Новая книга о Пушкине
И. Сергиевский
Книга Мышковской[1], по-видимому, не преследует каких-либо задач исследовательского порядка. В ней нет ни новых фактов, ни нового освещения фактов общеизвестных. Правильнее рассматривать её как сборник популярных очерков, имеющих своею целью познакомить широкую читательскую аудиторию с некоторыми явлениями литературной жизни 20—30 годов: с альманашной литературой, с основными направлениями художественной прозы того времени, с литературной практикой Пушкина на последнем этапе его писательского пути, наконец — с журналистикой эпохи.
Это, вообще говоря, неплохо. Пушкин — «любимейший поэт Советского союза», а популярной литературы о Пушкине нет совершенно. Кажется, двенадцатилетней давности книжка Фатова, к тому же представляющая собой явный образец популяризационного брака, — последнее, что было в этой области.
К сожалению, опыт Мышковской приходится признать не вполне удавшимся. Мышковская совершенно не учла того обстоятельства, что для популяризатора обязательно знакомство, хотя бы элементарное, с литературой предмета. А она с этой литературой знакома исключительно поверхностно.
Мышковская даже пушкинских текстов как следует не знает, и не каких-нибудь вариантов и черновиков, которые можно найти только в комментарии к академическому изданию, а самых обычных, таких, которые, собственно говоря, должен бы знать и тот читатель, к которому она адресуется.
Она цитирует, например, «Письмо к издателю», напечатанное в пушкинском Современнике», в простоте душевной думая, что это на самом деле «письмо одного провинциального читателя», между тем, как в действительности автором письма является Пушкин. Авторство Пушкина в отношении этого письма установлено много лет назад; в качестве бесспорно пушкинского оно напечатано в гихловском шеститомнике.
Ведь такого рода ошибка в студенческом докладе не может быть терпима, а в книге о Пушкине она является прямо гаки криминальной.
Правда, примеров столь катастрофической безграмотности в книге больше нет. Но недостаточность научного багажа Мышковской все же ярко выступает почти на каждой странице ее книги.
Автор пишет, например: «Еще до Пушкина, во времена Карамзина, появился новый дворянский читатель, преимущественно столичный, не без влияния патриотизма и войны 1812-го года, потянувшийся к русской литературе (дотоле он питался французской, поскольку вообще читал). Численно он был не особенно велик. После того, как отгремели звуки войны, чувства интимные, домашние стали больше всего интересовать и волновать этого дворянского читателя. Жуковский, тончайший лирик, но поэт ограниченного малого круга чувств и узкой тематики, оказался наиболее созвучным этому настроению».
Здесь наворочено столько несуразностей, что трудно даже сразу разобраться в них. Во всяком случае считаем нужным довести до сведения Мышковской следующее. Первое. Деятельность Карамзина как художника-беллетриста прекратилась в 1803 году, почти за десять лет до войны 1812 года; так что называть время после 1812 года «временем Карамзина» по меньшей мере не точно. Второе. Период, следующий за наполеоновскими войнами, отмечен вовсе не повышенным тяготением дворянской интеллигенции «к чувствам интимным, домашним», а совсем другими признаками: резким ростом антиправительственного, антикрепостнического брожения, возникновением первых тайных обществ, широчайшим распространением подпольной политической поэзии и т. д. Камерная, салонно-кружковая эстетика карамзинизма в эти годы вступает в стадию окон нательного загнивания и распада. Третье. Жуковский к этому времени вовсе не «оказывается наиболее созвучным», а наоборот, становится объектом довольно резких нападок со стороны самых разнообразных слоев литературной общественности эпохи.
Мышковская пишет: «Малые стихотворные жанры, всевозможного рода безделки начали свое бытие еще до прихода Пушкина, при Карамзине и Батюшкове, но за небольшими исключениями были еще неполноценными видами, в них еще не было биения жизни. Само появление и распространение их однако свидетельствовало о назревающей в них потребности. Иначе говоря, до Пушкина и его соратников малый стихотворный жанр хотя и существовал, но радикального поворота в литературе, массовой смены жанра еще собой не представлял. Настоящими созидателями жанра русской романтической лирики явились Пушкин и примыкавший к нему круг писателей, выразившие в ней идеологию промежуточной прослойки дворянства (преимущественно средне-поместного) на отрезке конца 10 и 20 годов».
Доводим до сведения Мышковской следующее. Первое. «Малый стихотворный жанр» не только «начал свое бытие» при Карамзине и Батюшкове, но при Карамзине же и Батюшкове и достиг своего наибольшего расцвета. При Пушкине он перестает быть фактом литературы и становится фактом повседневного речевого обихода светского общества. Отношение самого Пушкина к карамзинистской эстетике «малого стихотворного жанра было сложным, но скорее отрицательным, чем положительным. Второе. Никаких соратников» у Пушкина никогда не было. Пресловутая «пушкинская школа» — историческая фикция. Были, правда, Розен, Щастный, Деларю, но это были не соратники, а эпигоны. Третье. Что такое «русская романтическая лирика» — вообще неизвестно. Лирика Жуковского? Да. Лирика Рылеева? Да. Лирика поэтов-любомудров? Да. Достоверно только одно: что к альбомно-будуарной лирике, о которой говорит Мышковская подобное определение менее всего приложимо. Что касается Пушкина, то говорить о романтических тенденциях в его творчестве надо прежде всего в связи с его южными поэмами и позднее — «Борисом Годуновым» и менее всего — в связи с его лирикой. Четвертое. «Промежуточная прослойка дворянства (преимущественно средне-поместного)» — во обще бессмысленный набор слов.
Первая цитата взята с первой страницы книжки Мышковской, вторая — со второй. К сожалению, объем рецензии не позволяет нам умножать количество цитат, но до ста восьмидесяти семи — количество страниц в книжке — их можно было бы довести без всякого труда.
Читатель, который пожелал бы проделать подобную работу, собрал бы редкую по полноте коллекцию образцов невежественных положений (традиционны героем романтической поэмы является п Мышковской «обыкновенный светски дэнди»), комических формулировок (то: факт, что традиции придворной поэзии были живы в начале прошлого века, подтверждается близостью ко двору Карамзина и Жуковского), развязности («так писал в 1928 г. Надеждин не без ехидства и с камнем за пазухой, предназначенным для Пушкина»), зауми. («Между тем, романтическая поэзия по самой сути своей, исходя из тех потребностей, рад которых она родилась и которые бы; призвана выражать, во всех перечисленных добродетелях немало не нуждалась») и т. д.
Иногда же Мышковская довольно беспомощно пересказывает чужие мысли. Благой в своей работе о «Медном Всаднике» говорит, например: «После разгрома декабристов, как известно, «присмирел» и сам Пушкин. Интересно в связи с этим отметить, что эпитет смиренный вообще излюблен им на протяжении его творчества 30-го и после 30-го года. И не только он отмечается частотой употребления, но и появляется, на чрезвычайно характерных местах:
«И присмирел наш род суровый».
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья»...
«Смиренная проза».
…Общая литературная эволюция Пушкина с ее явной, отмечавшейся исследователями тенденцией перехода от по. этических мечтаний — стихов — к «смиренной прозе»... протекает в явной параллельности с его политическим смирением и социологической «умеренностью». У Мышковской читаем: «Смирились вы, моей весны высокопарные мечтанья» — эти строки символизируют собой не простой переход от молодости к зрелости, не спокойную эволюцию от романтизма к реализму, а сложный и в сущности трагичный период в жизни Пушкина, углубивший его созданья и далеко раздвинувший горизонты его. Самый термин смирились» и «смиренный», начавший так часто звучать в пушкинском лексиконе 30 годов, свидетельствует о невольном подчинении каким-то новым законам и идеям, а метафорическая формула — в поэтический бокал воды я много подмешал» — во всем блеске своем говорит о немалом сочувствии к прошлому и явном пренебрежении к настоящему». Отметим, что имя Благого в этом рассуждении не фигурирует ни разу.
Все сказанное по сути дела освобождает нас от необходимости говорить о теоретико-методологических установках работы Мышковской. Тем более, что и здесь Мышковская не идет дальше упрощенно-вульгарного повторения принципов и схем модной когда-то теории «социального заказа»: такая-то группа писателей обслуживает такую-то группу читателей: меняется характер читательского спроса, меняется характер писательской работы. «Старая придворная поэзия — широковещательная ода и высокая трагедия XVIII века — умерли естественной смертью, у них не было больше ни читателей, ни зрителей»... «Усиленное распространение прозы в 30 годах... вследствие огромного спроса на нее нового читателя из мещанства и разночинства»... «Секрет власти и могущества «Библиотеки»... был в ее необыкновенном умении приспособляться ко вкусам нового читателя»...
Цеховое пушкиноведение являет собою картину мало привлекательную. Кадровые пушкинисты работают без всякой теоретической базы, без широких перспектив, без воли к научному обобщению. Но когда приходится иметь дело с книгами, подобными рецензируемой, невольно начинаешь думать: какая-нибудь третьестепенная записка какого-нибудь третьестепенного знакомого Пушкина, с десятистраничным, разбухшим, перегруженным мелочами комментарием все лучше, чем такие «исследования».
Л. Мышковская. Литературные проблемы пушкинской поры. Изд. «Советская литература». М 1934. Стр. 187. Тир. 5.000 экз. Цена 2 р., пер. 50 к. ↩︎