в прозе и в поэзии не хватает таланта рассказчика, что связано с неопределенностью всего их мировоззрения». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. V, стр. 126). Этими словами Энгельс поднял вопрос о предпосылках подлинной реалистической поэзии на такую высоту, которая осталась совершенно недоступной для литературных теоретиков эпохи II Интернационала.

Борьба Энгельса за большую революционную реалистическую поэзию связывается уже в этот период с борьбой за наследство, с борьбой против буржуазного и мещанского искажения великих образов и произведений прошлого, с борьбой за сохранение всех ценных завоеваний прошлого в интересах революционного пролетариата. Главный теоретик «истинного социализма» Карл Грюн издал в этот период книгу о Гете, в которой он изобразил великого поэта, как родоначальника и пророка мещанской «гуманности», «истинного социализма».

Свое вульгарное понимание Фейербаха, выпячивание слабой стороны философии Фейербаха, его антропологии, свой уход от материализма Грюн осуществляет и в интерпретации Гете. Энгельс с язвительной иронией вскрывает эту фальсификацию истории. Он, с одной стороны, показывает, что «человек» Карла Грюна это не что иное, как идеализация немецкого мещанина. Он следовательно подходит к Грюну с той точки, зрения, которая позднее в «Коммунистическом манифесте» легла в основу критики «истинных социалистов». Грюн восстает против современного ему общества с точки зрения «человечности». Основные пункты его «критики общества» таковы: прежде всего он констатирует, что мир не соответствует ходячим иллюзиям «человека». «Но эти иллюзии, — говорит Энгельс, — являются как раз иллюзиями идеологизирующего, в особенности молодого обывателя, и если обывательская действительность не отвечает этим иллюзиям, то вызывается это тем, что ведь это — иллюзии... Во-вторых, полемика «человека» направляется против всего того, что угрожает немецкому режиму обывательщины... (Там же, стр. 150).

Так Грюн именем Гете восстает против всякой революции и утверждает, что Гете уже в молодости, претворил в жизнь все идеи революции и отошел от них. Именем Гете оправдывается раздробленность германского государства, цеховой строй и т. д.

Энгельс противопоставляет этой фальсификации подлинного Гете. Прежде всего он разрушает легенду о тождестве «человечности» у Гете и Грюна, даже у самого Фейербаха. «Гете употреблял их (слова «человек» и «человеческое» — Г. Л.), правда, в том смысле, в каком они употреблялись в его время и позже Гегелем, когда слово «человеческий» применялось по отношению к грекам в противоположность языческим и христианским варварам, задолго до того, как эти выражения получили у Фейербаха свое таинственно-философское значение. У Гете в большинстве случаев они имеют совершенно не философское телесное значение». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. V, стр. 142). И Энгельс высмеивает Грюна за то, что тот, отделываясь лишь ничего не говорящими банальностями, проходит мимо всего, в чем Гете действительно велик и гениален, например мимо римских элегий «распутника» Гете...». (Там же, стр. 156).

В этом раскрытии образа по длинного Гете следует обратить внимание на методологический подход Энгельса к литературному наследству. Энгельс, как известно, относится исключительно критически к Гете.

Но он самым резким образом отмежевывает свою критику от тупых мелкобуржуазных нападок тех, кто старается преуменьшить значение Гете. В особенности отмежевывается он от имевшей в те время большое влияние критики Вольфганга Менцеля и Берне. Он порицает вульгарный, недиалектический, неисторический характер этой критики. «Мы не упрекаем Гете, как это делают Берне, Мен-цель, за то, что он не был либерален, а за то, что временами он мог быть филистером; мы не упрекаем его и за то, что он не был способен на энтузиазм во имя немецкой свободы, а за то, что свое эстетическое чувство он приносил в жертву филистерскому страху перед всяким современным великим историческим движением...

Мы вообще не делаем упреков ни с моральной, ни с партийной, а разве лишь с эстетической и исторической точек зрения; мы не измеряем Гете ми моральным, ни политическим, ни «человеческим» масштабом». (Там же, стр. 143). Месть истории за половинчатость Гете проявилась однако не в пошлой критике Менцеля и Берне, а в том почитании, которым окружили имя Гете мещане типа Грюна.

Трагедия Гете рассматривается Энгельсом как победа немецкого убожества над величайшим из немцев, как доказательство того, что «изнутри» его вообще нельзя победить. Гете был слишком универсален, слишком активная натура, слишком плоть, чтобы искать спасения от убожества в шиллеровском бегстве к кантовскому идеалу; он был слишком проницателен, чтобы не видеть, что это бегство в конце концов сводилось к замене плоского убожества высокопарным. Его темперамент, его силы, все его духовное направление толкали его к практической жизни, а практическая жизнь, которая его окружала, была жалка». (Там же, стр. 142—143).

Эта дилемма порождала и величие и ограниченность гения Гете. Он «то колоссально велик, то мелочен: то это непокорный, насмешливый, презирающий мир гений, то осторожный, всем довольный узкий филистер». (Там же, стр. 142). Именно эта беспощадная критика, этот решительный отказ от какой бы то ни было идеализации слабостей великого поэта и дает возможность материалисту диалектику Энгельсу сохранить для грядущего все великое и неповторимое в Гете, спасти его наследство.

В своих замечаниях о Гете Энгельс дает замечательный образец критического освоения наследства: он выводит величие и слабость Гете из общественно-исторических условий его деятельности, но при этом не останавливается на объяснении творчества Гете из условий времени, а показывает вместе с тем с исключительной диалектической четкостью те великие объективные, вечные черты, которые заключались в деятельности Гете.

Участие в революции 48 года давало Марксу и Энгельсу мало возможностей заниматься специфическими литературными вопросами, хотя как-раз этот период был наиболее блестящим практическим доказательством правильности всей их литературной политики. Литературный фельетон в «Новой Рейнской газете» является высшим достижением старой пролетарской революционной прессы.

В «Обозрении Новой Рейнской газеты» Маркс и Энгельс сводят счеты со слабостями и колебаниями немецкой буржуазной демократии, дают анализ реакционных тенденций различных буржуазных и мелкобуржуазных течений, которые выявились только во время революции и вследствие ее.

Они требуют, чтобы революционные деятели изображались реалистически «суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной яркости. Все существующие описания никогда не рисуют этих лиц в их реальном виде, а лишь в официальном виде, с контурами на ногах и ореолом вокруг головы. В этих преображенных рафаэлевских портретах пропадает вся правдивость изображения». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VIII, стр. 293).

Решающим моментом в литературной критике Маркса и Энгельса этого периода является констатирование великого поворота, происшедшего благодаря революции 48 года в развитии буржуазной идеологии. На примерах Гизо и Карлейля они показывают, как идеологи буржуазии превратились в трусливых и хнычущих апологетов. Великий период подъема буржуазии миновал окончательно: «Да, не только les rois s’en vont (короли уходят), но и les capacités de la bourgeoisie s’en vont (таланты буржуазии уходят)». (Там же, стр. 280). Особенно убого и жалко этот поворот происходит в Германии.

«Если гибель, например рыцарства, могла давать содержание для грандиозных трагических произведений искусства, то мещанство, естественно, не может дать ничего другого, кроме бессильных проявлений фанатической злобы и коллекции санчопансовских поговорок и изречений. Господин Даумер — это сухое, лишенное юмора, продолжение Ганса Закса. Немецкая философия, ломающая себе руки, рыдающая у одра смерти своего приемного отца — немецкого мещанства, — такова трогательная картина, представляемая нам религией нового века». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VII, стр. 270).

3

В период после революции 48 года развитие рабочего движения не выдвигало перед Энгельсом необходимости специально заниматься литературными вопросами. Тем не менее мы находим в письмах, небольших статьях, разбросанных примечаниях и т. д. множество замечаний Энгельса на литературные темы. Они свидетельствуют о том, как последовательно проводил он свою политическую линию в литературе и как систематически он углублял свое знакомство с произведениями литературы.

Новый подъем капитализма в европейских странах, развитие крупной промышленности, количественный рост пролетариата и более высокий уровень его классового сознания — все это поднимает вопросы идеологической борьбы на более высокую ступень.

Тем не менее связь с теми проблемами литературной политики, которые стояли перед основоположниками марксизма в 40 годах, здесь полностью сокращается. Энгельс ясно говорит об этой связи в одном из писем к Беккеру: «в такой мещанской среде, как Германия, у партии должно быть мещанское «образованное» правое крыло, которое партия в решительный момент стряхнет. Мелкобуржуазный социализм ведет свое существование в Германии с 1844 года и подвергается критике уже в «Коммунистическом манифесте». Он также бессмертен, как и сам мелкий буржуа-обыватель». (К. Маркс и Ф. Энгельс. «Письма». Партиздат, 1932 г.). Энгельс таким образом определенно ссылается, — а это при рассмотрении его литературно-теоретической деятельности чрезвычайно важно, — на тот период, который мы только что проанализировали.

Само собой разумеется, что проблема буржуазного влияния на сознание пролетариата ни в коем случае не является только немецкой проблемой. Энгельс, критикуя эти влияния, в каждой стране находит как-раз те специфические формы выражения, которые характерны для этого влияния, явившегося результатом исторически сложившегося характера соответствующих стран (как например прудонизм во Франции). Так, он с язвительной иронией критикует обуржуазивание руководящих слоев английского рабочего класса. «Самое противное в этом вросшее в плоть рабочих «почтение» перед буржуазией».

Но даже у многих честных пролетариев и революционеров живет чувство почтения перед «последними достижениями» буржуазной науки и искусства. Эти люди не в состоянии усвоить и использовать эту науку и искусство в той мере, в какой это необходимо для пролетарского движения, сохраняя при этом критическое беспристрастие, пролетарскую непочтительность по отношению к идеологии нисходящей буржуазии (Маркс и Энгельс особенно резко критикуют Вильгельма Либкнехта за его чрезмерное почтение к современной буржуазной культуре).

В противовес этим тенденциям Энгельс с величайшей резкостью подчеркивает реакционно-эклектический характер буржуазной культуры его времени.

Оценка, которую он дает буржуазной философии второй половины прошлого столетия, известна из брошюры «Людвиг Фейербах». Но его уважение к буржуазной литературе не более высоко. Говоря о «пошлости, пустоте, безыдейности, расплывчатости и плагиате» в немецкой экономической литературе, он тут же прибавляет, что с «этой литературой сходен только немецкий роман».

Так же презрительно Энгельс отзывается о Рихарде Вагнере, которого он сравнивает с Дюрингом, и т. д. Энгельс энергично подчеркивает превосходство Бальзака перед Золя и в письме к Лассалю относительно трагедии его «Зиккинген» говорит, что «Даже те немногие сравнительно хорошие английские романы, которые я еще время от времени читаю, например, Теккерея, несмотря на их неоспоримое литературное и культурно-историческое значение, ни разу не могли настолько заинтересовать меня» (как «Зиккинген» — Г. Л.). (Сборник «Маркс и Энгельс о литературе», стр. 32).

Энгельс таким образом напоминает постоянно рабочим о том, что не следует переоценивать литературное творчество современной буржуазии даже в наилучших произведениях, а надо занимать в отношении их настоящую революционно-критическую позицию.

Это отсутствие уважения по отношению к буржуазии является, конечно, в первую очередь политическим вопросом: уступки идеологии буржуазии, раскланивание перед ней очень легко могут привести к тому, что писатели удовольствуются той сферой действия, которую буржуазия отвела для мышления и творчества рабочего класса.

Это значит, что писатели выкинут из своего творчества революционное возмущение пролетариата.

Энгельс очень резко порицает эту ошибку в им же самим одобренном романе Маргариты Гаркнесс. Он пишет ей: «В «Городской девушке» рабочий класс фигурирует как пассивная масса, неспособная помочь себе, даже не делающая попыток помочь себе. Все попытки: вырваться из притупляющей нищеты исходят извне, сверху... Революционный отпор рабочего класса угнетающему его окружению, его судорожные попытки — полусознательные или сознательные — добиваться своих человеческих прав являются частью истории и могут претендовать на место в области реализма». (Сборник «Маркс и Энгельс о литературе», стр. 164).

Энгельс борется как против романтического прославления убогого прошлого, так и против мифа о прогрессе, согласно которому капитализм будто бы принес с собою улучшение положения рабочего класса. На основании подлинного изучения положения рабочих при капитализме Энгельс требует, чтобы пролетарская литература отразила всю силу возмущения революционного пролетария капиталистическими порядками.

Энгельс беспрестанно ссылается в прошлом и в настоящем на положительные и отрицательные примеры этой революционной литературы. Он постоянно подчеркивает большие заслуги Фурье, которого он считает величайшим сатириком всех времен, ибо Фурье дал исключительно глубокое сатирическое освещение буржуазного общества. Энгельс переводит на немецкий язык старую датскую крестьянскую революционную песню о господине Тидмане, который стремился еще сильнее поработитъ крестьян и был убит ими. Последняя строфа этого прекрасного стихотворения гласит:

Da liegt Herr Tidmann von ihn rinnt das Blut Doch frei geht der Pflug im schwarzen Grund Frei gehen die Schw ine im Mastungswald. Das loben alle Süderleut ^[1].

Требование критического отношения непочтительности к буржуазным установлениям и идеологии не ограничивается у Энгельса проблемами политики в более тесном смысле слова. Как раз у Фурье Энгельс особенно подчеркивает, как глубоко и правдиво тот критикует брак и любовь у буржуазии. В статье о Георге Веерте Энгельс очень резко критикует мещанско-идеалистическую «почтительность» немецких писателей к буржуазной морали.

«В чем Веерт был мастером, в чем он превзошел Гейне (потому что он был здоровее и неподдельнее) и в немецкой литературе был превзойден только Гете, это в проявлении естественной здоровой чувственности...

...Тем не менее не могу удержаться от замечания, что и для немецких социалистов наступит момент, когда они должны будут отбросить последнее немецкое предубеждение, лживую мещанскую моральную жеманность, и без того служащую лишь прикрытием для тайных непристойностей. Когда читаешь, например, стихотворения Фрейлиграта, можно положительно подумать, что у людей нет половых органов. И все же никто так не любит скрытых вольностей, как ультрастыдливый в поэзии Фрейлиграт.

Пора по крайней мере немецким рабочим привыкнуть также непринужденно говорить об естественных, необходимых и чрезвычайно приятных вещах, которые они сами делают днем и ночью, как об этом говорят романские народы, Гомер и Платон, как Гораций и Ювенал, как «Старый Завет» и «Новая Рейнская газета» («К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве». «Сов. лит-ра», 1933 г.).

Как смотрел на рабочих Энгельс лучше всего показывает письмо Энгельса к Бебелю, написанное после победы на гамбургских выборах, одержанной несмотря на закон о социалистах (1883). Он пишет: «Наши люди ведут себя более чем образцово. Такая настойчивость, выдержка, эластичность, остроумие и такой уверенный в победе юмор, направленные на борьбу с малыми и большими невзгодами немецкой современности, совершенно неслыханны в новейшей германской истории. Особенно примечательно эти свойства выявляются по сравнению с коррупцией, расхлябанностью и всеобщим упадком всех прочих классов немецкого общества.

В той же мере, в какой эти классы обнаруживают свою неспособность к власти, в той же мере у немецкого пролетариата блестяще выявляется призвание к власти, способность опрокинуть все это старье». (Marx—Engels. Briefe an Bebel und andere, Moskau, s. 308).

В своих литературно-критических замечаниях Энгельс всегда стоит на точке зрения пролетарского интернационализма. Он стремится перенести мировой опыт литературы в рабочее движение разных стран. С этой точки зрения Энгельс сам подвергает критике такое значительное литературно-теоретическое произведение, как «Легенда о Лессинге» Меринга. «При изучении германской истории, представляющей собою сплошное беспрерывное убожество, я всегда находил, что только сопоставление с соответствующими французскими эпохами дает верный масштаб для сравнения, так как там происходит как раз обратное тому, что происходит у нас». И после конкретного перечисления ряда подобных контрастов, Энгельс приходит к следующему заключению: «Это в высшей степени позорное для немца сравнение, но тем оно поучительнее, а с тех пор, как наши рабочие выдвинули Германию в первые ряды исторического развития, мы можем уже с большой легкостью переносить позор прошлого» (Zitiert in Mehrings Nachwort zu Engels Bauernkrieg, s. 179-180).

С той же решительностью Энгельс борется против вульгаризации диалектического метода.

В более поздний период своей жизни Энгельс вынужден с неодобрением констатировать, что некоторые близкие к рабочему движению теоретики в своей вульгаризации исторического материализма дошли до карикатуры. Он пишет об этом Конраду Шмидту: «Вообще для многих более молодых писателей Германии слово «материалистический» служит звуком, который применяют к разным вещам, не давая себе труда заняться дальнейшим изучением, т. е. приклеивают этот ярлычок и считают, что этим все исчерпывается. Но наше понимание истории есть главным образом введение к изучению, а не рычаг конструкции на манер гегельянства. Всю историю надо изучать сызнова». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Письма. Партиздат, 1932 г. стр. 372).

В другом письме к Шмидту он говорит: «еще так много необходимо сделать в области теории, именно в области истории экономики и ее связанности с историей права, религии, литературы и вообще культуры, где только ясный теоретический взор в состоянии разобраться в лабиринте фактов».

Блестящий методологический пример того, как следует толковать литературные явления, Энгельс дает в известном письме к Паулю Эрнсту по поводу Ибсена. Согласно вульгарной метафизической «социологии» того времени Эрнст расценивает норвежское мещанство так же как и мещанство немецкое и приходит на основании этого «социологического исследования» к соответствующим схематическим выводам. В письме к Эрнсту Энгельс дает очень подробный анализ особых условий развития буржуазного класса в Норвегии и очень конкретно указывает причины, в силу которых в Норвегии возникла, несмотря на все ее недостатки, мощная литература, в то время как в Германии того времени литература уже потеряла всякую самостоятельность. «И каковы бы то ни были недостатки ибсеновских драм, в них все же отображен — хотя и маленький — среднебуржуазный, — но неизмеримо выше немецкого стоящий мир, в котором люди еще обладают характером, способны к инициативе и действуют самостоятельно, хотя часто и причудливо, с точки зрения иноземного наблюдателя. Все это я считаю нужным основательно изучить, прежде чем выступать со своим суждением». («Маркс и Энгельс о литературе», стр. 194).

С этих политических и методологических позиций Энгельс постоянно возвращается к вопросу о наследстве. Этот вопрос у него стоит в теснейшей связи с ролью пролетариата в мировой истории, ролью могильщика капиталистической действительности и создателя нового общества, являющегося основой дальнейшего культурного развития.

Отсутствие уважения по отношению к буржуазной действительности находится у Энгельса в теснейшей связи с оценкой исторической роли пролетариата. Пролетариат должен быть революционным творцом нового мира, а не реформистской оппозицией внутри капиталистического общества, как этого желали многие из вождей социал-демократии еще во времена Энгельса. Постоянная ссылка на настоящее великое наследство прошлого является вместе с тем призывом к пролетариату, напоминанием о стоящих перед ним великих задачах. Энгельс снова и снова подчеркивает, что отбрасывание великого исторического наследства (например, высмеивание древних греков, великих утопистов и т. д. у Дюринга) всегда идет рука об руку со смехотворным пристрастием к самым незначительным эклектическим модным течениям.

Борьба за наследство ведется Энгельсом, как мы уже видели это на примере Гете, без всякого идеализирования прошлого. Диалектик-материалист обязан отчетливо распознавать связь каждого крупного литературного произведения прошлого с классовым базисом, на котором он возник. Так, например, без рабства не было бы греческой литературы. Но вместе с тем было бы абсолютно недопустимой вульгаризацией проблемы, если бы изучение древней литературы и искусства свелось бы к констатированию только этих рабовладельческих основ литературных произведений того времени.

Великие образы литературного развития прошлого гораздо сложнее. Вульгарные социологи либо просто забывают, либо смазывают то обстоятельство, что литература представляет собою отражение объективной действительности. Непреходящая творческая мощь старых великих реалистов зиждется однако именно на этом. На примере Бальзака Энгельс наиболее ясно показывает этот сложный и в то же время совершенно ясный диалектический процесс возникновения великого реализма. Он пишет:

«То, что Бальзак был принужден идти против своих собственных классовых симпатий и политических предрассудков, то, что он видел неизбежность падения своих излюбленных аристократов и описывал их как людей, не заслуживающих, лучшей участи, и то, что он видел настоящих людей будущего, это я считаю одной из величайших побед реализма, одной из величайших особенностей старика Бальзака». (Там же, стр. 167).

Энгельс имеет в виду здесь не «плохие» или «нехорошие» стороны Бальзака. И он не ограничивается просто «социологическим» объяснением его писаний. Он говорит б непреходящем величии реализма Бальзака и дает отпор всем тем, кто злоупотребляет реакционными чертами творчества великого французского писателя.

Борьба за наследство понимается Энгельсом и как противопоставление в процессе буржуазного развития гигантов прошлого карликам настоящего. Тут особенно отчетливо вырисовывается связь проблемы культурного развития и вопроса об исторической роли пролетариата.

Энгельс пишет в «Анти-Дюринге»:

«И не только рабочие, но также и эксплуатирующие их, прямо или косвенно, классы, благодаря разделению труда, порабощаются орудиями своей деятельности: духовно опустошенный буржуа — своим собственным капиталом и своею страстью к прибылям; юрист — своими закостеневшими правовыми воззрениями, которые господствуют над ним как самостоятельная сила; «образованные классы» вообще — своей ограниченностью и односторонностью, своей телесной и духовной близорукостью, своей искалеченностью, вызванной воспитанием, приспособленным к их специальности, и прикованностью на всю жизнь к этой специальности, хотя бы она и состояла в ничегонеделаньи». (Ф. Энгельс. Анти-Дюринг. Соцэкгиз, 1931 г., стр. 278).

Эпигонам-карликам капиталистической действительности Энгельс противопоставляет гигантские образы эпохи Возрождения. «Это был величайший прогрессивный переворот, пережитый до того человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страстности характера, по многосторонности и учености. Люди, основавшие современное господство буржуазии, были чем угодно, но только не буржуазно-ограниченными... Люди того времени не стали еще рабами разделения труда, ограничивающее, калечащее действие которого мы так часто наблюдаем на их преемниках. Но что особенно характерно для них, так это то, что они почти все живут всеми интересами своего времени, принимают участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются, кто словом и пером, кто мечем, а кто и тем и другим. Отсюда та полнота и сила характера, которая делает из них цельных людей. Кабинетные ученые являлись тогда исключениями, это либо люди второго и третьего ранга, либо благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцев». (Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. Книга 2-я, стр. 157).

Это противопоставление эпохи Возрождения буржуазной современности было совершенно непонято теоретиками II Интернационала, как не была никогда понята ими по-настоящему великая перспектива социалистической революции, перспектива нового всесторонне развитого человека. Немецкий прудонист Мюльберг, например, против которого Энгельс написал свой «Жилищный вопрос», считал уничтожение общественного разделения труда между городом и деревней пустой утопией. И это воззрение отнюдь не было единичным среди II Интернационала, хотя оно и не всегда высказывалось в такой наивной и открытой форме.

Борьба за наследство у Энгельса неразрывно связана с утверждением реалистического принципа в литературе.

Энгельс ведет беспощадную борьбу против идеализма в истолковании литературы и в литературной теории. Наиболее отчетливо эта линия выявляется в критике трагедии Лассаля «Зиккинген». Но выступая против идеалистической трактовки действительности, Энгельс в то же время самым презрительным образом отзывается о мелочном «реализме» периода упадка буржуазии. После того, как он подверг уничтожающей критике идеалистическую характеристику образов Лассаля, он пишет: «Вы совершенно справедливо выступаете против господствующей ныне дурной индивидуализации, которая сводится к мелочному умничанию и составляет существенный признак выдохнувшейся эпигонской литературы. Это осуждение так называемого «реализма» деградирующей буржуазии и его влияния на пролетарскую литературу еще и поныне не утратило своей актуальности. Истинный реализм исходит не от мелких случайных свойств человека. Поскольку Лассаль сделал попытку создать свои типы, не отвлекаясь от великой исторической борьбы своего времени, Энгельс совершенно согласен с его намерением. «Ваш «Зиккинген» целиком на правильном пути, главные действующие лица в самом деле представляют определенные классы и направления, а стало быть и определенные идеи своего времени и почерпают мотивы своих поступков, не в мелочных индивидуальных вожделениях, а в том историческом течении, которое является их носителем». («Маркс и Энгельс о литературе». М. 1933 г., стр. 130).

То, что Энгельс не одобряет у Лассаля, это идеалистическое преувеличение роли типичного, отказ от всего индивидуального и случайного и неизбежно вытекающая отсюда риторическая манера выражения, отдаленно напоминающая манеру Шиллера. «Однако желательный дальнейший шаг вперед должен был бы заключаться в том, чтобы эти мотивы были более живо, активно, так сказать самородно, выдвинуты на первый план ходом самого действия, и чтобы, наоборот, аргументирующие речи... становились все более излишними». (Там же, стр. 35). В письме к Минне Каутской Энгельс так же остро, хотя и не полемизируя, говорит об этом же требовании: «Каждое лицо — тип, но вместе с тем и вполне определенная личность — «этот» как сказал бы старик Гегель. Так оно и должно быть». (Там же, стр. 130).

А в письме к М. Гаркнесс он конкретизирует это требование и дает всестороннее определение реализма: «На мой взгляд реализм подразумевает, кроме правдивости деталей, верность передачи типичных характеров в типичных обстоятельствах».

В этом смысле для Энгельса величайшим и непревзойденным мастером реалистической литературы является Шекспир. Шекспир представляет собою в глазах Энгельса полную противоположность идеалистическому чванству в литературе, а с другой стороны — ограниченному реализму буржуазных апологетов. Шекспир объединяет в себе способность затрагивать великие, постоянные, типичные мотивы человеческих действий и умение выявить величайшую конкретность, индивидуальный характер действий.

Энгельс пишет Лассалю: «Мне кажется однако, что личность характеризуется не только тем, что она делает, но тем, как она это делает». И он порицает идеалиста Лассаля за пренебрежение к этому индивидуальному «как», ведущему к обезличению его образов. (В этой плоскости он хвалит М. Гаркнесс, потому что «...может быть впервые узнают из вашего рассказа, почему (разрядка моя — Г. Л.) Армия спасения имеет такую опору в народных массах». («Маркс и Энгельс о литературе», стр. 164). И в этом пункте критика Энгельса, как и его ссылка на Шекспира, не утратила своей актуальности. Подлинное, творческое сочетание индивидуального и типического, конкретное выявление того, как развивается действие, мышление, чувство отдельных образов, до сих пор еще являются слабым местом в нашей литературе.

Ссылка на Шекспира у Энгельса является напоминанием о необходимости изображать всю совокупность общественных отношений в их движении, и в то же время здесь заключается выпад против презрительного отказа буржуазией литературы от изображения «неофициальных» плебейских элементов общества. Энгельс пишет Лассалю, резко критикуя его за пренебрежение к крестьянскому движению:

«При моем взгляде на драму... привлечение тогдашней, столь удивительно пестрой плебейской общественности доставило бы еще совсем новый материал для оживления пьесы, неоценимый фон для разыгрывающегося на авансцене национального движения дворянства, оно впервые осветило бы по-настоящему само это движение». («Маркс и Энгельс о литературе», стр. 37).

Подлинный великий реализм, черпающий свои силы из глубокого понимания всемирно-исторических сдвигов в обществе, в состоянии осветить эти сдвиги только тогда, когда он охватывает действительно все слои общества, когда он рвет с «официальным» пониманием истории и общества и рисует те общественные слои и течения, которые способствуют действительным сдвигам общества, созданию новых типов людей.

Только глубина отражения действительных движущих сил в общественном развитии человечества может обосновать великий реализм в литературе.

Под углом зрения такой критики Энгельс разбирает не только классическую и современную ему буржуазную литературу, но также и революционную литературу пролетариата и предшествовавших ему революционных классов. И тут его критика неподкупно строга. Вот что он пишет Шлютеру о революционной поэзии прошлого:

«Вообще поэзия прошлых революций (постоянно исключая марсельезу) редко имеет революционное влияние в позднейшие времена, ибо, чтобы действовать на массы, она должна отражать также и предрассудки масс. Вот откуда эта религиозная ерунда даже у чартистов». («К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве», стр. 114).

С этой точки зрения Энгельс может сказать о Бальзаке, что он узнал у него в смысле экономических деталей больше, чем из книг всех профессиональных историков, экономистов, статистиков этого периода вместе взятых». («Маркс и Энгельс о литературе», стр. 163).

В то время как кичащиеся своим уважением к «фактам» писатели империалистической эпохи повторяют в своих произведениях лишь то, что уже опубликовано и известно, старые великие реалисты вскрывают факты, устанавливают причинность событий, выходящих далеко за пределы горизонта вульгарных экономистов и статистиков.

Мы уже видели при анализе суждения Энгельса о Ренессансе, как, с точки зрения диалектического материализма, предпосылкой для каждого значительного и глубокого отражения объективной действительности в сознании людей, а следовательно и в литературе и искусстве является внутренняя связь между теорией и практикой. Отрыв буржуазных писателей от практики собственного класса, деградация этой практики, выделение литературы в самостоятельную область, в результате капиталистического разделения труда, возникновение капиталистических литераторов и т. д. приводят к тому, что на одном полюсе выявляется течение «Искусство для искусства», а на другом — не менее буржуазная по характеру теория абстрактной тенденциозности искусства.

И в этом вопросе Энгельс резко восстал против обеих ложных тенденций буржуазного литературного развития, утвердившихся и в литературе II интернационала, противопоставив им диалектико-материалистическое разрешение вопроса.

Маркс и Энгельс так глубоко презирали формалистическую теорию «искусство для искусства», что Маркс расхваливал плохие стихи из «Зиккингена» Лассаля лишь из оппозиции против облизанной законченности» эпигонов.

Однако для правильного марксистского понимания литературы гораздо важнее была борьба основоположников марксизма против поверхностной буржуазной тенденциозности. Окончательно сводя счеты с «Молодой Германией», Энгельс пишет по этому вопросу следующее:

«Все более и более входило в привычку, особенно у литераторов низшего разбора, пополнять недостаток литературного искусства в их произведениях политическими намеками, которыми обеспечивался успех у публики. Стихотворения, повести, рецензии, драмы, всякие литературные произведения были преисполнены так называемой «тенденции», т. е. более или менее робких выражений противоправительственного духа. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том VI, стр. 25).

Конечно, Энгельс требует партийности, наличия тенденции в каждом действительно значительном литературном произведении. Но эта тенденция не должна быть чем-то внешним, случайным, наносным, она должна с необходимостью и органически выступать из содержания произведения. В этом последнем смысле Энгельс всецело признает значение «тенденции» в художественном произведении. Это явствует из его письма к Минне Каутской.

«Но я думаю, что тенденция должна сама по себе вытекать из положения и действия, без того, чтобы на это особо указывалось, и что писатель не обязан подносить читателю в готовом виде будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов». («Маркс и Энгельс о литературе», стр. 130).

Тенденция, признаваемая здесь Энгельсом, таким образом аналогична тому «элементу партийности», который, согласно Ленину, заключает в себе материализм. Это та сливающаяся с изображаемым предметом тенденция развития, которая находится в теснейшей связи с общественной практикой, с исторической боевой позицией автора. Она таким образом никогда не может явиться чем-то только субъективным, она не является просто «символом веры» писателя, придуманным им утопическим разрешением общественных конфликтов.

Она извлекает глубочайшее содержание, самую настоящую объективную истину только из изображаемых жизненных отношений. Тенденция никогда не должна являться более или менее внешним субъективным придатком к изображению этих отношений. И в этом смысле Энгельс противопоставляет убожество тенденциозной поэзии буржуазных времен великому тенденциозному творчеству прошлого.

Вопрос о тенденции так же неразрывно связан для Энгельса с вопросом о наследстве. Он пишет Минне Каутской: «Я ни в коем случае не противник тенденциозной поэзии, как таковой. Отец трагедии Эсхил и отец комедии Аристофан были оба ярко выраженными тенденциозными поэтами, точно также и Данте и Сервантес, а главное достоинство «Коварства и любви» Шиллера состоит в том, что это— первая немецкая политически-тенденциозная драма. Современные русские и норвежские писатели, которые пишут превосходные романы, все сплошь тенденциозны». («Маркс и Энгельс о литературе», стр. 130).

Таким образом Энгельс и здесь защищает всемирно-историческую линию реалистического искусства против эклектической смеси поверхностного эмпиризма и пустого субъективизма современной ему буржуазной литературы.

Энгельс резко отбрасывает в литературе, как и во всякой другой области, всякий утопизм, всякие утопические предрешения будущего развития. Как материалистический диалектик, он сосредоточивается на реальном познании действительных тенденций развития общества, на точном и конкретном определении того, какова должна быть пролетарская практика по отношению к этим тенденциям развития.

Именно благодаря этому применению диалектического материализма к проблемам литературы Энгельс совместно с Марксом, идя за своим великим другом, выработал ту социалистическую линию, которую продолжили великие ученики Маркса Ленин и Сталин в борьбе с оппортунистическими искажениями марксизма.

Борьба Энгельса за великий реализм, обогащенная теоретическими работами Ленина, продолжается и конкретизируется в. период уже победившего пролетариата, в период социалистического строительства, благодаря лозунгу Сталина о «социалистическом реализме».

Борясь за уничтожение пережитков капитализма в экономике и сознании людей, мы отдаем себе отчет в том, какую роль призвана сыграть литература в этой борьбе, и знаем, что сделал Энгельс для выработки теоретических основ нашего литературного развития.

Поэтому литературно-теоретическое наследство Энгельса должно стать для нас живой частью настоящего, действенным орудием в осуществлении актуальных, всемирно-исторических задач нашей литературы, литературы социалистического реализма.