Литературный критик
PN

Современное литературоведение фашизма

Ф. Шиллер

1.

C наступлением эпохи империализма, когда особенно обострились основные противоречия капиталистического общества, когда оно перешло в фазу загнивания и кризиса не только в экономической, но и в идеологической области, — в буржуазном литературоведении также произошел коренной перелом. Если во второй половине XIX века, в период относительно мирного развития капитализма, умами передовых идеологов буржуазии владели либерализм и позитивизм, и в соответствии с этим в литературоведении господствовал историко-филологический метод, эмпиризм, накопление необозримого множества фактов биографического и текстологического характера, — то все эти методы не годились уже для вырабатывавшейся идеологии империализма. К периоду вступления в эпоху империализма буржуазия, оказавшаяся лицом к лицу с сильным рабочим классом и его цельным, монолитным мировоззрением — марксизмом, требует создания «истории духа» или «духовно-исторического метода», который охватил бы философию, искусство, право, религию и т. д., рассматриваемые как формы выявления «единого духа», какого-то единого «жизненного стиля».

Но это стремление к «историческому синтезу», противопоставляемому историческому материализму, неизбежно было обречено на полную неудачу, ибо этот «поворот» в идеологии формировавшейся империалистической буржуазии сохранил, по существу, все субъективно-идеалистические основы предыдущего, периода, которые с растущим кризисом буржуазного общества постепенно превращались в мистицизм. интуитивную философию и т. д.

В отличие от предыдущего периода, у буржуазных идеологов империализма проблема отношения искусства к действительности ставится так же заостренно-радикально, как и у идеологов восходящей буржуазии; вновь подчеркивается связь глубочайших вопросов мировоззрения с актуально-политическими проблемами современности, на что так мало внимания обращали литературоведы историко-филологической школы. Литературоведы духовно-исторической школы, занявшей за последние три десятилетия господствующее место в Германии, уловили это новое веяние, правда, не сознавая всей глубины этих проблем.

С обострением противоречий капиталистического общества старая, узко-специальная, профессорски-гелертерская «наука о литературе» и любование «эстетической формой» отходят на задний план. В связи с возникновением неогегельянства и «возрождением» других философских систем прошлого, ныне искажаемых и приспосабливаемых к потребностям империалистической буржуазии в ее борьбе с пролетарским революционным мировоззрением, — «наука о литературе» в лице своих руководящих деятелей все больше и больше отходит от старого «честного» пережевывания деталей биографий и текстов и, становясь воинствующей философско-эстетической публицистикой или беллетристикой, включается в общую возросшую до небывалых размеров «философию культуры». Она уже отказывается от «толстых», столь излюбленных в прошлом «чисто научных» формальных исследований и защищает в брошюрах и страстных памфлетах реакционные злободневные идеи своего хозяина — буржуазии[1].

Буржуазное литературоведение последних десятилетий в своем развитии и дифференциации на школы и направления отражает различные этапы и оттенки процесса загнивания капиталистического общества и попытки найти выход из кризиса буржуазной культуры. Для выявления этого «перевооружения» буржуазного литературоведения особенно интересный материал дает Германия, ибо помимо того, что, начиная со второй половины XIX века, руководящую роль в западном литературоведении играет Германия, она же является и своего рода «классической» страной, в которой процесс фашизации буржуазной «демократии» и всяких «демократических» и «либеральных» учений и теорий получил свое наитипичнейшее выражение. Здесь нет возможности даже бегло перечислить все эти «школы» послевоенного буржуазного немецкого литературоведения. Но ясно, что «социологическая» школа (Меркер, Шюккинг), формально-эстетическая (Вальцель, Штрих и т. д.), особенно же этнологическая (Зауэр, Надлер) и различные оттенки господствовавшей до последних лет духовно-исторической школы (Унгер, Майнк, Гундольф, Цизарц, Бертрам, Корф, Эрматингер и др.) представляют собою различные выражения глубочайшего идейного кризиса буржуазной науки и в области литературоведения; они же подготовили почву для литературоведения германского фашизма. Ибо фашизм и в литературоведении не создал каких-либо принципиально новых идей, он лишь по-новому объединил и скомбинировал империалистически-буржуазные идеи и активизирует их в соответствии с заостренно-кризисным состоянием всей капиталистической системы.

Мы уже говорили, что по мере усиления всеобщего кризиса капитализма, и особенно за последние годы, буржуазное литературоведение на Западе, в частности и в Германии, все последовательнее превращается в «философию культуры»: интерес к «узко-специальным» литературоведческим вопросам все больше уступает место коренным проблемам мировоззрения и судеб буржуазной цивилизации вообще.; основной темой литературоведческих исследований становится вопрос о борьбе с пролетариатом. Причем — выступают ли эти авторы в мистико-пессимистической, заостренно-воинствующей. замаскированной или открыто-фашистской формах — всех их объединяет одно: тревога за судьбы буржуазного общества и ненависть к угрожающей им пролетарской революции. Буржуазные литературоведы, с презрением относившиеся когда-то ко внесению публицистики в «науку о литературе», теперь, надев коричневые фашистские рубашки, провозглашают себя «духовными штурмовиками» и с остервенением строчат памфлеты против «культурбольшевизма» в защиту «германской культуры». Но к какому бы лагерю буржуазии, к какой разновидности фашизма (до прихода к власти национал-социалистов и «унификации» литературоведения в Германии) эти исследователи литературы ни относились, — все они с глубоким пессимизмом вынуждены констатировать кризис, хаос в буржуазном мировоззрении. «Старые буржуазные идеалы» — в этом они сходятся все — «безвозвратно погибли».

В 1932 г. появился заключительный третий том труда Э. Фриделя «История культуры нового времени». В специальном эпилоге, озаглавленном «Низвержение действительности», автор пишет: «Как и в то поворотное время (т. е. конец средневековья — Ф. Ш.), так и теперь мы прежде всего видим, и вполне ясно видим, что существующее понятие о мире уничтожается, что то, что европейский человек в течение пятисот лет называл действительностью, как труха, рассыпается на его глазах»[2]. Фридель ищет спасения в... астрологии и оккультных науках.

Эти «культур-философы» чувствуют, что буржуазная культура находится в стадии распада, что буржуазная эпоха в истории человечества приближается к концу. Мировая война, пролетарская революция, небывалый кризис всей капиталистической системы, и с другой стороны победа рабочего класса на одной шестой земного шара и социалистическое строительство — все эти факторы ускорили и ускоряют распад загнивающей буржуазной культуры, все больше внедряют в сознание самих буржуазных идеологов настроения «сумерек богов». Но эти идеологи воспринимают гибель определенного класса — буржуазии и гибель определенной системы — капиталистической, как гибель человечества вообще. Идеология погибающего класса проникнута «трагическим» сознанием всеобщей гибели. В работах немецких буржуазных литературоведов последних лет это настроение «сумерек богов» и «трагической гибели» можно встретить на каждом шагу. Так, известный ученый, профессор немецкого университета в Праге, Гербер Цизарц в статье о принципах периодизации истории литературы (1931 г.), где он обрушивается на диалектический материализм как на «убийственный нигилизм», пишет следующее: «литературовед по солнечным часам системы периодов читает не только ход и состояние времени, но и тайну и повеление: una ex his erit ultima («один из них (часов) будет последним»)[3].

Характерно, что первым положением, выдвигаемым многочисленными современными буржуазными литературоведами и критиками, является невозможность реалистического изображения действительности; затем следует защита иррационализма против рационализма, подсознательного против сознательного, вера в чудесное, таинственное, мистика, символика, «новая мифология» и т. д. Симптоматична в этом отношении статья немецкого критика Густава Гокке[4]. Констатируя «кризис искусства», автор пишет, что реалистический роман Бальзака, Флобера, Золя, Эллиот, Толстого и т. д. сегодня невозможен; и невозможен он потому, что время «объективного изображения окружающей среды прошло». Сейчас нужно перейти к изображению внутреннего мира, мира интимных переживаний. В лице Марселя Пруста и Джемса Джойса он и видит «классиков нового европейского романа». Выступая против литературы «новой вещности», Гокке требует возвращения к античности, изображения событий исторического прошлого, но опять-таки не для воспроизведения объективной истории, а для превращения ее в «новоевропейский символизм».

2.

Мы не ставим себе задачей дать в настоящей статье всестороннее освещение состояния всего буржуазного литературоведения в современной Германии; основной нашей целью является обзор и критика нескольких чрезвычайно показательных немецких книг и сборников по литературоведению, вышедших в 1933 г.

Как известно, «наука о литературе», как и другие науки, была в Германии «унифицирована» после прихода к власти национал-социалистов. Тем больше интереса, казалось, должны были бы представлять два сборника, составленные еще до фашистского переворота. Первый из них посвящен шестидесятилетию со дня рождения известного немецко-швейцарского литературоведа, проф. Эмиля Эрматингера[5]. Напечатанные в этом сборнике 17 статей, за исключением сообщений документального характера, написаны все без исключения под знаком глубочайшего кризиса современной буржуазной культуры вообще и литературоведения в частности. Сборник открывается теоретической статьей немецкого профессора пражского университета Герберта Цизарца «Между поэзией и философией, или история литературы как судьба». Здесь Цизарц еще раз пытается доказать положение, уже неоднократно защищавшееся им в многочисленных книгах и статьях, а именно: буржуазное литературоведение переживает кризис, период «честного» накопления материала прошел, основные современные проблемы — проблемы мировоззрения, и поэтому литературоведение должно стать философией: «или история литературы остается просто вспомогательной наукой, музеем и архивом искусства и истории, или же она должна сделаться основной наукой, которая пытливо исследует все основы науки» (там же, стр. 3). В соответствии с общими требованиями буржуазного литературоведения эпохи империализма Цизарц проповедует метод «исторического синтеза», путь к которому через возрождение, в противовес марксизму, немецкой классической идеалистической философии: «Завершающей наукой об искусстве, — пишет он, — должно быть, в сущности, устаnновление общей связи всех художественных явлений, образа мира, который заключает в себе всю историю и действительность и в котором реалистическая перспектива по необходимости совпадает с философской» (там же, стр. 4). Но несмотря на все эти попытки создания единого» метода исторического или философского «синтеза», он вынужден констатировать «крайний кризис» — особенно после мировой войны — мировоззрения, господствовавшего со времени ренессанса, т. е. мировоззрения буржуазии; он вынужден апеллировать к судьбе, к мифу, к отказу от познания действительности.

Приблизительно в том же духе написаны и остальные литературно-теоретические исследования сборника. Эрнст Гирш в статье «Философия истории Гегеля и дух поэзии» выступает против натурализма и реализма, особенно же против исторического материализма, который якобы «делает Гегеля беднее и грубее» (там же, стр. 156). Другие авторы пытаются создать этот «синтез» мировоззрения и метода на обработке» наиболее реакционных и консервативных писателей немецкого прошлого. Вальтер Мушг в статье о «Поэтическом в творчестве Якова Гримма», Отто Койшвиц «Об истории литературы Эйхендорфа», Герман Штодте о «консервативном Геббеле» и т. д. и т. д. — все они ищут в творчестве этих писателей «миф», «интуицию», субъективный подход к истории», указания на «религию и нацию», как на основы науки, — ищут «борьбу с революцией», с «материализмом, либерализмом и марксизмом».

Особенно большие надежды в этом отношении возлагаются на Якова Гримма. «Отечественно-национальной в этом мистическом смысле, — пишет Мушг, — является германская наука, основанная Гриммом» (стр. 110). Это «новое литературоведение» отказывается, как и у Цизарца, от всякого объективного познания действительности. «Всякий пытающийся установить методику литературоведения, — говорит Мушг, — должен предварительно иметь в виду, что человек, занимающийся историей, исходит из определенных психологических предпосылок и что для истории литературы они еще более необходимы. Никто в действительности не приступает к подобной работе без предвзятости (voraussetzungslos) — отсутствие ее было бы плохим предзнаменованием. Собираемые научные факты должны подтвердить это предварительное решение. Полученные им данные и доказательства имеют одно, заранее предопределенное направление. В литературоведении нет окончательного безличного познания, если бы таковое существовало, в нем не было бы надобности (стр. 125).

Если «основная сила» Якова Гримма — в толковании Мушга — заключается в «интуиции», то «главная сила» Эйхендорфа — в толковании Койшвица — это — «религия и нация». История литературы Эйхендорфа, написанная в духе католического дворянского романтизма, провозглашается им «теснейшим образом» связанной с «новой школой» литературоведения, противопоставляется «романтической школе» Гейне, «увязывается» с Ницше и признается «вообще прекраснейшей историей литературы XIX века» (стр. 135 и 137). «Также и в той радости, с которой Эйхендорф истолковывает исторические факты и порождения фантазии в символах библии, мифа и сказки, узнаем мы его родственную связь с новым литературоведением» (стр. 136). Не меньшие «заслуги» в создании «новой школы» литературоведения видит Койшвиц в консерватизме Геббеля, особенно в его борьбе с коммунизмом. Г. Штодте попросту провозглашает Геббеля «пионером будущего»: «Тем ценнее и Значительнее может сделаться для нас смысл подобного консерватизма, и если теперь смысл консервативного приобретает новое значение, когда мы ищем совета у консервативных умов, как-то Штейн, Э. Бэрк, А. Мюллер, Геррес, — то мы не должны проходить мимо Геббеля» (стр. 194).

Этих цитат достаточно для уяснения политического лица сборника в честь Эрматингера; нужно только еще подчеркнуть, что статьи эти написаны большею частью учениками и друзьями самого Эрматингера. Все они в той или иной мере свидетельствуют о фашизации немецкого литературоведения; и если авторы их еще не употребляют на каждом шагу стандартных формул присяжных национал-социалистических литературоведов, то все же в общем направлении книги ярко отражается кризис литературоведения и намечается в ней тот мистицизм, национализм, то искажение литературного наследства прошлого, которые получили свое более откровенное выражение у фашистских «ученых».

Весной 1933 г. вышел другой крайне показательный сборник под заглавием «Миссия немецкого писателя современности»[6] с предисловием фашистского литературоведа проф. Г. Киндермана. В нем собраны высказывания 28 современных фашистских и примыкающих к фашизму немецких писателей и критиков о роли литературы в «национальном освобождении». Сборник появился в свет уже после прихода к власти национал-социалистов и снабжен официальным вводным словом национал-социалистического «вождя» по художественным делам. Написаны же были эти статьи еще до фашистского переворота.

В своем предисловии проф. Киндерман требует полного подчинения литературы задачам «третьей империи». «Больше, чем когда-либо немецкая поэзия должна, по нашему убеждению, включиться в умственный и духовный жизненный процесс нашего народа» (стр. 8). Статьи Г. Штера, П. Эрнста, Г. Кароссы, Кольбенгейера, Зарнецкого, П. Фехтера, Г. Поста и др. повторяют на разные лады одни и те же требования «новой романтики», шлют проклятия реализму, позитивизму и либерализму, слагаются гимны подсознательному, интуиции и «биологическому базису — мифу расы и крови. «То, что ныне должно делаться и совершаться, — пишет Я. Шафнер, — не может вообще быть создано из головы, оно может возникнуть только из глубин, может быть сотворено исключительно и единственно из бессознательного, из чувства» ... (стр. 63). «В конечном итоге искусство — тайна, — пишет Ф. К. Гински, — седьмую печать еще никто не снял и в этом, безусловно, заключается самое прекрасное в нем» (стр. 74). Зарнецкий требует «полускрытой новой романтической тоски» (стр. 117), а историк литературы Пауль Фехтер обрушивается на либерализм, на «гибельные принципы французской революции» и на их наследника... марксизм (стр. 146). К. Г. Ваггерль определяет литературу как организм, «полный, подобно всякому живому существу, магических связей и тайн, неисповедимый и неистощимый даже для своего творца. Истинная поэзия всегда идеалистична» (стр. 255).

Но наиболее четко антиреалистические, метафизические положения немецкого фашистского литературоведения в этом сборнике выражены в статье Г. Иоста «О новой драме». В этой статье он обрушивается на всю «рационалистическую» и реалистическую драму от Лессинга до Гауптмана и Ибсена; он требует, чтобы «будущая драма перестала быть реалистической», а сделалась бы «метафизической», он провозглашает «гибель» всех «реалистических» методов познания действительности и признает лишь один «метод» — веру: «Загадки этого мира, нашей жизни, они все остались по существу нерешенными, остались скрытыми в таинственном лоне веры. Только вера позволяет восприять мир как целое, все прочие методы способствуют лишь разрушению» (стр. 209). Поэтому «будущий театр должен стать культом» ... «Вы видите, как чужды стали нам творческие лаборатории какой-нибудь натуралистической или хотя бы реалистической эпохи. Мы стоим не перед рациональной, но перед управляемой чувством драмой» (стр. 211).

Литературоведы и критики-фашисты — чистейшие метафизики и мистики. В чем они при всей своей халтурности и поверхностности сходятся — это в отказе от реализма[7], в провозглашении «стальной романтики», сводящейся к вульгарной, фальшиво-тенденциозной декламации. «Немецкое искусство ближайших десятилетий, — заявил министр пропаганды Геббельс 9 мая 1933 г., — будет героическим, будет стальным, романтическим, будет несентиментально объективным, будет национальным, наполненным великим пафосом, оно будет общим, обязующим и связующим, или оно не будет». Если близкий к фашизму писатель Яков Шафнер еще в 1932 г. говорил, что «новый мир строится духом, резиновая дубинка не духовное оружие», то это было лишь демагогией: после прихода к власти национал-социалистов вышеупомянутый Г. Иост объявил, что писатель и критик должны стать «духовными штурмовиками», «культурными солдатами Адольфа Гитлера».

Идеологическая установка национал-социалистских литературоведов и критиков естественно мало чем отличается от общей идеологии национал-социализма в области политики и культуры. Их «тенденция» сводится к воспеванию, апологетике и оправданию реакционной террористической фашистской диктатуры, истинный смысл которой они прикрывают всякими общими выражениями и терминами, вроде «нация», «раса», «душа», «миф» и др.

Фашистский литературовед, прежде всего, приверженец «расовой теории», официальной теории национал-социализма. В области литературоведения «ветераном» этой теории является национал-социалистский историк литературы Адольф Бартельс, проповедовавший в своих многочисленных литературно-критических работах идею о германской расе, как единственно созидающей. Но трудно решить, чего у него больше: неумения разбираться в элементарных вопросах литературы или семитомании: он уже чуть ли не полвека буквально помешан на изучении родословных всех немецких писателей, и горе тому, у кого он откроет хотя бы каплю неарийской крови, причем революционных и левых писателей он огулом, без всяких оснований, делает неарийцами. Его работы представляют собою не что иное, как сумбурное перечисление имен и названий с похвальными восклицаниями по адресу писателей-арийцев и ругательствами по адресу неарийцев.

Вся эта антиреалистическая установка в фашистской теории литературы, открытое провозглашение невозможности познания действительности, проповедь мистицизма и культа «расы и крови» — этой таинственной биологической якобы сущности всякой поэзии — характерны для «культур-философской» реакции фашизма, для той позиции, которую он занимает в историческом развитии буржуазного общества, старающегося всеми средствами спасти себя от угрожающей ему неминуемой гибели. Этому положению не могут помочь ни попытки фашистских «культур-философов» и литературоведов представить всеобщий кризис капиталистической системы следствием «либерализма», ни поиски выхода в «революции консервативного духа».

Проповедь мессианизма германской расы, колониальной экспансии, героизации былого могущества немецкого империализма сопровождается на каждом шагу бешеной травлей всякой пацифистской, либерально-демократической, но особенно революционно-пролетарской литературы. Фашистский историк литературы Форет де Баталио в своей книге «Борьба с драконом» (1932) изображает себя в виде нового Георгия Победоносца, пронзающего своим копьем-пером всех «фальшивых богов», имя коим Э. Глезер, Ст. Цвейг и т. д. Свое «практическое» осуществление эта травля получила после прихода национал-социалистов к власти, вылившись в сожжении произведений этих писателей на кострах и преследовании революционно-пролетарских писателей. На классовой сущности травли «либерализма» мы остановимся ниже.

3.

С приходом к власти Гитлера «наука о литературе» в Германии была «унифицирована». Рассмотренные нами выше два сборника статей были написаны фашизирующимися или фашистскими литературоведами и писателями еще до этой «унификации». Теперь рассмотрим некоторые характерные работы, написанные и изданные уже при фашистском режиме.

Тот, кто ожидал, что фашистское литературоведение выдвинет какие-нибудь новые теории, будет горько разочарован: это те же самые реакционные, мистические «теории» империалистической буржуазии, лишь более заостренные политически и несколько иначе скомбинированные в соответствии с ростом классовых противоречий и установлением бешеной буржуазной диктатуры. Фашистские литературоведы заявляют, что «наука о литературе» не может иметь ничего общего ни с историзмом, ни с реализмом, ни с познанием действительности, ни с критикой существующего. «Германистика, — пишет проф. Корф, один из бывших «столпов» духовно-исторической школы, теперь самый ярый защитник фашизма, — есть противоположность историзму, она — политика. Она сделает радикальные выводы из того общепризнанного теперь положения; что, как всякая живая наука, она является политической наукой. Не лишенная ценности (wertfreie) наука, а наука, которая отдает свое объективное знание на службу субъективной оценке, мерила ценности которой взяты из организованной в народном духе жизни, ибо она находится именно на службу субъективной оценке, мерила ценности которой взяты из ней науки, это — благоговением перед жизнью. Мы не все можем разъяснить, но мы и не все должны стремиться разъяснить. Мы имеем право не на всякую, а только на благоговейную критику»[8].

Наиболее ярко сформулированы основные тенденции немецкого фашистского литературоведения в программной книге Вальтера Линдена «Задачи национального литературоведения»[9]. Автор, являющийся «вождем» в этой области, прежде всего вынужден констатировать, что немецкое литературоведение «представляло собой в течение двух десятилетий арену умственных боев и приговоров (Entscheidungen развертывались решительнейшие методологические бои; но за этими «методологическими» дебатами скрывались на самом деле бои мировоззрений и в конечном счете религиозно-политические решения. Кризис современной науки глубже всего задел немецкое литературоведение, вместе с историей искусств и философией. Этот кризис свидетельствует однако лишь о том, что господствовавшее в XIX веке боготворение науки либеральным рационализмом потерпело ныне крушение... Выход из этого кризиса, по мнению Линдена, для литературоведения только один — в «новой вере», «в вере в то, что всякая жизнь, всякая история наполнена божественным смыслом, что всякое отдельное явление покоится в живой, органической связи общих движений» (стр. 1—2). Религия и миф о «нации» — вот две «основы», на которых, по мнению Линдена, должно зиждиться литературоведение.

При дальнейшей «конкретизации» тех элементов, из которых Линден выводит основы фашистского литературоведения, становится все яснее, в какой мере это литературоведение заимствует свои «основы» у наиболее реакционных идеологий прошлого, «обработанных» на погребу современной империалистической буржуазии. Одним из «главных источников» фашистского литературоведения Линден считает немецкий романтизм и Якова Гримма, причем, естественно, романтизм не первой стадии, «зараженный» идеями Великой французской революции, а последующий романтизм Адама Мюллера, Герреса, Брентано, Новалиса и позднего Шеллинга. При этом особенно подчеркивается связь между борьбой немецких романтиков с западно-европейским просвещением и рационализмом и французской революцией, — и борьбой фашизма с марксизмом и пролетарской революцией. Классовый смысл этого «романтического корня» фашистского литературоведения виден здесь достаточно ясно.

Другими «корнями» этой теории являются различные литературоведческие буржуазные школы эпохи империализма. Учение Вильгельма Дильтея считается «решающей», «пробивающей пути» ступенью в преодолении позитивизма: на основе его системы происходит «идеалистическое возрождение немецкого литературоведения», представленное в духовно-исторической школе (различных оттенков) Унгера, Корфа, Гундольфа и др. «На этом новом развитии построены наши принципы в их органически-естественном поступательном движении» (стр. 5) «Все новейшее развитие имеет своей необходимой основой Гундольфа и Корфа» (стр. 16). Большие заслуги перед фашистским литературоведением признаются и за работами Оскара Вальцеля и его учением о романтиках, хотя он и рассматривал романтизм «индивидуалистически, а не метафизически». Неменьшие похвалы, само собой разумеется, расточаются Иосифу Надлеру и этнологической школе за их исследования «расовых и племенных основ» поэзии. В «возрожденных» романтизме и идеалистической классической философии (в фашистской их обработке) Линден надеется найти органически-синтетическое понятие науки для противопоставления этого «метода» марксизму: «Развитие последних двадцати лет, его идеалистическое возрождение указывает новый путь немецкому литературоведению... Уже есть плодотворные ростки, но необходимо конкретное, новое осмысливание. И в первую очередь это относится к понятию поэзии, которое Дильтей и его последователи определили в его сокровенной форме, но которое должно быть теперь еще более решительным образом отнесено к религиозно определяемому совместному переживанию» (стр. 9). Таким путем Линден думает построить «немецкое литературоведение как национальную и религиозную науку». «Основами» для этой «науки», как мы видели, служат старые философские теории, характерные для кризиса и разложения идеологии империалистической буржуазии предыдущих десятилетий, при условии лишь большей акцентировки на действенность, религию и национализм. Непригодность этого винегрета эклектических «основ» для создания органически-синтетического понятия науки видна в этой же книге при попытках применения его к анализу конкретных литературных явлений.

Но конечной целью не только труда Линдена, но и всех остальных мистико-расовых, националистически-воинствующих культур-философских памфлетов немецких фашистских литературоведов является борьба с марксизмом, который рассматривается ими как «продукт» либерализма и позитивизма XIX века. В чем же секрет этих вечных жалоб на либерализм, демократию, прогресс, технику, рационализм и т. д. — одним словом на все то, чему раньше та же буржуазия курила фимиам?

Маркс в «Восемнадцатом брюмера» пишет о «партии порядка», о палачах июньского восстания пролетариата 1848 г.: «Несмотря на всю страстность и декламацию, пускаемые в ход с трибуны Национального Собрания против меньшинства партией порядка, ее речь оставалась односложной, как речь христианина, чье слово должно быть: да-да, нет-нет! Односложной и на трибуне, и в прессе; скучной, как загадка, решение которой известно наперед. Шло ли дело о праве подавать петиции или о налоге на вино, о свободе печати или о свободе торговли, о клубах или муниципальном уставе, об обеспечении свободы личности или об урегулировании государственного бюджета, — один и тот же пароль раздавался неизменно, тема всегда оставалась та же, приговор был всегда готов и неизменно гласил: «Социализм»! Социализмом объявлялся даже буржуазный либерализм, социализмом — буржуазное просвещение, социализмом — буржуазная финансовая реформа. Социализм — строить железную дорогу там, где есть уже канал, социализм же — обороняться палкой от шпаги. Это было не только фразой, модой, партийным приемом. Буржуазия верно поняла, что оружие, выкованное ею против феодализма, обращалось против нее самой, что все созданные ею средства образования поднимали бунт против ее собственной цивилизации, что все сотворенные ею боги отреклись от нее. Она поняла, что все так называемые гражданские свободы и органы прогресса восставали против ее классового господства, угрожая ему одновременно со стороны его общественного основания и со стороны его политической вершины, следовательно, стали соцалистическими»[10].

Между «партией порядка» 1848 г. и современным фашизмом — большая разница, но общее у них — борьба с пролетарской революцией во имя спасения капиталистической системы. Теперь, когда небывалый кризис потрясает все основы буржуазного общества, буржуазия поняла, что «оружие, выкованное ею против феодализма, обращалось против нее самой, что все созданные ею средства образования бунтовали против ее собственной цивилизации, что все сотворенные ею боги отреклись от нее». В этом секрет ламентаций господ Линденов и иже с ним; в этом секрет всех этих воплей современных буржуазных литературоведов о невозможности реализма и «разумного» познания действительности и в этом же секрет их фальсификаторского трюка, с помощью которого они делают марксизм буржуазной, позитивистической идеологией.

И подобно тому, как у палачей парижского пролетариата 1848 г. «приговор был всегда готов и неизменно гласил: «социализм», так и у фашистских литературоведов и «культур-философов» этот приговор также всегда готов и гласит: «марксизм». И когда фашистские литературоведы обвиняют «либеральные» и «позитивистические» литературные течения XVIII и XIX вв. в «кризисе современной литературы», то понятно, что речь идет не о явлениях мертвого уже либерализма и позитивизма тех эпох, а имеется в виду живой, воинствующий марксизм, мировоззрение революционного пролетариата. Ведь фашистское литературоведение в Германии является составной частью общей реакционной идеологии фашизма, старающегося спасти обреченное на гибель капиталистическое общество при помощи жесточайшей террористической диктатуры буржуазии.

4.

Следует еще указать на «обработку» фашистским литературоведением литературного наследства прошлого. Идеологи фашизма, особенно из лагеря прусских юнкеров, заявляют, что в «эпоху манчестерства, либеральной демократии и парламентаризма» немецкие консервативные романтики были преданы якобы «незаслуженному» забвению. И вот теперь целый ряд фашистских историков литературы занимается тем, что выкапывает из могил идеологов прусского юнкерства эпохи реставрации, непоколебимых защитников идей «сословной Пруссии». Оживленную деятельность развертывают всякие литературные общества, популяризирующие произведения Новалиса, Эйхендорфа и т. д., и, наоборот, «самораспускаются» другие общества (напр. Лессинговское), пропагандировавшие в самой безобидной и скромной форме труды передовых в истории немецкой литературы и культуры мыслителей. Из запыленных книжных и архивных шкафов вытаскиваются и переиздаются творения тех деятелей и певцов «голубого цветка», которые боролись с принципами Великой французской революции.

Как на пример такого возрождения «духа прусского юнкерства» можно указать на пропаганду творчества одного из самых реакционных романтиков эпохи реставрации — Ф. А. фон дер Марвица. В этом своеобразном «возрождении» характерен не только самый факт возвращения к идеям реставрации, но и попытки переоценки под этим «новым» углом зрения всего исторического прошлого и литературного наследства. «Исторические концепции, — пишет фон Кенигсвальд, — являются в их позитивном действии зеркалом требований и чаяний своей эпохи. Поэтому с изменением эпохи изменяется также и оценка прошлых образов, кумиры низвергаются, непризнанные отыскиваются, возвеличиваются внезапно и чествуются. Один из таких мужей прусской истории, до которого потомству не было дела в течение почти сотни лет и политическая деятельность которого все больше и больше привлекает к себе внимание наших дней, это — Фридрих Август фон дер Марвиц (1777—1837), считавшийся реакционером в течение десятков лет, вследствие своего враждебного отношения к Гарденбергу»[11].

Фашистские авторы, пропагандирующие это «возрождение», не скрывают преследуемых ими политических целей. Издатель Марвица, национал-социалист Шинкель, пишет по этому поводу: «Подобно тому, как существование старой прусской армии вождей имело свои корни в их государственной деятельности, так и развитие новой армии вождей из дворянства сможет осуществиться только в связи с новой государственной идеей... Этот процесс не может больше захватить нынешнее дворянство, как политическое сословие, но он захватит старые сословные ценности юнкерства, наложившие свой отпечаток на домартовский, марвицкий прусский дух». Шинкель требует, чтобы «новые прусские вожди» фашизма выполнили сегодня свой «долг» в борьбе с пролетарской революцией так же, как в свое время «старые вожди» в борьбе с Великой французской революцией. Вся эта свистопляска фашистов вокруг прошлых идолов реакции — лишь попытка убедить самих себя в своей силе пред лицом надвигающейся грозной революции пролетариата. Энгельс еще в 1893 г. отметил, что в произведениях Марвица он «не нашел ничего интересного, кроме превосходных сведений о кавалерии и непоколебимой веры в чудодейственную силу пяти ударов кнута, если их отпускают дворяне на спину черни».

В оценке литературного наследства прошлого среди немецких фашистских литературоведов существует еще довольно большая неразбериха. Общие линии национал-социалистской историко-литературной концепции наметил В. Линден в названной книге. Ясно, что идеалом для всех фашистских литературоведов является древнегерманская поэзия и мифология «с их героями — народными вождями». Линден, конечно, сторонник «расовой теории», и поэтому он ищет в творчестве гениальных писателей мировой литературы германские «элементы»: Данте рассматривается им как предшественник Муссолини; Сервантес — «пророк погибающей Испании», а в творчестве Шекспира Линден видит «старую, чисто германскую, связанную с жизнью и природой Англию» (стр. 26). Основное ударение делается однако на немецком классицизме и романтизме. В оценке эпохи «бури и натиска», в частности молодых Гете и Шиллера, у фашистских литературоведов нет существенных разногласий. В частности Шиллер объявляется «предшественником Гитлера», а его драма «Вильгельм Телль» — национальной драмой революции «консервативного духа». Кое какие разногласия существуют в оценке Гете-классика. Одни фашистские критики, например, считают его недостаточно «политически-активным» и слишком большим «космополитом».

Так, национал-социалист Лотарь Беме в статье «Немецкая поэзия в школе» пишет о немецком классицизме: «В первых десятилетиях 1800 г. немецкий дух переживает расцвет небывалого богатства, глубины и широты. Но глубина и охватывающий весь мир кругозор по крайней мере в классический период умаляются недостатком национальной определенности и сознания. В этот период господствовала теория гуманности: идея просвещенного достигавшего гармонического развития своих сил человека, желанный образ человечества, объединенного образованием. Нет сомнения, что с точки зрения нашей борьбы здесь выступает ограниченность наших богатейших и глубочайших культурных достижений»[12]. Отсюда то иногда довольно «критическое» отношение к Гете, которое проявляется у фашистских литературоведов и политических деятелей. Но, с другой стороны, имеется среди фашистских идеологов немало и таких, которые ухитряются также и Гете превратить в одного из предшественников национал-социализма. К числу последних относится Линден: он любовно отмечает мещански-филистерские стороны творчества Гете и отрицает все прогрессивное в нем: особенно «ценными», конечно, оказываются выступления Гете против французской революции. Поэма «Герман и Доротея», в которой великий писатель воспевает ничтожные дела консервативного немецкого мещанства, возводится в «идеал» и делается центральным политическим произведением Гете: «Герман и Доротея» — убедительное признание со стороны Гете органически расчлененного государства и немецкой национальной общины, признание, которое со всей очевидностью противоречит легенде об аполитическом и космополитическом классике Гете» (стр. 31). Правда, остается неприятный для фашистских литературоведов факт симпатии Гете к Наполеону. Линден называет эти симпатии «заблуждением» писателя и извлекает на свет божий старую буржуазную легенду о том, что Гете якобы во время «освободительных войн» 1913—15 гг. «раскаялся в этом заблуждении». «Освободительные войны разбили его заблуждение и вернули его на сторону немцев. Нельзя найти более благородного и душевно возвышенного признания в собственной ошибке, чем то, которое совершил всенародно Гете в речениях «Пробуждение Эпименида», речениях, в которых культурный человек, находящийся в тылу, обнажает голову перед участниками национальных освободительных боев, перед фронтовыми бойцами великой войны, речениях, которые ныне снова могут найти живой отклик» (стр. 31).

Нельзя сказать, чтобы этот фокус Линдена с поэмой «Пробуждение Эпименида» был оригинален. Известно, что Гете резко отрицательно относился к «тевтоманам» и «освободительным войнам» 1813—1815 гг.; известно также, что названная поэма представляет собою скрытую сатиру на победы союзников над Наполеоном. Но Линдену во что бы то ни стало нужен патриотизм Гете 1813—1815 гт. для того, чтобы «приблизить» его к «духу фронтовиков» фашизма. В «Фаусте» Линден хочет видеть «идеал германского вождя», а в «Годах странствий Вильгельма Мейстера» — теорию «свободного рабочего государства» и «национального социализма». По поводу такой фашистской обработки Гете вспоминаются слова Энгельса, написанные им в 1847 г. относительно «метода» К. Грюна: «... он отыскивает все филистерское, все обывательское, все мелкое, группирует все это, утрирует по всем правилам литературного цеха и каждый раз радуется, когда ему представляется возможность подкрепить какую-либо пошлость авторитетом хотя бы искаженного Гете»[13]. Но цели у Линдена другие, нежели у Грюна: также отыскивая все филистерское, все обывательское у Гете, подчеркивая все мещанское, как «самое ценное», игнорируя и искажая все наиболее прогрессивное, — фашистский литературовед хочет превратить эти регрессивные стороны творчества Гете, являющиеся отражением отсталости Германии в начале XIX в., в одну из «основ» фашистской государственной теории современности.

Гораздо больше значения для фашизма Линден приписывает немецкому романтизму. Он делит его на три периода: 1) ранний романтизм (1798—1802), переходный период от классицизма к романтизму, носивший субъективистически-индивидуалистический характер и ниспровергнувший «законы» классицизма; 2) высший расцвет романтизма (Hochromantik, 1802—1816) — попытка установления равновесия между ранним романтизмом и классицизмом, создания нового единства этих противоречий на более высокой ступени, уже не при помощи субъективизма, а через «социальный организм». Этот последний должен был спасти «современное человечество» от угрожающего ему капитализма «основанием национального и религиозного социализма»; 3) поздний романтизм (1816—1830), в котором «религиозно-национальные идеалы общности» хотя и сохраняются, но застывают постепенно в легитимистически-реакционных формах. Установка на будущее заменяется установкой на прошедшее, и «таким образом поздний романтизм вливается уже в общий процесс механизации XIX в. и предает, в конце концов, органические идеалы эпохи Гете» (стр. 48).

Линден считает особо ценным для фашизма именно второй период построенной им схемы развития немецкого романтизма. «По этому построению, — пишет он, — ясно, что второй период является периодом собственно романтизма. Этот высший романтизм, к которому надо причислить Адама Мюллера, Герреса, Арнима, зрелого Шеллинга, зрелого Шлейермахера, борется за новое основание немецкой жизни в национально-pелигиозном духе. Со своим острым уясняющим действительность разумом он видит, что старый общественный порядок в Германии — на пороге своего разрушения, что наступающее технически-капиталистическое развитие влечет за собой опасность полного превращения отданного во власть разделения труда человека-машины в автомата. Он с безжалостной остротой разоблачает механизирующее влияние чисто экономического образа мыслей, разрушающего истинные человеческие ценности. Таким образом он борется за органически-религиозные ценности человечества, систему идей которых немецкий идеализм почерпал из германского духа. В сочинениях Адама Мюллера, Арнима, Баадера воздвигается новая связь общности, религиозно обоснованный и коренящийся в народном единстве социализм, отличающийся от органического социализма Гете «Годов странствий» более сильным ударением на национальном. В этой созданной «высшим романтизмом» системе государства и общества немецкий идеализм достигает своего наивысшего духовного значения» (стр. 47—49).

Такая трактовка немецкого романтизма и ориентация фашистских литературоведов на «Hochromantik» с его представителями Адамом Мюллером, Герресом, «зрелым» Шеллингом и т. д. — чрезвычайно характерны. «Сохранение старого сословного государства» и борьба против французской революции, создание «религиозно-национального социализма» — вот те основные моменты, которые подчеркиваются в произведениях романтиков. На первое место всегда выдвигается Адам Мюллер, этот, по словам Маркса, «романтический сикофант» — с его «экономическими фантазиями». Таким образом национал-социалистские литературоведы в использовании литературного наследства прошлого опираются на все реакционное, регрессивное, они пытаются гальванизировать трупы самых отсталых писателей и мыслителей, боровшихся в свое время с революционными и прогрессивными идеями. Понятно, что они должны больше всего «ценить» дворянский и консервативный романтизм, особенно когда речь идет о «религиозно-национальном социализме», об «органической» и «сословной» теории государства и т. д.[14].

За исключением классиков, романтиков и идеологов германского империализма Линден почти зачеркивает всю немецкую литературу XIX—XX вв., считая ее «западно-европейским либерализмом и семитизмом». Под последнюю категорию он подводит всю революционную поэзию 30—40 гг., натурализм 80—90 гг., особенно же революционно-пролетарскую литературу современности, подлежащую безусловному «уничтожению». Что же касается лево-буржуазных и весьма безобидных писателей (Цвейг, Вассерман, Штернгейм, Газенклевер и др.), то он допускает включение их имен в «немецкую историю литературы», как «симптомов болезни» литературы. Из «реалистов» 50—70 гг. доступ в «немецкую историю литературы» получают лишь наиболее консервативные писатели, боровшиеся с революцией 48 г. (Грильпарцер и Геббель), и махровые представители консервативной провинциальной литературы (Штифтер, Раабе и др.). В общем же Линден намечает следующую линию развития немецкой литературы нового времени: от «эпохи Гете через высший романтизм к национал-социализму».

5.

Другим важнейшим «источником» фашистского литературоведения является «возрождение» древнегерманской поэзии и мифологии. Это «возрождение» связано с расовой теорией фашизма, с «новой мифологией», с проповедью антисемитизма и прославлением кровавых «героических подвигов» штурмовых отрядов и т. д. Для всех этих явлений, особенно для «героических подвигов» фашистские литературоведы ищут «образцы» и «источник» в поэзии «чистой» германской расы, в германской древности. Под последней они понимают то «идеальное» время, когда северные германцы не подвергались еще «тлетворному инородческому рассовому влиянию», тот «героический период», когда германские племена кочевали в дремучих лесах, когда они имели еще «свою религию», древнюю мифологию, возлежали на медвежьих шкурах, пили мед из оленьих рогов и побеждали римлян. Эти германцы, создавшие «Песню о Гильдебранде», «Нибелунгов», «Гудрун», преподносятся каждодневно современным немцам как «идеал», как средство возбуждения и возрождения «национальной силы», морали и характера. Линден даже считает, что древнегерманские нравы и поэзия должны стать «основой всей учебы в области немецкого языка и литературы»; больше всего его привлекает здесь «героический» элемент.

Правда, при более детальном исследовании «культуры древних германцев» фашистские литературоведы натолкнулись на очень неприятный для них факт, а именно: эта самая культура также не была «чисто германской», а образовалась под влиянием скрещивания многих «культур». Но национал-социалистские «ученые» и тут нашли выход.

Профессор боннского университета Ганс Науман, уже многие годы занимающийся препарированием древнегерманской поэзии для нужд немецкого фашизма, пишет в своей последней книге по поводу этой культуры[15]: «Сами вещи часто приходили к немцам извне, но они пропитывали их затем своим собственным духом, что и являлось лучшим в них» (стр, 18). Какое дело фашистским литературоведам до действительной истории древней Германии! Им нужен «миф» о «героическом человеке», начиная от древних «богов Германии» до «библейского героического бога» Лютера, дух которого якобы обитает сегодня в каждом штурмовике. Этот «чудодейственный источник героизма» Науман, посвятивший свою книгу «вождям — Гитлеру и Стефану Георге», видит во всей истории древнегерманской поэзии. Так, в главе о смерти Рюдигера, героя «Нибелунгов», Науман устанавливает, что он умер не «христианскою», т. е. смиренною, а «героическою, не сладенькой придворной смертью, но реальной, героически-насыщенной, героически-радостной смертью» (стр. 140). Повидимому, известный образ солдата Помпеи, в героической позе, по выражению Освальда Шпенглера, взиравшего на гибель своего города, не давал покоя профессору Науману. Идеологи погибающего буржуазного общества ищут «достойной» «позы».

Вся эта шумиха немецких фашистских литературоведов вокруг «возрождения» древнегерманского искусства и нравов, все эти попытки перенести мифологию и символику из древнегерманского мира в современность — являются чистейшей химерой. О ценности и возможности такого «возрождения» пусть выскажется Гегель, который как известно, пользуется большим почетом у германских фашистов и в «обработке» фашистского неогегельянства возводится в один из столпов их теории государства. Так вот, этот самый Гегель в своей «Эстетике» говорит следующее о попытках возрождения германской древности в новое время. «Хуже, однако, обстоит дело с длящейся жизненностью эпоса, когда в течение веков духовное сознание и жизнь так изменились, что связь этого позднейшего прошлого и того исходного пункта окончательно порвалась. Так случилось, например, с Клопштоком в других областях поэзии, с его восстановлением национального учения о богах и вслед за ним с Германом и Туснельдой. То же самое можно сказать о песне о Нибелунгах. Бургундцы, месть Кримгильды, подвиги Зигфрида, весь житейский порядок, судьба всего погибающего рода, северные нравы, король Этцель и т. д. — все это не имеет никакой живой связи с нашей домашней, бюргерской, правовой жизнью, нашими учреждениями и государственным строем...». «События Нибелунгов, — по Гегелю, — представляют для национального сознания только прошедшую, как метлой начисто выметенную историю. Стремиться сделать из этого еще сейчас что-то национальное и даже народную книгу — было тривиальнейшей, пошлейшей затеей. В дни невидимому вновь возгорающегося юношеского воодушевления это было признаком дряхлости эпохи, впавшей опять перед смертью в детство, наслаждающейся отмершим и стремящейся приписать и другим испытываемое ею чувство обладания настоящим».

В другом месте[16] Гегель говорит о попытках такого «возрождения», что «они, безусловно, слишком высоко ценят эти частью уродливые и варварские представления и также совершенно несправедливо судят о смысле и духе нашего собственного «настоящего» (там же, стр. 407). Возвращаясь еще раз к Клопштоку, Гегель пишет: «Но эти имена богов, которые, правда, были некогда германскими, но теперь уже н е являются ими, так же мало могли оказать объективное действие и иметь значение, как не может быть имперский сейм в Регенсбурге идеалом нашего нынешнего политического существования... и таким образом эти исчезнувшие боги все же остались лишь лживой пустотой, и какое-то глупое лицемерие видно в претензиях на то, будто разум и национальная вера принимают их всерьез» (там же, стр. 476).

Так охарактеризовал попытки «возрождения» этой древности идеолог восходящей немецкой буржуазии. Сегодня же Науман и другие литературоведы и писатели буржуазной «дряхлой эпохи», перед смертью снова впавшей в детство, опять занимаются «тривиальнейшей и пошлейшей затеей», стремятся построить «новую немецкую мифологию» и символику, используя древнегерманских богов и героев; но эти претензии представляют собою еще худшую «пустоту» и «лицемерие», чем попытки, сделанные в эпоху Гегеля.

  1. Эта эволюция буржуазного литературоведения в эпоху империализма не означает, однако, что сейчас больше не появляются исследования узко-филологического и формалистического характера; она также не означает, что в буржуазном литературоведении полностью преодолен позитивизм; мы имеем в виду лишь ведущие тенденции. ↩︎

  2. Egon Friedell. Kulturgeschichte der Neuzeit. 3. Bd. München, Beck, 1932 Epilog: Sturz der Wirklichkeit. ↩︎

  3. Сборник „Philosophie der Literaturwissenschaft“, hrsg. v. E. Ermatinger. Berlin, 1930, S. 123. ↩︎

  4. Gustav R. Hocke — Die Aesthetic des modernen emopäischen Romans („Die Literatur“, № 30, Beilage zur „Kölnischen Zeitung“, 24 Iuni, 1932). ↩︎

  5. „Dichtung und Forschung“. Festschrift für Emil Ermatinger. Zum 21 Mai 1933. Verlag von Huber und Co Frauenfeld Leipzig, 1933. 297 S. ↩︎

  6. Des deutschen Dichters Sendung in der Gegenwart Herausgegeben von Hochschulprofessor Dr. Heinz Kindermann. Mib?einem Geleitwort von Staatskomissar Hans Hinkel. Leipzig, Reclam, 1933. 289 S. ↩︎

  7. Ряд фашистских литературоведов в целях наукообразности выдвигает биологизм, якобы лежащий в основе поэзии; другие пытаются сочетать своеобразно понимаемый ими реализм с мистикой, символикой, мифологией и т. д. Понятно, что во всех этих случаях речь может итти о лжереализме. ↩︎

  8. «Zeitschrift für Deutschkunde». Leipzig, Teubner, 1933. Heft 6. ↩︎

  9. Walther Linden, Aufgaben einer nationalen Literaturwissenschaft. München, Beck, 1933. ↩︎

  10. К. Маркс — „Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта“. Собр. соч., т. VII, стр. 360. ↩︎

  11. „Deutsche Allgemeine Zeitung“, № 321—322 от 13 июня 1932 г. (Beiblatt). ↩︎

  12. «Zeitschrift für Deutschkunde». Leipzig, Teubner. 1933, Heft 6. ↩︎

  13. Маркс и Энгельс, сочин., т. V, стр. 156. ↩︎

  14. Подробнее о немецком фашизме и романтизме см. статью тов. Friedrich Neuffer — Von den Ideen und Idealen des Faschismus («Internationale Literatur» 1933, Heft 4, S. 137—155). ↩︎

  15. Hans Naumann — Wandlung und Erfüllung. Reden und Aufsätze zur germanisch-deutschen Geistesgeschichte. Stuttgart, J. B. Metzler, 1933. 167 S. ↩︎

  16. Hegel. Vorlesungen über die Aesthetik. 3. Bd., 1928, S. 348—349. ↩︎