Шаги Фальстафа

С. Кржижановский

1

Я четко и ясно их слышу: мягкие и грузные шаги сэра Джона. Поступь, заставляющую скрипеть театральный помост. Сперва шопот сценариуса: ваш выход. Потом раскатистый голос Фальстафа: «Эй, который там час?» (Генрих IV, ч. 1, 2). Моя реплика (в уме): тот самый час и день, когда вам, сэр Джон, должно появиться на нашей советской сцене.

Шекспир — мастер реализма. Даже когда его объекты переносятся из яви в сон, из мира действительности в фантастику, манера изображения все равно остается реалистичной. В комедии «Сон в летнюю ночь» ремесленник-ткач Боттом (Основа) попадает в царство эльфов. Силою чар голова его, от природы не слишком умная, превращена в ослиную. Но желания и круг интересов Боттома остаются прежними, привычными и каждодневными. Нащупав шерсть на щеках, он просит царицу фей Титанию: «нельзя ли побриться, медем?» (IV, I). Маленькие веселые нежити — Пис-блоссом (цветок горошка), Мастард-сид (горчичное зерно) и Кобвеб (паутинка), приставленные к нему для исполнения любых его желаний, слышат: «почеши у меня в голове, Горошек». И только.

Но словесный рисунок великого драматурга, оставаясь всегда верным действительности, часто меняет изобразительные средства. Он то набросан легкой тушью, то в прозрачных акварельных красках, то нанесен густыми мазками.

Среди нескольких сотен шекспировских персонажей самая реалистическая фигура, из плоти и крови, готовая шагнуть через рампу в самое жизнь, — это, разумеется, Фальстаф. Он собрал в себе, как в фокусе, все приемы реалистического письма великого комедиографа.

Он был любимцем зрителей того времени. Существует предание, подтверждаемое первым биографом Шекспира, Роу (1709), о том» что умерший — сценическою, разумеется, смертью — персонаж по требованию публики и королевы Елизаветы был воскрешен для новой пьесы. Это единственный, пожалуй, в (истории театра случай, когда зарытый в землю смех был откопан и возвращен сцене. Воскрешение Фальстафа к жизни было встречено торжественной и многоглагольной афишей: «Чрезвычайно забавная и превосходно придуманная комедия о сэре Джоне Фальстафе и веселых женах из Виндзора. С примесью очень разнообразных и смехотворных выходок сэра Джона Хьюга, рыцаря Уэльского. С участием судьи Шаллоу и его премудрого племянника м-ра Слендера. С пустым хвастовством прапорщика Пистоля и капрала Пима. Сочинена Вилиамом Шекспиром».

Сэр Фальстаф является здесь публике как триумфатор и старый добрый друг, в окружении своих приятелей и собутыльников.

Прошло три столетия. Интерес к Шекспиру растет от дня к дню. Ставится ряд его пьес. Но голоса крикуна и задиры Фальстафа все еще не слышно. Свет рамп все еще мимо него.

Зритель ждет. Пора.

2

Сэр Джон сам очень любит свою плотскость, мясо, из которого соткано его тело. Свой неутолимый аппетит к свиным окорокам, каплунам, хересу и жизни. Когда-то, в юности, вспоминает он, он был «тонок, как орлиный коготь и мог легко пролезть сквозь кольцо, снятое с пальца ольдермена» (Генрих IV, ч. 1, 2). Но сейчас он обрюзг, заплыл жиром и несколько даже смущается, когда его друг Гарри (будущий король Генрих V) ехидно спрашивает, сколько лет прошло с тех пор, как он видел в последний раз свои колени. Огромный живот Джона, разлучивший его взгляд с коленками, священен для своего носителя. Он, с притворным вздохом, причисляет себя к породе людей, характеризуемой им кратко: «сердце в брюхе».

Среди ряда попыток дать новую классификацию темпераментов, есть и такая: а) темперамент нервный (или мозговой), б) мускульный темперамент и в) желудочный темперамент. Все герои Шекспира легко распределяются по этой схеме. Люди мозгового строя: Гамлет, Жак, Беатриса. Люди мускульного темперамента: Кориолан, Макбет, Орландо. Желудочного: в первую голову Фальстаф со своей свитой пьяниц, сластолюбцев и обжор.

Каждый свой день сэр Джон начинает «утренним глотком хереса». Лондонское небо серо. Желтый, солнечного цвета напиток компенсирует недохват в солнце. К вечеру обычно и свои и чужие деньги прокучены. И как-то друзьям, забравшимся шутки ради г карман спящего Фальстафа, удается найти такого рода подводящий итог дню счет:

«Один каплун — 2 шиллинга 2 пенса.
Еще соус — 4 пенса.
Также херес, два галлона — 5 шлг. и 8 пенсов.
В тот же день анчоусы, херес после ужина — 2 шлг. 6 пенсов. И еще хлеба на пенни».

(Генрих IV, ч. 1, 2, 4).

Фальстафу уже под 60. Это заставляет его иногда на минуту погрустнеть. Не те времена, что раньше. И силы уж не те. Но сэр Джон не сдается. И, охотясь за кошельками купцов и богомольцев, — в ночь потемнее, на большой гадсхильской дороге — он преграждает им дорогу шпагой и окриком: «стоп! дайте жить и молодежи!» На этой загадочно звучащей фразе я хочу несколько задержаться.

3

По свидетельству мисс Куикли, ее постоялец сэр Джон умер «позднее полуночи и ранее часу, как раз меж отливом и приликом» (Генрих V, 2, 3).

Если брать жизнь Фальстафа в узких бытовых ее рамках, то можно сказать, что вся она прошла между двух вывесок: лондонского трактира ордена «Подвязки» и захолустного истчипского кабака «Под кабаньей головой». Если же наблюдать ее на фоне эпохи, то можно сказать, что Фальстаф жил, как и умирал, меж приливом и отливом. Власть феодальной знати, традиции рыцарства быстро падали. Дворянство нищало и отходило в тень истории. Молодая буржуазия столь же быстро шла вверх. Уровень ее власти подымался. Эти два класса — ущербный и крепнущий, отливный и приливный, часто сталкивались своими интересами. Но исход борьбы был предрешен. Карман, полный золота, явно брал перевес над ножнами с запрятанною в них сталью.

Это была эпоха, когда английские корабли пересекали самые далекие меридианы. Деревянные помосты тогдашних театров, точно подражая палубам, тоже переносили действие из одних краев в другие. Подушку, на которой сидел в парламенте спикер, стали набивать шерстью, в знак владычества английской шерсти и сукна на мировом рынке. Все шире и шире разворачивала свою работу лондонская Компания купцов для открытия новых земель. Банка еще не было, но уже за столетие до его открытия в гигантский кошель Лондона отовсюду катились флорины, марки, крейцеры, кроны и золотые слитки. Драматург Шекспир, натыкаясь на названия монет «энджел» (ангел), «нобль» и «доллар», никогда не забывал сострить: золотой ангел куда вернее небесного; нобль, как монета, весит больше, чем «нобль» (второе значение слова — знать, благородство, благорожденность), а доллар лучшее средство против «доулер» (скорби). У сэра Фальстафа — тучное тело и тонкий практический ум. Он прекрасно понял свое положение: меж отливом и приливом, меж уходящей властью шпаги и грядущей властью фунта стерлингов. Свое «сэрство» он тащил за собой, как пустые ножны. Титул был хотя и почетен, но давал лишь ничтожный доход. А наиболее нежно произносимым словом — из всего лексикона Фальстафа — было: «кошелек» (the purse). Надо стать лицом к приливу, заставить золото звенеть и перенять у купцов, кораблевладельцев, собственников контор, верфей и лавок секрет уловления и заманивания в карман скользкого, выпрыгивающего из дворянских пальцев шиллинга.

Прежде всего, чтобы не отставать от опережающего класса, необходимо было выбросить вон всякого рода психологический балласт: болтовню о рыцарской чести, игру в бесстрашие и прочую ветошь — до совести включительно. И сэр Джон Фальстаф расправляется с предрассудками по-свойски. Церковь? — «Одышка мешает мне бормотать псалмы». Честь, стародавняя рыцарская доблесть? — «Гм... Что такое честь? — Так, слово. А из чего слова? — Из воздуха. Значит, честь — это воздух. Что нужно сделать, чтобы ее приобресть? — Быть убитым в сражении. Но как же. тогда его услышишь — это слово? Ведь мертвые глухи. Так ну ее к дьяволу — вашу честь. Она, попросту, — надпись на могиле». (Генрих IV, ч. 1, V, 1). А совесть? Тут ответ у мистера Фальстафа перехватил другой комедийный герой, Антонио: «Будь совесть мозолью на моей ноге, я приобрел бы для нее просторные туфли». (Буря, II, 1).

Заплывшие жиром глазки Фальстафа прекрасно разбираются в исторической ситуации. Трон шатается на своих подбитых ножках. Надо приманить к себе сперва как собутыльника, затем как покровителя юного и беспутного принца Гарри. И принц в его руках. Одновременно необходимо завязать дружбу, с одной стороны, с обладателями туго набитых кошельков, с другой — с профессионалами по отыманию кошельков. Нельзя пренебрегать и всякого рода мутью человеческой. Самое время стало «смутным». Тот, кто сегодня в подонках, завтра может вынырнуть. Отовсюду встают бунтующие против времени и трона, ищущие выхода аристократы. Восстал рыцарственный Генри Перси Готспор. Король спрашивает повстанца, как он решился на бунт. Фальстаф успевает — меж вопросом и ответом — вставить: «бунт валялся на дороге — он только нагнулся и поднял его».

По учению буржуазных государствоведов, оформившемуся уже в послешекспировы времена, есть три власти, якобы независимые друг от друга: законодательная, судебная, административная. Но сэр Джон знает, что есть еще и четвертая власть — та, которая свергает установленную систему властей. Ориентируясь на нее, он с великолепным презрением поворачивает спину короне, судейской мантии и жезлу шерифа.

С наследником престола он на ты и за панибрата. «Какой же ты товарищ, если не умеешь добыть из чужого кармана каких-то десять шиллингов. После этого я готов усомниться в твоем королевском происхождении». Разгорячившись, он кричит на принца: «ах ты сушенная шкура, бычий язык, кишка, треска... портновский аршин, пустые ножны» ... Два последних уподобления бьют по самому больному месту. Вернувшись — не без участия хереса — в доброе настроение, принц вместе с «толстым Джэком» разыгрывают комедию приема принца его отцом, Генрихом IV. Трактирное кресло изображает трон, вместо короны — подушка. В сущности, что такое короли — они меняются почем зря. Когда придет очередь Гарри поцарствовать, пусть делает, что хочет. Лишь бы не забывал Фальстафа: «Прогнать толстого Джэка — это то же, что вытолкать в шею вселенную».

Когда представитель судебной власти, главный судья королевства, пробует напомнить Фальстафу о некоторых его не вполне допускаемых законом проделках, обвиняемый притворяется глухим. Когда же является шериф, идущий по следу разбойничьего нападения сэра Джона, тот встречает его уже непритворным и спокойным храпом, хотя и ждет появления полиции с минуты на минуту.

4

Цикл пьес, в которых участвует Фальстаф или хотя бы его имя, написан между 1598 и 1602 гг. События проектированы — по внешней хронологической видимости — на полтораста лет назад в прошлое. Но на самом деле, подобно картинам Веронезе, где древние римляне одеты в венецианские плащи и бархатные шапочки с перьями, произведения Шекспира написаны для своего времени и о своем времени. Об этом говорит самый пустяковейший пустяк, любая мелочь. Например, обычай, позволяющий мужчине поцеловать при встрече в знак приветствия женщину (этим обычаем так любил пользоваться сэр Джон) введен уже после смерти Фальстафа (об этом же см. у Шекспира в «Генрихе V»).

Эпоха же, сыном которой был наш драматург, взвешивала себя самое на вес золотого фунта. Корабли, торговавшие в дальних странах, в нарождающихся колониях, работали на полу-купеческий и полу-пиратский манер. В ход пускались и пистоли (pistol — пистолет) и пистоли (pistole — пистоль, испанская золотая монета).

Напомню: самый строптивый и вместе с тем искренно любящий своего господина слуга Фальстафа носит имя: Пистоль.

Корабли грабили, не оглядываясь на законы, оставшиеся там позади, в метрополии. Конторы, прикрепленные к земле, менее подвижные в своей маневренной войне с законом, действовали с тем или иным приближением4 к легальности.

Катехизис торгового класса тех (и не только тех) времен: накапливай; рабочий день подлиннее, рабочая плата поменьше; подешевле купи — подороже продай; нее товар — от пшеницы до совести: купи шерифа, судью, купи и короля; все промерь, все взвесь — и всех обмерь и обвесь; побольше бери — поменьше трать.

В этом кратком вопроснике даны только ответы; вопросы все были решены, их собственно уже не было.

Джон Фальстаф свой краткий монолог о чести (см. выше) тоже называет «катехизисом». Никаких расхождений по существу меж этими двумя кредо нет. Впереди эпохи идут «люди, впереди которых шествует золото» («Веселые жены»). Сэр Джон старается, сколько можно, не отставать. «Я в весе моего тела, как и во всем, люблю приобретать, накапливать, а не терять» (там же, I). Но увы, если в искусстве приобретения сэр Джон и делает некоторые успехи, то искусство не терять ему никак не дается. Как говорит его собутыльник-принц: «что нажито криком стой, то прожито возгласом наливай» (Генрих IV, ч. I, II).

Фальстаф, воспитанный еще в традициях рыцарства, не умеет владеть ни аршином, ни торговыми гирями и разновесками. Но вместо аршина, на первое время, можно обойтись шпагой, вместо железных разновесков — свинцовыми пулями, забитыми в пистолеты. Достойный своего господина, слуга Пистоль, в ответ на жалобу сэра Джона, что вот, мол, скоро и сапоги оттопчутся, весело говорит: «Молодым воронятам без корма не прожить» («Веселые жены»). И сэр Джон Фальстаф, потомок рыцарей, стряхнув с плеч груз годов, отправляется завоевывать отнюдь не рыцарскую фортуну.

История Фальстафа слагается из четырех основных эпизодов. Пропуская проходящие моменты, напомню только эти четыре.

5

Первое предприятие сэра Фальстафа на гадсхильской большой дороге нам уже известно. Но деньги, добытые «рабочей ночью» всего в несколько минут» (бедные жертвы без боя бросились на утек), тотчас же провалились в дыры дворянских карманов. Надо опять на добычу.

Второе предприятие сэра Джона: убийство трупа. Оправляясь на войну против храброго Готспора, тучный рыцарь не собирается воевать с живыми. Особенно, если они драчливы и готовы уложить и пасть во имя «чести». Он не берет с собой даже пистолета. В пистолетную кобуру воткнута бутылка с хересом (Генрих IV, ч. I, V). Втянутый в бой, сэр Джон сперва притворяется мертвым, а когда других, дерущихся, убивают, он встает и пробует заработать на «павших на поле чести». Вонзив свой меч в убитого Готспора, Фальстаф требует награды и, разумеется, получает ее.

Если «все — есть товар», почему бы не поторговать и не попробовать обогатиться на этой «неподвижной движимости»? Но, разумеется, не в розницу, а оптом.

И при поддержке принца Генри, подлинного победителя Готспора, сэр Фальстаф берет на себя подряд по поставке и заготовке трупов, пищи «для копий» (пушечного мяса, как сказали бы мы). Он усердно занимается набором рекрутов. Через некоторое время результаты дают себя знать. «Полтораста парней я превратил в триста фунтов». Другими словами, дал им откупиться. После того как первая партия товара выгодно продана, контрагент — государство — требует все-таки представления 150 солдат. Теперь наш подрядчик приобретает товар сортом поплоше. Это — беглые арестанты, калеки, нищие, разорившиеся трактирщики. «Я собирал их, как сказал один встречный негодяй, со всех виселиц страны». Самые имена его воинов говорят за себя: Шедоу (Тень), Фибл (Хворь) и т. д...

При всей своей наглости Фальстаф не решается вести вооруженный сброд по главным дорогам, и отряд его марширует проселками, стараясь разминуться с солнечным светом. Но ничего, утешает себя поставщик, «на копья и эти годятся». Отряд погибает, Фальстаф же торопится за новой партией. Теперь он действует смелее, у него целая свита помощников, с которыми, как со всякими приказчиками в торговом деле, приходится делиться добычей.

Но вскоре войны затухают. В карманах опять пусто. Сэр Джон, живущий теперь на покое (все-таки годы — это годы) в маленьком городке Виндзоре, придумывает новые, более мирные способы обогащения. Он решает захватить сперва сердца, а потом и кошельки двух стареющих состоятельных виндзорок. Почему двух? Потому что любовь, как и всякое торговое предприятие, — по мнению Фальстафа — надо сразу же ставить на широкую ногу. Еще до этого он умел добывать у миссис Куикли, содержательницы таверны и сводницы, то фунт, то два, а то и более обещанием жениться на ней, сделать вдову трактирщика «настоящей лэди». Маленький придаток имени «сэр» тоже расценивается — то выше, то «ниже — на брачной бирже. И за «сэра» деньги платят.

Джон Фальстаф немедля приступает к делу. Он пишет письмо миссис Форд, жене богатого горожанина, у которого, говорят, «легион (миллион) ангелов». Разумеется, золотых: «...я достиг пожилого возраста, ты тоже не молода — вот у нас уже и есть нечто общее; я люблю херес и ты любишь херес: чего же нам еще». Далее — стишок и подпись. Копию письма, как это делает любая контора при сношении с филиалами, сэр Джон посылает другой богатой горожанке, жене мистера Педжа. Офферта ждет акцепты — Фальстаф усвоил строго коммерческий взгляд и стиль в этом столь щепетильном вопросе. О своих будущих возлюбленных он говорит: «они станут для меня Восточной и Западной Индиями. И я начну с ними превеселую торговлю» («Веселые жены», I, III). После ряда злоключений Фальстафу удается добиться ночного свидания с одной из притворяющихся влюбленными в него «веселых жен». На свидание приходят обе. Любовник нисколько не смущен: «Делите меня, как царственного оленя; пусть каждая из вас возьмет по окороку, спину оставит мне, — лопатки же мы отдадим лесному сторожу, а рога вашим мужьям» («Веселые жены», V, I).

Сложное предприятие это заканчивается для сэра Джона печально. Впрочем, не слишком. Старики и молодежь Виндзора, посмеявшись над «толстым Джэком», приглашают его попировать: в конце концов добрый глоток подогретого хереса с сахаром стоит самого горячего и сладкого поцелуя.

Но «что скажут там, при дворе?» — беспокоится Фальстаф.

При дворе его ждет совершенно непредвиденная ошеломляющая развязка. Развязка всей его пьесообразной жизни. Принц Гарри, мальчишка Галь, беспутный Генри, его ученик и друг, заполучил наконец царскую корону. Вот когда начнется жизнь! В окружении слуг и прихлебателей, заранее получив солидную сумму в счет будущих благ, Фальстаф мчится в Лондон.

Но Гарри, ставший королем Генрихом V, не хочет даже взглянуть на своего прежнего друга. Он называет его приснившимся и «отснившимся сном». Его, полного жизни, чувствующего себя неистребимо живым, сэра Джона Фальстафа, кавалера кабаков Подвязки и Кабаньей головы! Того, кто говорил, что «прогнать толстого Джэка значит вытолкать в шею вселенную», подвергают изгнанию. А «вселенная» — хоть бы что.

И Фальстаф уходит. И из Лондона, этой тесной «королевской комнаты» (king’s chamber), и со сцены.

6

Образ Фальстафа дан в ярком солнечном свете. Он смоделирован в точном и четком контуре, он вобрал в себя все самые яркие краски и богатейший словарь. Изображая его, этого «толстого рыцаря», Шекспир был наиболее всего... Шекспиром. В роли этой совершенно нет пустот, фраз, сделанных на любой персонаж (Шекспир иной раз весьма и весьма грешит этим). Это создание мастера, у которого надо учиться всякому, желающему поднять свою технику. Будь он актер, режиссер, драматург или зритель. Потому что и зритель должен владеть техникой видения.

Портрет Фальстафа создает ощущение реального человека, живой модели, с которой он писан. Он убедителен той убедительностью, которая переходит за черту возможностей художественного вымысла.

Это подтверждается рядом фактов. Первоначально «толстый рыцарь» назывался Олдкестлем. Боковая линия дворянского рода Олдкестлей обиделась и запротестовала. В эпилоге к «Генриху IV» автор принужден был снять фамилию Олдкестль. Она была заменена именем Фальстафа. Тогда запротестовали Фостэльфы. Но вызывавший такую тревогу в среде дворянства персонаж, прячась за двумя-тремя переставленными буквами, отстоял свое сценическое право на свое второе, столь популярное среди зрителей имя.

Правильнее всего думать, что портрет был синтетическим, дающим черты типа, а не отдельной особи.

В пьесах, показывающих сэра Джона Фальстафа, дано правильное чередование контрастирующих и по стилю и по ситуациям сцен. Все (точнее будет сказать — почти все) четные сцены резко отличаются от нечетных. В нечетных даны король и вельможи в окружении свиты и вассалов; здесь мерным пятистопным ямбом произносятся тронные речи, происходит обмен дипломатическими актами: торжественные сцены эти написаны в festival terms, как называет сам Шекспир их несколько приподнятый, но сухой и четкий язык.

Четные сцены в противоположность нечетным дают чуждые всякого этикета веселые встречи, попойки и шутливые проказы сэра Джона и его компании. Вместо тронных речей — застольные тосты, вместо актов большой политики — слова и факты обыкновенной, полной своих маленьких интересов жизни. Сюда, в беседы и перебранки Фальстафа, Нима, Пистоля, сводницы Куикли, проститутки Долль и сбившегося с пути принца, редким гостем забредает пятистопный ямб. Чаще всего — и Фальстаф первый дает тому пример — здесь звучит обыкновенная проза. Притом проза, точно гордящаяся своим прозаическим происхождением. Принц Генри раз даже предлагает Фальстафу бросить его «низменные сравнения» («base comparisons»). Но низменное не желает знаться с выспренным. И Фальстаф, не унимаясь, продолжает сыпать «redlattice phrases» («фразеология красной решетки») — так Шекспир сам определяет трактирный жаргон (трактир тогда выделялся среди других зданий решеткой, выкрашенной в красный цвет). Слова не приподымаются на цыпочки, а всей пяткой по земле: «Будь я селедкой без икры, если...» — «люблю тебя, как кружку с пивом» — «таких принцев я буду гнать деревянной шпагой из королевства, и вместе со всеми его подданными, как гусей» — «пей сегодня, молись завтра» — «да назовите меня после этого клячей».

Основной комический прием, при помощи которого обыгрывается фигура Фальстафа, это — ситуация запаздывания. Сэр Джон, человек с непоседливой мыслью, но тучным малоподвижным телом, всегда запаздывает.

Гадсхильское приключение подготовляется двумя группами персонажей. Первая: Фальстаф, Бардольф и еще двое. Вторая: принц Генри и Пойнс. Первая группа нападает на купцов и отнимает золото. Вторая группа, заранее предупредив об этом зрителей, пользуясь темнотой, нападает на Фальстафа с товарищами и отнимает награбленное. При этом принц и Пойнс остаются неузнанными. После того, как зрители, находящиеся как бы в заговоре со второй группой, подготовлены, появляется первая группа, Фальстаф с товарищами. Сэр Джон не знает, кто на него напал, темнота ночи заставила его отстать на одно звено в цепи фактов. Он рассказывает, как он сражался против неизвестных. Двое врагов превращаются в четырех, затем в семерых, в десяток, сотню, целую армию. Фальстаф, показывая нарочно иззубренную шпагу (при помощи своего же кинжала), разыгрывает воображаемый бой и храбрость, делая выпады, пыхтя и проклиная двух товарищей (второй группы), бросивших их в трудную минуту перед лицом многочисленных противников. Когда принц, подсмеиваясь вместе с Пойнсом и всем зрительным залом, сперва подливает масла в огонь, затем разоблачает ложь, Фальстаф отчаянно защищается, проявляя — на этот раз — в словесном бою несравнимо больше храбрости.

На такой же ситуации запаздывания построена и вся интрига, ведомая «Веселыми женами из Виндзора». Они образуют ядро заговора против Фальстафа. Постепенно число участников этого шутливого комплота разрастается, втягивая в себя почти всех персонажей пьесы. Все заранее распределили роли и наперед смакуют сцену посрамления старого волокиты. Только один Фальстаф берет положение всерьез. И это обеспечивает комизм концовки комедии.

Внимательно вчитываясь в роль Фальстафа, видишь, что часть является не только частью целого, но и целым целого, каплей моря, по которой можно узнать вкус, консистенцию всего моря.

Так стишки сэра Джона к его «предметам» рифмуют на knight — night — might — right — fight (рыцарь — ночь — мощь — право — бой). В них пять основных красок, которыми писан Фальстаф.

В комедиях Шекспира монологи не часты. Но Фальстаф по числу данных ему монологов — не слишком уступает Гамлету.

Любопытно, что именно в монологах Фальстафа, как нигде в другом месте, чрезвычайно четко и ясно прочерчивается диалогическая структура шекспировского монолога. Мне незачем приводить новых цитат. Перечтите монолог о «чести». Он построен строго «катехизисно»: вопрос — ответ — вопрос — ответ.

Среди других комедий Шекспира наиболее яркий отзвук такого приема диалогизирования монолога можно найти в «Много шуму из ничего» (монолог Бенедикта, II, 3).

Раскрытие такой «двуречной» природы монолога может быть очень значимым и полезным для актера. Джон Фальстаф и параллельные ему персонажи (Пистоль, Бардольф, Куикли и др.) даны в мажоре. В оптимистическом строе.

Но есть в последней части последней симфонии Чайковского очень сложный звуковой эффект. Все строки (станы) партитуры в мажоре, но сочетание их дает совсем не радостное, депрессивное, щемящее впечатление. Так и в цикле, отведенном Фальстафу и близким ему. Все персонажи шутят, смеются, полны веселья и жизни. Но жизнь их эпохи, окраска времени не делаются от этого радостнее, сумерки рассвета в чем-то предвещают сумерки заката.

Фальстаф, как сценический образ (против единства его в шекспирологии были возражения), разворачивается не только данным ему текстом и ремарками. Ему помогают и все другие персонажи. До его появления они сообщают зрителю отдельные черточки и особенности внешнего и внутреннего облика этого центрального действующего лица. Даже фамилия одного из них — Форд (ford — ручей) придумана так, чтобы дать возможность сэру Джону сыграть смысловым значением этого имени.

И после ухода Фальстафа со сцены, воспоминание о нем продолжает еще жить и участвовать в ходе действия. Так вслед за кораблем, ушедшим прочь из глаз, еще остается — на некоторое время — полоса вспененной воды, кильватерная линия.

7

Я хочу еще отметить одну малую, но характерную деталь. Может быть она окажется нелишней в изучении тех драматургических контрфорсов, к которым обычно прибегает наш мастер в своих построениях.

Фальстаф — он и сам не запирается в этом — всепьянейший пьяница. Даже неутомимые собутыльники его удивляются цифрам «счета»: на десяток шиллингов вина — на полпенни хлеба.

И тем не менее, давая словесный портрет Фальстафа, Шекспир будто нарочно не наносит ни единого мазка красной краской на нос забулдыги. Для этого он прибегает к обходному приему. Нос Фальстафа как бы эмансипируемся от лица, превращается в самостоятельный персонаж — его нахального слугу-товарища Бардольфа (впоследствии прием этот, правда в совершенно иных художественных условиях, был повторен Гоголем). Почти все, как только речь заходит о Бардольфе, начинают описывать его нос и только нос, оснащая описание всевозможными шутками и двусмысленностями. Больше всех старается сам Фальстаф. Он то сравнивает бардольфовский нос с пылающей головней, то называет его фонарем, указывающим кораблю путь в море, то огнем адского костра. Он благодарит Бардольфа за то, что пылающим своим носом во время ночных похождений он принес всей компании экономию на свечах минимум в тысячу марок. После этого он бранит его же, заявляя, что поддержка огня в светильнике бардольфова носа стоила ему тоже немалых денег. В конце концов и сам Бардольф привыкает посмеиваться над собственным «бушпритом лица» и примиряется с ролью персонажа-носа. Даже когда уже шутника Джона нет в живых, друзья его вспоминают одну из его шуток:

МАЛЬЧИК-ОРУЖЕНОСЕЦ: А вы помните, как однажды, увидев блоху, вспрыгнувшую на нос Бардольфа, он (Фальстаф) сказал: так душа грешника жарится на адском огне?

БАРДОЛЬФ: Да. Откуда мне теперь достать топливо. Этот вот нос — единственное, что он оставил мне в наследство. (Генрих V, II, 3).

За минуту до этого Бардольф заявил, что где бы ни был Фальстаф — в небе ли, в аду ли, — он, Бардольф, хочет быть с ним неразлучен.

8

Среди огромного количества смертей, показанных и описанных Шекспиром, выделяются своим глубоким лирическим тонусом только две: смерть Офелии и смерть... Фальстафа.

Картина гибели Офелии (очевидно ассоциативно очень крепко связанная с отроческими впечатлениями писателя) всем известна: девушка упала в реку, плывет меж зеленых берегов; пальцы ее перебирают цветы; в конце концов вода поглощает ее тело, некоторое время поддерживаемое вздувшейся одеждой.

А о смерти сэра Джона миссис Куикли вспоминает так: «он стал одергивать вздувшуюся рубаху и играть цветами, и улыбаться, глядя на концы своих пальцев. Я знала — это знак конца. Его нос (первое и последнее упоминание о носе самого Фальстафа) заострился как кончик пера, и он что-то бормотал о зеленых полях. Ну как вам, сэр Джон? спросила я» ...

И далее — тремя строчками ниже — конец повествования миссис Куикли: «Он попросил положить побольше одеял в ногах. Я пощупала его ступни — они были холодны как камень; тогда я просунула руку к коленям — и они; я пощупала выше, и еще чуть выше — и здесь все было холодно холодом камня» (Генрих V, II, III).

Таким чисто бурлескным, неожиданно обрывающим лирику, приемом — в стиле и вкусе самого сэра Джона — заканчивается история его жизни.