"О тихом голосе"

Ф. Левин

Борис Левин один из тех писателей, которые пришли к литературному творчеству через газету или журнал. Этот путь развития стал в наше время все чаще встречающимся явлением. Среди дореволюционных писателей можно также найти подобные примеры. Леонид Андреев писал репортерские отчеты о судебных процессах. Чехов, в качестве Антоши Чехонте, писал юмористические рассказы для «Осколков» и «Будильника». Однако сравнивать и проводить параллели тут можно только очень условно. Для Леонида Андреева, например, его работа в газете была только заработком в студенческие времена, и вряд ли можно установить сколько-нибудь органическую связь между его судебными отчетами и «Анатэмой». Иначе обстоит дело у нас. Для огромного слоя нашего партийного и советского актива газета явилась в свое время начальной, средней и, отчасти; высшей школой. Партийная и советская печать, агитируя, пропагандируя, организуя, была для рядовых рабочих и крестьян букварем политики, экономики, культуры, руководила и сопровождала их в боях, помогала добираться до вершин идеологии. И — что важно отметить — питомцы нашей печати росли и развивались не оттого только, что они читали, но и оттого, что писали сами, работали и дрались пером.

Так обстоит дело и с нашими литературными силами. Именно потому между нашими газетами и журналами и художественной литературой существует глубоко проникающая диффузия, и часто трудно различить, где кончается журналист, а начинается писатель, и наоборот. Михаил Кольцов, Демьян Бедный, по какому ведомству их зачислить? Сколько писателей еще в годы гражданской войны работали в РОСТА, во фронтовых газетах, оттуда начинали свой путь. Наконец в последние годы усилился и обратный процесс: сколько писателей, начавших с романов и повестей, стали активно работать в газете, не покидая при этом и свой литературный пост.

Первые сравнительно широко известные истоки нынешнего творчества Б. Левина — его работа в «Крокодиле». При воспоминании об этом немедленно напрашивается параллель с Чеховым. Заметим сразу: параллель эта — не только внешняя. Чехов, правда, не раз проклинал свою работу в юмористических журналах, но он же признавал, что эта работа его многому научила. Борису Левину, невидимому, не к чему жаловаться на свой «крокодильский» период, и вместе с тем вряд ли он станет отрицать, что этот период был для него хорошей школой.

Здесь, пожалуй, одна из причин общности многих стилевых черт в раннем Чехове и раннем Б. Левине (а сейчас, после появления романа «Юноша», можно уже говорить о раннем Б. Левине, в отличие от нынешнего).

Возможно также, что эта общность была и субъективно закреплена непосредственной учебой у Чехова. Речь идет, конечно, не об идейной основе, а о многих чертах стилевого характера, однако отсюда возникали известные опасности, ибо тон, манера письма, литературные приемы имели воздействие на весь характер художественного изображения, на само содержание. Как бы то ни было сравнение с Чеховым в данном случае, пусть в известных пределах, которые мы попытаемся установить, не только законно, но и необходимо. Оно поможет определить и положительные и отрицательные стороны произведений Б. Левина, а поняв сходство и различия и разобравшись, по каким путям движется сейчас художник, мы сумеем быть может помочь и ему самому.

Работа в «Осколках» и «Будильнике» научила Чехова бережному, экономному обращению со словом, лаконизму в изложении. Необходимо было писать короткие рассказы, освобожденные от всего лишнего, не идущего к делу. Это способствовало достижению высокого мастерства чеховской новеллы, фабульно насыщенной, сюжетно завершенной. Далее, рассказ должен был заинтересовать читателя с первых же строк и поддерживать его интерес от начала и до конца. Читатель должен был, едва начав читать, оказаться в водовороте событий, фактов, в узле интриги.

Необычайная сжатость рассказа требовала от художника уменья без длинных описаний несколькими штрихами дать обстановку действия, пейзаж, без сложных психологических характеристик двумя-тремя чертами закрепить действующих героев, найти наиболее четкие, оригинальные, подчеркнуто индивидуализированные и вместе с тем типические мазки. В этой связи сложилась знаменитая «записная книжка» Чехова, куда он заносил эти изумительные «чеховские» фамилии, услышанные оригинальные обороты речи, остроты, поговорки, характерные детали, чтобы потом ввести их в рассказ, вложить в уста своих персонажей. Чехов записывает, как работница ежедневно в определенный час спрашивает своего хозяина, не пора ли ему пиво пить. А потом эта фраза воспроизводится в «Архиерее». Он заносит в книжку, как ребенок говорит другому «Я тебе зададу».

Указанные особенности работы Чехова, конечно, не исчерпываются этими чертами. Более того, черты эти не являются специфически чеховскими. Они именно производное работы в тонком журнале. Естественно, что если обнаружим те же элементы у Бориса Левина, мы еще не докажем его связи с Чеховым. Мы только установим простой факт, что у двух авторов, начавших свою литературную деятельность в одном и том же жанре, в юмористических журналах, при всей равнине эпох и идеологий, сказались налицо общие элементы стиля. А все отмеченные выше элементы наличествуют и у Бориса Левина. Лаконизм, наполненность рассказа, при его крайней сжатости, быстрое включение читателя в существо сюжетной интриги, предельно краткая характеристика пейзажа, персонажей, всей обстановки действия, наконец «записная книжка», — все это легко найти и у Бориса Левина не только в его маленьких рассказах, в «Голубых конвертах», в «Возвращении», но и в «Жили два товарища» и в «Юноше».

Для характеристики перечисленных элементов возьмем начало повести «Жили два товарища».

«Самая любимая книга Корчагина — «10 дней, которые потрясли мир» Джон Рида. Раньше ему нравился Уот Уитмен. С книгой Уот Уитмена «Листья травы» он когда-то уезжал на германский фронт. Корчагин до сих пор помнит. Зимний вечер. Товарная станция. Ржавый закат. Грязный снег. Пьяный товарищ в черной папахе поднес стакан синего денатурата.

— Пей, — сказал он, — не бойся — это очищенный. Корчагин зажмурил глаза, выпил, и ему показалось, что его застрелили. Корчагина ударило, обожгло и залихорадило. Кто-то втащил его в вагон и бросил мешком в дальний угол, где лежали седла и лопаты. Проснулся он ночью. Холодно. Все спят. Печка потухла. К щелям вагона прилипла одинокая звезда и трясется. Корчагину грустно. Ему очень грустно. Любимая девушка не пришла на вокзал. К другим пришли, а к Корчагину не пришла. Она не плакала, не обнимала и не целовала. На прощанье не сказала: «Береги себя, милый, смотри не простудись». Ничего этого она не говорила. И не могла сказать. Не было у Корчагина любимой девушки. И не к чему ей было приходить на вокзал и провожать Корчагина на войну. Ах, как грустно и холодно. Но вот он разжег дрова, закурил и вспомнил стихи Уот Уитмена: «Бей! бей! барабан! Труби, труба! Труби! В окна, в двери ворвитесь, как буйная рать!» И колеса и быстрей и шумней завертелись, и звезды тревожней забегали по щелям вагона. И не надо Корчагину любимой девушки. Ему и так хорошо. «В торжественную церковь! Долой молящихся! В школу! Долой школяров! Прочь от невесты жених — не время теперь женихаться... Бей! бей! барабан!».

Остановимся на этом отрывке. Повесть едва начата. И уже можно различить большинство указанных нами черт. В двадцати пяти строках развернута сравнительно полная характеристика Корчагина. Мы его уже увидели. В повесть мы вошли сразу. Никаких введений, вступлений, утомительных описаний. Без натуги, с непринужденной, а на деле так трудно дающейся легкостью развертывается это начало. Короткая фраза. Все очень просто. Но это та самая трудно находимая простота, которой добиваются годами упорной работы. Уменье найти КОРОТКИЙ выразительный, оригинальный, но не вычурный мазок для обрисовки какой-либо детали. Корчагин выпил стакан Денатурата, и «ему показалось, что его застрелили». Движение поезда передано этой мелочью «к щелям вагона прилипла одинокая звезда и трясется». Скупо, но четко дан пейзаж. «Зимний вечер. Товарная станция. Ржавый закат, грязный снег». И ко всему — хороший, без выкрутас и трюкачества, русский язык.

Здесь не видно только записной книжки. Но вот через два-три абзаца беглая характеристика заводского доктора. «Доктор острил и неудачно. Он когда-то был эсером и участвовал в революции, а сейчас говорил: «Я мещанин. Я люблю покушать, поспать и попить. Мне много не надо. Я мещанин. Бок баранины — и сыт человек. Полбутылки водочки — и пьян человек. Маленькую подушечку — и спит человек. Мне много не надо. Я мещанин. Правильно — я мещанин, и ничего со мной не поделаешь». Любимая его фраза: «Вы будете просто рыдать». «Сейчас я вас накормлю таким шашлычком, что вы будете просто рыдать». «Сейчас вы увидите такой пейзажик, что вы будете просто рыдать». «Сейчас я вам расскажу такой анекдотец, что вы будете просто рыдать».

Все это уже явно из записной книжки. Между прочим один из персонажей «Зойкиной квартиры» М. Булгакова также очень часто говорит: «Вы будете рыдать, когда я вам расскажу».

Наличие указанных черт в творчестве Б. Левина можно подтвердить множеством примеров из любого его произведения. Вряд ли это требуется.

Таким образом существование общих сходных элементов в письме Б. Левина и Чехова несомненно. Мы можем в этих пределах сравнивать их. Конечно, мы помним при этом, что идеологически они находятся в разных плоскостях. Это — во-первых. Мы помним, во-вторых, что возвышая сравнением одного, можно понизить другого. Мы помним о колоссальном мастерстве Чехова. Но ведь Б. Левин далеко не сказал еще своего последнего слова.

Если бы сходство Б. Левина с Чеховым ограничивалось только указанным, то оно было бы чисто внешним, и по существу не было бы и сходства. Мы не имели бы права говорить о связи с Чеховым, о влиянии Чехова. Однако в сочетании с другими, уже неотъемлемо чеховскими элементами перечисленные выше черты складываются в определенную манеру.

У Бориса Левина мы как раз находим некоторые из этих именно чеховских слагаемых, которые в сумме превращают внешнее сходство в связь и влияние. О чем идет речь? Речь идет о том особенном чеховском свойстве, которое мы кратко обозначим так: Чехов говорит обо всем глубоко, искренно, правдиво, без фальши, с огромной добросовестной наблюдательностью, чуткостью ко лжи, лицемерию и пошлости, но говорит без нажима, «тихим голосом», без яркой страсти, без жгучей ненависти.

В творчестве Чехова это свойство вполне закономерно, тесно связано с его социальным местом в литературе, прекрасно вяжется с его общим обликом. Чехова, представителя наиболее культурного слоя либеральной интеллигенции, не могла не ранить, не задевать азиатчина, дикость, варварство российской феодальной монархии. Однако он не был ни крестьянским, ни пролетарским революционером, не был бойцом. Его вполне устроили бы наиболее культурные, демократические, западно-европейские формы капитализма. Это не было у него осознанной и сознательно проводимой программой жизни и творчества, но объективно это было так.

Чехов не был обольщен мещанским радикализмом народников 80 годов, их верой в социалистический характер русской крестьянской общины. Именно в эти годы он дал реалистическое изображение идиотизма деревенской жизни в своих повестях о деревне. Стать апологетом подлой русской буржуазии ом также не мог. Куда же могла вести эта либеральная позиция? Мечта о «небе в алмазах» через триста лет, глубоко лирическое и сочувственное отношение к лучшим представителям русской интеллигенции, к замордованному учительству, к тонущим и морально разлагающимся неврастеникам фельдшерам, врачам, профессорам, гуманизм, любовь к культуре, науке, брезгливость и отвращение с примесью жалости к мещанству, пошлости, незнание и неумение найти реальный выход, бездейственность и бессилие, грусть и боль. Умный, мягкий, чуткий, сдержанный и весь «негромкий» — таков облик Чехова.

Позиция Чехова и его творчество, конечно, не вели на баррикады. При всем этом его произведения сохраняли и сохраняют большое значение и до наших дней. В данной связи мы не можем на этом останавливаться. Пора вернуться к Борису Левину.

Мы найдем у него не мало черт, свидетельствующих уже не о внешнем, а о подлинном сходстве с Чеховым. И опять-таки это во многом вовсе не плохо. Борис Левин пишет очень умно, обнаруживает острую наблюдательность, большую чуткость к внутренним душевным движениям людей, он очень искренний художник и у него трудно отыскать фальшивый, нарочитый образ, слово.

Борис Левин, пожалуй, более всех других наших художников чувствует малейшее проявление пошлости и он наделяет этим качеством даже своего «несимпатичного» «Юношу» — старичка Мишу Колче (вспомним, как остро ощущает он пошлость своего поведения в первой встрече с Праскухиным). Все это — положительные качества его творчества. Их нужно сохранить и развить.

Но влияние Чехова зашло еще дальше, и вот тут для Бориса Левина возникла реальная опасность. Борис Левин обо всем говорит негромко, «тихим голосом», без нажима. А между тем эпоха у нас иная. Эпоха острейшей борьбы классов, эпоха мировой революции. Эпоха сильных страстей и мощных характеров. Эпоха горячей классовой любви и глубокой классовой ненависти. Эпоха переделки людей и их бурного роста. Эпоха «громких голосов». И сам Б. Левин — участник боев, полноправный боец пролетарской армии, наконец — коммунист.

Значит ли это, что мы советуем Борису Левину немедленно взгромоздиться на котурны, размахивать красным знаменем и кричать. Значит ли это, что он должен задекламировать: «Бей! Бей! барабан! Труби, труба! Труби!».

Ничуть! Никоим образом! Ни в коем случае! Но нельзя двигаться на «тихом голосе». Надо использовать не только всю клавиатуру, но и всю ее мощность, от piano и pianissimo do for e и fortissimo. В событиях нашей эпохи есть трагизм и патетика. И голос рассказчика, даже мемуариста, то усиливается, то ослабевает, в зависимости от характера описываемых событий.

Борису Левину этого не хватает. Вот, например, как он передает убийство Гриши Дятлова («Юноша»).

«Гриша — обратно к дверям. Товарищей нет. Он бурей по лестнице, размахивая револьвером. Люди шарахаются в сторону. Он бежит по мостовой. Свист, топот и крики позади: «Держите его!» Только б добежать до реки! Вскочить на плоты и вплавь. Только б добежать до реки! Его нагоняют. Выстрел. Мимо. Дятлов обернулся и из браунинга — раз и два, и дальше бежит. Испугались. Отстали. Вон уже река. Еще немного. Ветер в ушах. Опять нагоняют. Близко. Топот и крики. Свист и выстрелы. Не оборачиваться! Скорее к реке. И вплавь! Вот уж чернеет вода и горят огоньки. Они нагоняют. Они нагоняют. Не оборачиваться!.. Ударило камнем по затылку, револьвер выпал из руки, и Гриша стукнулся лицом в плот».

На утро Нина читает в газете заметку о происшествии, о том, что Гриша убит. Читает объявление об открытии летнего сада. Объявление акушерки.

«Нина отстранила газету, закрыла глаза и хотела представить себе Дятлова, но его образ расплывался. Только почувствовала прикосновение Гришиных губ к щеке. Мелькнула мысль, что ее могут арестовать: возможно, кто-нибудь вчера ее видел вместе с Дятловым. Она устыдилась этой мысли и решила пойти посмотреть Гришу.

Его труп лежал в подвале участка, к нему никого не подпускали. Мальчишки и женщины ложились животом на тротуар и заглядывали в подвальное окно. Нина сделала то же самое и увидела: на цементном полу, накрытый рогожей, лежал Гриша Дятлов. Из-под рогожи торчали его штиблеты с ввинченными пластинками для коньков.

Она хотела заставить себя прочесть книгу Бакунина «Государственность и анархия», но из этого ничего не вышло...

В первой половине июня Нина поехала в деревню...».

И клубок повествования начинает разматываться дальше.

Верно ли все это написано? Верно. А между тем смерть Гриши Дятлова не успела ни взволновать, ни тронуть читателя. Не успела взволновать даже Нину. Ни слез, ни гнева, ни острой жалости не вызовет это верное, четкое, но деловитое и «тихое» изображение.

Но быть может автор в данном случае не ставил себе такой задачи. Гриша Дятлов — анархист, молодой гимназистик. Где же тут настоящая трагедия?

Возьмем рассказ «Возвращение». Инженер Троян был осужден, как вредитель. Затем за ударную работу на стройке целлюлозно-бумажного комбината досрочно освобожден, премирован пятью тысячами рублей, получил двухмесячный отпуск и путевку в Кисловодск. Он возвращается в Москву. Воспоминания, встречи, впечатления.

Написано все это очень верно, множество превосходно увиденных и схваченных деталей. И во всем этом множестве незаметно расплывается самое основное: тот огромный сложный перелом, который пережил, не мог не пережить инженер. Эта крупнейшая монета размечена на новенькие, блестящие, но все же гривенники штрихов, наблюдений, образов.

Слагается такое впечатление, что Борис Левин не хочет заговорить громко, что он стесняется, ему кажется, что получится фальшиво, выйдет крикливый митинг. Впечатление такое, что у Б. Левина дерзости не хватает, веры в свою силу и права на пафос. Невольно вспоминав ешь разговор Праскухина с Ниной.

Она говорит, что в ней «не хватает каких-то винтиков».

— «Винтиков, винтиков», — передразнил ее Александр, нежно улыбаясь, — дело не в винтиках, мой прекрасный друг, а в том, что вы плохо надеетесь на свои силенки... Вас мучает неуверенность. Вам кажется, что вас не так поймут. Отсюда отчасти ненатуральность. Отсюда и ваши поиски сильного человека. Сильный человек все сделает... Вы сами, Нина, должны быть тем сильным человеком...» («Юноша»).

Не в прямом, а в косвенном смысле эти слова Праскухина относятся к Бор. Левину.

Если бы речь шла о раннем Левине, то на этом можно было остановиться и сделать первые выводы. В том-то однако и дело, что после появления «Юноши» точку поставить уже нельзя.

В 1930 г. Бор. Левиным была написана повесть «Жили два товарища». В первых двух книжках журнала «Октябрь» за 1931 г. повесть была опубликована и вызвала оживленные споры. Именно за эту вещь рапповцы начали наклеивать на Бориса Левина ярлычок «внутреннего попутчика».

Повесть была весьма талантлива. Она была отмечена в то же время всеми теми особенностями, о которых мы выше говорили. Однако споры пошли совсем по другой линии. Причина этого заключалась в том, что повесть имела значительные идеологические недочеты, имела недостатки и литературного порядка.

Из двух товарищей Дебец был наиболее удавшейся автору фигурой. Бывший офицер, сражавшийся в рядах белых против Красной армии, случайно попал к красным. Скрыл, что он белый и офицер. Думал перебежать при случае. В продолжение трех месяцев не удавалось. Тем временем присматривался. Взгляды его резко изменились. Открылся. Получил командование частью. Прошел всю гражданскую войну. Затем поступил в университет. Одновременно работал в газете. Нэп воспринимал, как будни, как скуку. Романтик гражданской войны. Героики стройки социализма не ощутил. Во время борьбы троцкистов против партии колебнулся. Троцкистом не стал, но на защиту партийной линии решительно не выступил и умолчал о подпольном собрании, на которое ходил. При чистке первой инстанцией исключен из партии. Забросил работу. Психостения. Собирается на Сахалин. Затем еще до решения контрольной комиссии по поданной им апелляции кончает самоубийством. Таков Дебец в повести.

Необходимо заметить, что если Дебец не стал окончательно троцкистом, то это случайность или вина автора. Ибо именно Дебец с его тогдашними настроениями представлял собой благодарную почву для троцкистской агитации.

Другой товарищ, Корчагин, на первый взгляд противоположен Дебецу, он — большевик. Однако, во-первых, в нем оказывается достаточно мелкобуржуазной расхлябанности. Он не дает отпора настроениям Дебеца. Во-вторых, он обрисован художественно значительно слабее, чем Дебец. И хотя троцкистская романтика Дебеца автором осуждена, но художественно, изображением силы, вдохновляющей социалистическое строительство, «буднями» она не опровергнута до конца. Даже товарищ с Сахалина, который незадолго до развязки повести приглашает Дебеца ехать к нему, ругает Москву, находя ее скучной и склочничающей. Он этим становится как бы на позицию Дебеца.

Таков был идеологический порок повести.

Были в ней и художественные недочеты. Не говоря уже о слабейшем по сравнению с Дебецом изображении Корчагина, не удалась автору американка Ноэль, сперва жена Корчагина, затем Дебеца. Увлекшись нашей революцией по книге Джона Рида, Ноэль не находит себе места в строительстве, тяготится «буднями» вместе с Дебецом и уезжает. В такой обрисовке эта фигура звучит в унисон общему идейно-порочному тону повести. Во-вторых, в ней не видно ничего специфически американского, иностранного. Она «не вышла» в художественном отношении.

Из других крупных погрешностей нельзя не отметить историю с дуэлью. Это — нелепая история. Нелепость ее сознают и Корчагин и Дебец. В самом деле, из ревности Корчагин вызывает Дебеца. Скорее могло произойти обратное. Но допустим, что мгновенная вспышка толкнула Корчагина на такой, вовсе не свойственный ему шаг. Однако вспышка длится уж слишком долго. Они заходят за револьвером, едут в автобусе на Ярославский вокзал, затем едут в поезде. Эта процедура занимает около часа. Затем идут в лес, бросают жребий, кому стрелять первому, и только уж после этого, поцелившись в Дебеца, Корчагин опускает револьвер и приходит к выводу, что он не в силах стрелять в товарища. Не характерная история для людей типа Корчагина.

Неудивительно после всего сказанного, что повесть, свидетельствуя о таланте Бориса Левина, оказалась в то же время его поражением; неудивительно, что ее идеологические грехи отодвинули на задний план вопрос о характере и путях творчества Бориса Левина.

Прошло три года, и перед нами роман «Юноша». Пока только первая часть. Но это объемистая книга в триста пятьдесят страниц. И на этом произведении ясно видно, что Борис Левин не только вырос за эти три года, но что он рос и в самой работе над книгой, что на протяжении романа меняется его манера, обретаются новые краски, крепнет голос. И вот это крайне важно увидеть.

Тема «Юноши» — тема «вечной молодости». Кто обладает ею? Не восемнадцатилетний Миша Колче, а его дядя Александр Праскухин. Он вдвое старше Миши годами и в несколько раз моложе мировосприятием, боеспособностью, энтузиазмом. Миша — «старичок». Он безусловно умен, он талантлив, он кропотливо работал, много и серьезно учился. И он вовсе не шаблонный старчески-умный вундеркинд, преждевременно развившийся, не знавший детства, ребячества, юности, перескочивший через последовательные фазы от ребенка до взрослого человека. Сущность дела в другом. Миша Колче сам знает (чисто теоретически), что молодость не совпадает с возрастом. «Молодость социальна» — говорит он Нине Владыкиной. Однако он только знает это, он быть может читал об этом. А сам он старичок, и именно социально.

Миша Колче — не новый человек. Он оказался в чужой эпохе. Он эгоцентрик, индивидуалист. Он мечтает о славе, о том, как, о н создаст нечто значительное, замечательное как о нем заговорят, им будут восторгаться.

Не столь важно, в какой области работать, важно добиться славы. У Миши разнообразные способности, но нет любимого дела, он не знает, кем ему быть: художником или математиком. Он успевает и в том и в другом роде деятельности, но и тот и другой ему в конце концов безразличны. Одиночкой он проходит в жизни: в шахтах Донбасса, в авиационной школе, в боях на Дальнем Востоке — везде он мысленно ставит себя в центре событий, а на деле оказывается в стороне. Общие радости и печали коллектива социалистических строителей ему чужды. Эгоцентризм Миши ярко проявляется, например, когда ему впервые пришлось столкнуться с комсомольской дисциплиной — он бросает членский билет. Характерен эпизод: встреча на Дальнем Востоке с Ясиноватых, бывшим секретарем комсомольской организации, исключившей Мишу.

«Михаил объяснил, что он приехал сюда от газеты. Он примет участие в наступлении, чтобы потом написать картину.

— Понятно, — заметил Ясиноватых. — Вы, значит, собираетесь воевать с белогвардейцами для своей будущей картины?..»

Замечание Ясиноватых попадает в самую точку.

Подробную характеристику Миши развивает Праскухин в беседе с Ниной.

«Двадцать пять лет тому назад, на фоне иных исторических декораций, в Мише проступило бы то, что Нина называет «передовыми тенденциями». Такие неудовлетворенные романтики, пессимистические юнцы будоражили болото чеховской России. Они зарождали неопределенные стремления «ко всему прекрасному» в сердцах унылых провинциальных мечтателей. Но теперь, беспомощные, запоздалые, они сами превратились в ту самую провинциальную рутину, против которой когда-то восставали». Праскухин упрекает Нину за ее отношение к Мише. «Все понимать и все прощать», — говорит он. «И его жажду личного успеха, прикрытую якобы борьбой за настоящее искусство, и его пренебрежение к оценке масс, прикрытое старинной песенкой «о непонятом художнике», и его якобы героический поход на КВЖД, прикрывающий обычное гимназическое мушкетерство, и даже его «безмерную» любовь склонны были вы понять, не учитывая того, что такие исступленно-патологические размеры она и принимает у людей, мир которых не выходит за пределы их собственного пиджачного костюма».

В приведенных отрывках и в собственном переложении мы дали, так сказать, «экстракт Миши», его скелет. Однако в романе Борис Левин дает как раз не эту схему образа, не логическую квинтэссенцию, а самую фигуру, полную и жизненную. В этом и состоит сила изображения Миши Колче Борисом Левиным, что читатель лишь постепенно, вместе с художником доходит до понимания этого персонажа. Вначале читатель склонен всерьез полагать, что заглавие романа «Юноша» относится к Михаилу Колче. Миша далеко не так прост, не так примитивен, не так обнажен, что едва столкнувшись с ним, вы уже в состоянии определить его социологический эквивалент.

Он труден для понимания и сложен, как трудны и сложны те реальные люди, с которыми каждый из нас встречается в жизни, на полях классовой борьбы.

Только шаг за шагом, по мере развертывания романа, читатель доходит до понимания Колче, и приведенная нами выше оценка его Праскухиным уже не является внезапной и неожиданной, а только подводит итог, формулирует уже сложившееся представление.

Вместе с тем еще задолго до этой обобщающей беседы Праскухина с Ниной читатель начинает догадываться, а затем проникаться уверенностью, что настоящий-то «юноша» — это именно пожилой человек, большевик Александр Праскухин. Людям, чужеродным социалистической революции, он представляется сухарем, бедным и узким духовно. Его чудесную большевистскую молодость знают свои, те, кто работал и боролся рука об руку с ним или под его руководством. Они знают, что он, поглощенный деятельностью на том или ином участке, составляющем одно из звеньев общей цепи социалистического фронта, — не деляга, а уверенно дерзающий строитель, он — сильный человек, он полноценная личность, он молод, как молод его класс, как молоды революция и социализм, он чуток и бдителен ко всякому старью, он — новый человек, он, короче говоря, — настоящий большевик.

И здесь опять-таки мы обобщенно формулируем. В романе Александр Праскухин сложнее. Перед читателем он также раскрывается не вдруг, не с первой же строки, где речь заходит о нем, где он появляется.

Читатель как бы вместе с автором, ближе и ближе знакомясь с Праскухиным, начинает видеть и понимать его.

Едва ли нужно доказывать, насколько велика художественная сила такого изображения, насколько велика познавательная ценность его для читателя.

Мы должны все же отметить, что в этой, первой части романа Праскухин развернут еще очень недостаточно. Мы почти не видим его конкретной деятельности. Она больше подразумевается. Она существует за кулисами. Между тем именно в своей практике борьбы за социализм Праскухин может быть до конца раскрыт и запечатлен, только здесь могут полностью раскрыться его черты нового человека, его большевистская юность, «вечная молодость».

Надо полагать, что Праскухин явится центральной фигурой второй части романа.

Мы не станем в данной связи останавливаться на других персонажах романа и даже на наиболее интересном из них — Нине Владыкиной. Мы снова хотим вернуться к вопросу о «тихом голосе». И надо сказать, что по мере движения романа Борис Левин, особенно тогда, когда на сцене появляется Праскухин, теряет эту негромкость. В «Юноше» начинает все чаще прорываться то одна, то другая «громкая» нота, начинает звучать пафос. Обличение Праскухиным Миши в беседе с Ниной блещет страстью и силой. И это понятно: для Праскухина уже не подходят ни бледные краски, ни пониженные тона. Это не Корчагин из «Жили два товарища». Да и сам Борис Левин начинает уже «прорываться», и не только в изображении Праскухина, но и в обращении непосредственно к читателю. Это случалось и раньше, но крайне редко. Так рассказ «Одна радость» завершался внезапной концовкой. Сморода прочел в газете о том, что Онекский завод пошел. «Это была радость. Такая же радость, как и для Наташи, как и для Эуна, как и для Савельева, как и для Гаврилова и для инженера Самойлова.

Это была одна радость...

Много радостей еще впереди. Товарищи, нас ждут десятки, сотни, тысячи радостей».

В «Юноше» Б. Левин чаще обращается к читателю, выражая этим свое субъективное состояние и отношение к описываемому. Так, рассказывая о том, как Красная армия заняла отбитый у белых город, описывая въезд красной конницы, Борис Левин обращается к читателям: «Товарищи! Я тоже с Красной армией входил в города. Нас тоже встречали рабочие, их жены и дети. Мне было тогда двадцать лет. В полевой сумке лежал «Коммунистический Манифест...»

В этом обращении вы чувствуете, как дрогнул спокойный тон рассказчика, как зазвучала гордость в его голосе.

Борис Левин дает характеристику некоторых персонажей не только через восприятие других действующих лиц романа, но и от себя непосредственно. Так, например, нарисован портрет Фитингофа (стр. 245—249). И это уже не просто портрет. Здесь выпукло выступает авторская оценка персонажа.

Мы не думаем ни узаконивать, ни осуждать эти методы характеристики, эти обращения к читателю. Они важны нам, как поиски выхода из «негромкости».

Тем же критикам, которые захотят усмотреть в этом дурную публицистичность, разрыв ткани художественного произведения, мы напомним, что такой художник, как Гоголь, закончил «Повесть о том, как поссорились...» восклицанием: «Скучно на этом свете, господа!» Что такой художник, как Бальзак, давал оценки своим героям. От этой «публицистичности», от такого «вмешательства» в жизнь героев эти классики не переставали быть художниками. Дело, ведь, не только в приеме, айв том месте, какое он занимает, в той роли, какую он играет. Он законен, если не привязан, не пристегнут к художественным образам, а связан с ними, вытекает из них, подытоживает их. Еще раз: дело не в этих методах, а в том процессе, о котором они свидетельствуют. В «Юноше» намечается и к концу первой части романа все более определяется выход Б. Левина из «тихого голоса», как характернейшей творческой черты, все больше нарастает взволнованность, появляется страсть. В этом, по-видимому, будет заключаться тот этап, в который вступает художник, на этом пути будет решена задача второй части романа, проблема Александра Праскухина.

В итоге надо признать, что «Юноша» и поставленной темой, и ее разрешением в двух центральных фигурах первой части романа будет иметь для читателя большое значение, художественное, познавательное. Знаменателен этот роман и для самого автора.

Роман имеет и свои значительные недостатки. К числу их необходимо отнести, во-первых, недостаточно крепкую связанность романа в композиционном отношении. Роман явно не держится, распадается на самостоятельные повести. Такую отдельную повесть представляет биография Нины Владыкиной, истории Никиты Кузьмича и Аделаиды.

Мы не думаем, конечно, приписывать автору рецепт — пиши рассказы и повести, не пиши романов. Однако следует все же Бор. Левину оценить и продумать, насколько вяжется жанр романа со всем характером его творчества, со школой, которую прошел писатель, и с «тихим голосом», который пока еще составляет все-таки доминирующую черту его письма. А ведь роман получился рыхлый, отчасти растянутый. Он кроме того пестрит от обилия материала, не приведённого к одному знаменателю. И быть может именно из-за обилия персонажей и необходимости оправдать их появление в романе Бор. Левину приходится, прибегая даже к некоторым натяжкам, связывать их друг с другом. Так, например, многие действующие лица встречаются друг с другом в романе часто по совершенно случайным поводам.

Значительный порок «Юноши» составляет неверное изображение среды работников искусств. Ограниченный, хоть и талантливый Владыкин, беспринципный Синеоков, приспособленец Фитингоф, куртизанствующая актриса Онегина — неужели это все, что увидел Бор. Левин? Ведь не этими же людьми строится социалистическое искусство? А Бор. Левин других людей не нашел. Это свидетельствует о нездоровом, неправильном отношении автора к среде, членом которой он и сам является. Конечно, между деятелями советской литературы, живописи и других родов искусства еще не мало приспособленцев и классово враждебных людей, еще сильны богемные, индивидуалистические, яческие тенденции. В этой среде, как и всюду, в своих особых формах идет классовая борьба, но ведь создали же мы за годы революции самое передовое, идейно-богатое, первое в мире социалистическое искусство! А в изображении Б. Левина творческая и критическая среда оказывается сплошь гнилой.

Недостатком письма Б. Левина является наконец его манера чрезмерной детализации, индивидуализации героев в ущерб обобщающей силе образа.

Наблюдательность писателя и «записная книжка» выпирают, превалируют над работой по отбору важного, ценного, существенного. От этой выписанности мелких и мельчайших деталей, выписанности почти натуралистической начинает рябить в глазах. Штрихи и черточки, которые так уместны были бы в новелле, которые запомнились бы, здесь нагромождаются друг на друга и отягощают роман. Большое полотно не выдерживает приемов, совершенно необходимых в миниатюре.

При всех этих недостатках (и других, о которых мы в данной связи не говорим) роман ценен своей основной идеей и ее воплощением в двух центральных персонажах (хотя Праскухин еще не полон и недостаточно обрисован), роман ценен также и намечающимся в нем выходом из «негромкости».

Роман «Юноша» свидетельствует о том, что ранний Бор. Левин кончается, что начался нынешний Бор. Левин, написавший нужную книгу, писатель с большой перспективой впереди.