Реплика по существу
А. Селивановский
В № 3 «Нового мира» за 1934 год помещена статья П. Рожкова «Эдуард Багрицкий», с небольшими изменениями напечатанная ранее в «Известиях». Эта статья настолько искажает весь облик покойного поэта и изобилует столь серьезными принципиальными ошибками, что обойти ее молчанием невозможно.
И. Рожков даже не потрудился внимательно прочесть стихи Багрицкого и ознакомиться с датами их написания. Он, например, принимает самостоятельное стихотворение «От черного хлеба и верной жены» за концовку «Стихов о поэте и соловье», и широко известные строки «Над нами гремят трубачи молодые» изображает как... обращение к «птице» (соловью). Он утверждает, что в стихах Багрицкого, написанных в реконструктивный период, «снова начинают звучать мотивы стихийного бунта, бездомной молодости, аполитичной жажды жизни и слияния с природой». В качестве примера он называет стихотворение «Контрабандисты» и «Весна». Между тем эти стихотворения написаны в начале 1927 года, т. е. в конце восстановительного периода, и никак характеризовать поэзию Багрицкого в реконструктивный период не могут.
Но литературные факты для Рожкова вообще имеют десятистепенное значение, коль скоро юн исходит из априорных схем литературного развития и под эти схемы стремится подогнать факты, поневоле коверкая и уродуя их. П. Рожков не брезгует здесь и методом «неточного цитирования». Так, подвергая критике статью о Багрицком, помещенную в моей книге «Поэты и поэзия», а ранее напечатанную в том же «Новом Мире» без всяких оговорок редакции[1], П. Рожков пишет: «Селивановский... объявляет романтику Багрицкого мелкобуржуазной вообще, игнорируя то обстоятельство, что Багрицкий от мелкобуржуазной романтики (период Диделя и Уленшпигеля, первый период нэпа) шел к романтике революционной, социалистической». Селивановский зачеркивает революционную романтику Багрицкого». Так пишет Рожков.
Я же писал иначе. Я, действительно, противопоставлял романтический период поэзии Багрицкого реалистическому. Но о каком романтизме и каком реализме шла речь? О мелкобуржузном романтизме и социалистическом реализме. В главе, посвященной «Смерти пионерки», я писал: «Метод Багрицкого сейчас принципиально несовместим с генеалогией старинного романтизма. Мы говорим именно о старинном романтизме в советской поэзии, который ведет свою родословную от романтизма предшествующих историко-литературных формаций. Потому что революционный романтизм, как одна из модификаций социалистического реализма, романтизм, возникающий из органического восприятия и отражения подлинной романтики нашей эпохи, дан в «Смерти пионерки» и никак не схож с гравюрами Дюрера, воспроизведенными на обложке «Юго-Запада».
Развивая ту же мысль, я писал о Багрицком в посвященном ему некрологе («Литературный Донбасс», № 2 за 1934): «Его поэзия не перестает быть романтической. Но здесь революционный романтизм... перестает быть субъективным выражением внутреннего мироощущения, не считающегося с объективной действительностью. Он превращается в субъективное, продуманное и прочувствованное выражение той романтики, которую поэт увидел в объективно существующей революционной действительности».
Итак, вопреки измышлениям Рожкова эволюция творчества Багрицкого, как я ее понимаю, и состояла в превращении мелкобуржуазного романтизма в романтизм революционный, то есть в своеобразном движении поэта к социалистическому реализму. Я считаю невозможным говорить о революционном романтизме, игнорируя в целом проблему социалистического реализма. В программном введении к уставу союза советских писателей СССР говорится: «За годы пролетарской диктатуры советская художественная литература и советская литературная критика, идя с рабочим классом, руководимые коммунистической партией, выработали свои новые творческие принципы. Эти творческие принципы... нашли главное свое выражение в принципах социалистического реализма».
И далее: «Социалистический реализм обеспечивает художественному творчеству исключительную возможность проявления творческой инициативы, выбора разнообразных форм, стилей и жанров». Вот почему прежде всего критерий социалистического реализма позволяет определить революционность романтизма того или иного писателя. Но Рожков этого не понимает. И не случайно в его статье о Багрицком нет ни слова о социалистическом реализме и об отношении к нему поэта Багрицкого последнего периода.
Итак, в чем же состоит схема эволюции творчества Багрицкого, даваемая Рожковым? «Поэзия Багрицкого раннего периода носит абстрактный характер». По «слишком жизнерадостное сердце и необыкновенно пытливый ум имел Багрицкий, чтобы не понять духа времени и не самоопределиться». Однако он «пережил тяжелый кризис при переходе от гражданской войны к мирному строительству в условиях нэпа... Времена нэпа не дают пищи для вдохновения... Он приходит в отчаяние, чувствует себя в отставке». Однако колебания поэта были временными. В его груди «тлел неугасимый революционный огонь и этот огонь вспыхнул ярким пламенем в его «Думе про Опанаса». После же «Думы», написанной в 1926 году, «опять начинается полоса длительной депрессии и коротких взлетов». До высот «Думы» Багрицкий уже не поднимается, и лишь в «Смерти пионерки» приближается к ним. Именно «Дума» и есть кульминационная точка подъема поэзии Багрицкого, выражение того лучшего, что было в ней.
Так утверждает Рожков. Но его схема глубоко ошибочна в своем существе. Нет смысла останавливаться здесь на вопросе о том, превосходит ли по своей художественной силе книга «Последняя ночь» или же оперная переделка «Думы» поэму «Дума про Опанаса». Бесспорно для всех, что поэма входит в лучшую часть поэтического наследства Багрицкого. Но основанное на принципах социалистического реализма изучение поэзии Багрицкого не может не обнаружить некоторой переходности поэмы и вызванных этой переходностью недостатков. «Дума про Опанаса, — писал я в своей статье о Багрицком, является рубежом между двумя периодами творчества Багрицкого».
«Дума» была первым крупным произведением поэта с непосредственно революционной тематикой и с четко выраженным утверждением революции.
Так пускай и я погибну
У Попова лога
Той же славною кончиной,
Что Иосиф Коган!
Однако на самой «Думе» лежат отсветы прежних раздумий и колебаний поэта. Все художественное внимание Багрицкого сосредоточилось на трагической судьбе колебнувшегося середняка Опанаса. Носители идей и практики социализма, люди большевистской породы Котовский и Коган остались в поэме в тени, проходят схематическими фигурами. Рожков восторгается мастерством и верностью изображения Котовского и Когана. Но если Багрицкий создал живой образ Опанаса, если характер Опанаса всесторонне им обрисован, то Коган и Котовский даны лишь как схематизированные о разы бесстрашия, социальный смысл их дела в поэме не раскрыт. Вот почему и эпизод боя с Котовским носит внешне-батальный характер. И если советский читатель симпатизирует Когану, то только потому, что он любит живых й живших Коганов, с которыми он непосредственно встречался в жизни, но не потому, что поэт создал художественно-убеждающий образ большевика.
Так получилось у Багрицкого не потому, что он был сторонником рожковской теории схематических «типичных характеров», но потому, что его тогдашнее понимание революционной действительности препятствовало ему создать полнокровный образ большевика.
Выходец из мелкобуржуазной еврейской среды, Багрицкий пошел вместе с пролетарской революцией, неся в себе значительные элементы анархического, мелкобуржуазно-индивидуалистического отношения к революционной действительности. Отсюда возник мелкобуржуазный романтизм его ранних стихов. Отсюда проистекли сильнейшие его колебания в период нэпа, как раз приходящиеся на те годы, в которые была написана «Дума про Опанаса». «Дума» в значительной мере поднялась выше мелкобуржуазных колебаний поэта. Но, ведь, неоспорим тот факт, что и хронологически, и по существу «Дума» окружена такими стихотворениями как «Ночь», как «Стихи о поэте и соловье», как «Трясина».
Конечно, от «Думы», а не от «Ночи», например, пролегал путь к позднейшему Багрицкому. Но для того, чтобы закрепить лучшие стороны «Думы», чтобы полностью притти к революционной романтике, чтобы выйти из атмосферы «Ночи» и «Трясины», Багрицкому предстоял тяжелый и мучительный для него путь, затянувшийся на годы. Следами трудной борьбы с самим собою испещрена его книга «Победители». Не «певцы без лютни», не «войны без оружия», не веселые птицеловы Дидели являются сейчас друзьями и соратниками поэта, а — если говорить о героях новых стихов Багрицкого — Дзержинский, советский исследователь, механики, чекисты, рыбоводы» великой советской страны, пошедшей в развернутое социалистическое наступление. Новый угол зрения, новое понимание действительности, пересмотр прежних своих взглядов, — все это не могло не привести и к новой литературной ориентации (разрыв сначала с «Перевалом», а затем с конструктивистами) и к ломке всей художественной манеры.
В стихотворении «Вмешательство поэта» (1930 г.), о котором столь высокомерно пишет Рожков и которое был вызвано выступлением «перевальского» критика А. Лежнева (Лежнев, как и Рожков, требовал возврата Багрицкого к тематике и художественной манере «Думы»), Багрицкий так говорит о трудностях творческого перелома:
Слова — как ящерицы: не наступишь;
Размеры — выгоднее воду в ступе
Толочь; а композиция встает
Шестиугольником или квадратом;
И каждый образ кажется проклятым;
И каждый звук топырится вперед
Тогда к поэту приходит критик. Он возглашает:
...— Прорычите басом
Чем кончилась волынка с Опанасом,
Бандитом, украинским босяком.
Ваш взгляд от несварения неистов.
Прошу, скажите за контрабандистов,
Чтоб были страсти, чтоб огонь, чтоб гром,
Чтоб жеребец, чтоб кровь, чтоб клубы дыма, —
Ах, для здоровья мне необходимы
Романтика, слабительное, бром!
Но поэт видит, как движется время, как «на дороге гниют доисторические дроги», как лезет на столб электротехник, как
... взволнованные воды
Зажаты в тесные водопроводы,
Как захлестнула молнию струна.
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы,
Побоями нас няньчила страна!
«Приходит время зрелости суровой». А критик-сосед ворчит, вспоминая «за контрабандистов».
Да, вы линяете, милейший мой!
Вы погибаете, милейший мой!
Да, вы в тупик уперлись головой!
Что же — в последний раз — отвечает поэт? Он отвечает так:
Я вылинял! Да здравствует победа!
И лишь перо погибшее мое
Кружится над становищем соседа.
Ответ Рожкову — по сути — дан вмешательством поэта, вмешательством самого Багрицкого. Багрицкий все время высоко ценил «Думу про Опанаса». Но он хорошо понимал, что для него поэма — пройденный этап. Он умел раньше увлекательно и художественно-выразительно писать про Диделя и про Опанаса. Теперь, убежденный до конца правотой дела социализма во всех его конкретных фактах, он захотел своими героями сделать большевистских переустроителей земли. И здесь возврат к позициям «Думы», к позициям спутника революции, хотя и искренно приемлющего ее в прошлом гражданской войны, был бы движением вспять[2]. Никакой «длительной депрессии» Багрицкого в реконструктивный период, вопреки Рожкову, не было. Было другое: медленное, но крепкое, без оглядки назад, продвижение вперед — к «Последней ночи», к «Человеку из предместья», к «Смерти пионерки», к оперной переделке «Думы». В этом движении Багрицкий оказался победителем.
Рожков безоговорочно называет оперную переделку «Думы» неудачей. Почему? Аргументация здесь не развернута. Рожков упрекает Багрицкого в «снижении революционной романтики». На каком основании? Рожков пишет, что «Опанас из трагической фигуры колебнувшегося середняка превращается в простого шкурника, дезертира и предателя». Да, образ Опанаса снижен. Он лишен героического ореола. Но для того, чтобы изобразить трагедию колебнувшихся в годы военного коммунизма прослоек середняцкого крестьянства, вовсе нет нужды создавать трагический ореол вокруг персонифицированного образа этих прослоек. Это во-первых. А во-вторых, Опанасу здесь противопоставлена величественно-трагическая фигура кобзаря. «Образ Котовского совсем исчез, — пишет Рожков, — остались только абстрактно-звучащие в отдалении трубы его эскадронов». Но Багрицкий писал либретто для оперной постановки в театре Немировича-Данченко. Переносить бой конницы на сцену было технически невозможно и художественно неоправданно. Как же поступил Багрицкий? Он допустил на сцену лишь отзвуки боя. На сцене же поет свои песни приведенный в лагерь (махновцев слепой кобзарь. И песня его с исключительной силой передает и трагедию колебаний части крестьянства, и поворот его к приближающимся трубам Котовского. Оперная переделка не достигла степени композиционной стройности и законченности поэмы, она имеет недостатки. Но она в некоторых лучших своих местах (и в частности — в сцене с кобзарем) не только поднимается до уровня поэмы, но и превосходит ее. Рожков же обходит молчанием подлинные недостатки переделки и говорит о ней необоснованно и неверно.
«Селивановский...— пишет Рожков, — утверждает, что именно из романтики выросла беспомощность Багрицкого перед действительностью». Это неправда. Я этого никогда не утверждал. Наоборот, его ранняя мелкобуржуазная романтика сама была выражением такой беспомощности. И тот, кто не понимает, что революционная романтика последних вещей Багрицкого представляет собою качественно новое образование, даже по сравнению с поэмой «Дума про Опанаса», тот ничего не понимает в проблеме революционного романтизма и социалистического реализма. Шесть последних лет жизни Багрицкого, начиная с 1928 года, были посвящены жестокой борьбе за художественное выражение нового отношения к действительности, к революции, к социализму. Именно победами этого периода особенно дорог нам Багрицкий, ставший крупнейшим представителем поэзии социалистического реализма. А Рожков объясняет весь этот период результатом пагубного воздействия на поэта бывшей рапповской критики!
Спору нет, рапповская критика наговорила немало вредных пустяков о Багрицком. Но объяснить (как это делает Рожков) путь поэта последних лет тем, что он был «сбит с толку», попал «в тупик», «мучительно переживал незаслуженные упреки в... мелкобуржуазном романтизме», «не понимал выдвинутых обвинении» и, растерянный и запуганный, «в точности следовал рецептам» критики, — это значит повторять зады старой «перевальской» критики, это значит игнорировать факты, это значит не уважать большого поэта, который, при всей своей внешней мягкости, упорно и последовательно шел своим, особенным путем к поэзии социализма.
В № 6 «Литературного критика» за 1933 год М. Розенталь подверг обстоятельному разбору общеметодологические позиции П. Рожкова. «Схематизм, пустота, лакировка действительности — таков действительный эквивалент теории Рожкова. Вредность ее в том, что она... по сути возрождает в свое время осужденные и разгромленные теории «Литфронта». Таков был вывод М. Розенталя. Анализ первой, конкретной критической статьи, написанной с тех пор Рожковым, дополнительно подтверждает этот вывод. Игнорирование и искажение фактов, отсутствие конкретно-исторического подхода к явлениям литературы, увиливание от конкретной постановки проблемы социалистического реализма, сплошной, догматический, несмотря на ряд оговорок, подход к романтизму, схематизм, пустота и лакировка действительности — таковы основные черты статьи П. Рожкова об Эдуарде Багрицком.
Кстати, в статье Рожкова отсутствует указание на то, что моя статья была напечатана в «Новом мире». Тем самым Рожков освобождает редакцию журнала от необходимости полемизировать против себя. Нечего и говорить, принципиальность «Нового мира» превыше всяких похвал. ↩︎
Как это ни странно, на точку зрения Рожкова встал и ...Н. И. Бухарин. В докладе на съезде писателей он говорил: «Героика гражданской воины очень удавалась этому большому романтику, и чрезвычайно жаль, что литературная наша критика старалась в свое время приглушить звучание этой струны покойного поэта». ↩︎