О глубине подлинной и кажущейся, о бедном страусе и знании действительности

М. Розенталь

Очень хорошо, что поэт Леонид Лавров решил ответить своему «сердитому» критику. Этим он нарушает глубоко вкоренившуюся в писательской среде старую традицию — не отвечать критику, игнорировать его, строя при этом равнодушную физиономию и «не замечая» ничего: мол, все в порядке и кругом бесконечная и скучная пустота.

Писательская «критика критиков» тем хороша и полезна, что она, помимо защиты от нападений критики, конечно, не всегда справедливых, раскрывает перед читателем творческие установки писателя, замыслы, мысли и направления его развития. Это обогащает литературные споры и дискуссии, вносит в них ясность и откровенность и предохраняет от всяких неправильных толкований и прочих накладных расходов, коими они так богаты.

Тов. О. Брик в своей небольшой заметке по поводу «Золотого сечения» Лаврова обвинил поэта в идеалистичности и мелкобуржуазности его поэзии, в замкнутости и оторванности его от социалистической действительности.

Тов. Лавров в помещаемом в настоящем номере ответе Брику отвергает все эти обвинения.

И. главное, в кратких чертах он показывает, какие задачи он ставил перед собой, раскрывает свое понимание некоторых важнейших вопросов, связанных с его поэзией. Это хорошо. Это поможет и нам и читателю разобраться в стихах Лаврова, тем более что «Золотое сечение» представляет собой определенное и своеобразное явление в. советской поэзии и вызывает значительный интерес.

1

О книжке Лаврова критика, насколько нам известно, за исключением Брика, ничего еще не писала. Это вероятно не случайно. «Золотое сечение» — сложные стихи. Правда, сложность их особого рода, и об этом речь будет итти ниже. Но несомненно то, что стихи эти способны, по крайней мере при первом чтении, отпугнуть сложностью темы, особым словосочетанием, терминологией, философичностью.

Напрасно только поэт обиделся на то, что некоторые обвиняют его в «излишней философичности». «А ведь людям, пишет он в ответе, в головах которых едва-едва может вместиться две-три мысли и то вверх ногами, любое обобщение, вроде того, что энтузиасты, даже безусые носят свой горб (?) с гордостью, всегда будет казаться невесть какой философией».

Напрасно обиделся потому, что философия в поэзии вовсе не является пороком. Нашей поэзии как раз не хватает глубоких философских мыслей, широких обобщений. Вот перед вами целый ворох стихов. Просмотрите их внимательно и вы убедитесь в правильности этого положения. Темы многих стихов замечательные, они взяты из жизни и потому глубоки и умны. Но в стихах часто они претерпевают чудесные метаморфозы — теряют свою глубину и получают совсем поверхностное разрешение.

Например, может ли быть более глубокая, более прекрасная и волнующая тема, чем приезд Дмитрова, Попова и Танева в Москву? Но когда эта тема отливается в форму собственно ничего не говорящих, пустых и поверхностных стихов, коими заполнено было большинство наших газет (сюда не в счет одно-два стихотворения, составившие исключение из этого ряда), то особенно становится очевидным отсутствие у многих поэтов так называемой философичности, глубины мыслей.

Между тем сама природа поэзии меньше всего терпит всякую поверхностность, скольжение по видимости явлений.

Тов. Лавров питает особое пристрастие к философам и поэтому он не посетует на нас за то, что мы в подтверждение этой мысли привлечем «Эстетику» одного философа — Гегеля. Сравнивая различные виды искусства — живопись, музыку, пластику и справедливо указывая, что «нет артиста, который бы некоторым образом не обязан был исполниться самым глубоким чувством своего сюжета», Гегель заявляет, что от поэта должно требовать, чтобы он «глубже и обширнее знал трактуемый предмет».

Поэт не может достигнуть посредством слова такой непосредственной осязаемости и видимости образов, как музыкант, живописец. Поэтому он должен обладать большей глубиной мысли и воображения, чтобы довести свои образы до читателя.

С другой стороны, поэтическое искусство выше других (Гегель считает, что поэзия высшая форма искусства) и специфические средства выражения в поэзии, поэтическое слово расширяют круг возможностей поэта, делают его более обширным. Поэт, пишет Гегель, «должен не только представить мир души и мысли, но искать в ней внешнюю форму, ему соответствующую, составить таким образом живую картину, в которой, бы отразился физический и нравственный мир с таким совершенством, с таким богатством, какие недоступны другим формам искусства. Итак, он должен знать натуру человеческую и внутренне и внешне; обогащать в то же время свой ум наблюдением над природою и ее явлениями; симпатически уподоблять себе все эти предметы и преобразовать их в своем воображении» (Эстетика, т. II, стр. 3—4).

Стало быть, «философичность» не такая уж плохая штука для поэта.

Очевидно, речь должна итти не о том, нужна ли философия поэту, а о том, какая философия нужна.

Оставим на время в стороне вопрос об идеалистической философии, в пристрастии к которой обвиняет Брик Лаврова. И поставим вопрос об истинной глубине мыслей и кажущейся, рассчитанной на эффект, пустой глубине.

Нет никакого сомнения, что поэзия Лаврова «философична». Прочтите первые страницы книги и вас поразит нарочитое усложнение восприятий, сложные фразы, крутые выверты, от которых голова начинает кружиться. Стихи пестрят именами и изречениями философов — Декарта, Авенариуса, Канта, Энгельса, неоднократно упоминается диалектика, бесконечно склоняются философские слова — бытие, бесконечность, беспредельность, существование, необходимость, противоречия и пр. и пр.

Вряд ли можно было бы против всего этого возражать, если бы все это не носило сугубо внешнего характера и, да простит нам поэт, характера ребяческой игры. Игры в философские бирюльки.

Книжка Лаврова не поддается сразу пониманию, она сопротивляется зарождающейся в голове читателя при первом чтении мысли о пустой философичности стихов. Но при последующем, внимательном и кропотливом чтении это все более и более явственно обнаруживается, и книжка, правда, «с неохотой необходимости» сбрасывает с себя один за другим покровы сложности, глубокомысленности, и «философичность» предстает перед читателем в своем чистом виде довольно-таки простенького, а часто и неграмотного «рефлексирования».

Однако же, чтобы не быть голословным, приведем примеры: на стр. 8 поэт пишет: «Город отламывается от нас с неохотой необходимости». Это, конечно, звучит глубокомысленно и «философично», но что значит «с неохотой необходимости»? И откуда поэт взял, что необходимость осуществляется с неохотой? Дело вовсе не в «охоте» или «неохоте».

Лавров, очевидно, думает, что если бы камень, падающий с крыши, обладал сознанием, то он бы рассказал о том, с какой величайшей «охотой» или «неохотой» он это делает.

Могут возразить, что воображение является основой поэзии и что в воображении поэта Лаврова необходимость кажется именно такой, с ленцой.

Прекрасно, но, во-первых, природа поэтического воображения такова, что поэт, отходя от точного, эмпирического описания явлений и давая явления, как они преломляются в его воображении, должен не только не противоречить действительности, но при помощи воображения и метких образов должен отобразить глубоко те или иные черты действительности. Во-вторых, поэтические образы должны носить на себе следы или знак общезначимости, т. е. они должны быть понятны читателю, чтобы читатель сам мог ощущать эти образы, находить в них какие-то знакомые, но еще не оформленные ощущения. Какой смысл в том, что поэту Иванову, в силу фантасмагорической игры его больного воображения, луна является в образе верблюда?

Не ясно ли, что при более внимательном и серьезном отношении к работе над образом и при меньшем желании во что бы то ни стало дать, пусть нелепое, непонятное, но зато «оригинальное» сравнение, поэт мог бы проще и лучше выразить свое впечатление.

На стр. 13 поэт восклицает: «О, глупый плод немыслимых недомыслий».

Мы не сомневаемся, что найдется простак, который, прочитав это, ковырнет у себя в носу и воскликнет: «Ох, как это глубокомысленно!» В действительности же здесь одна видимость глубины мысли.

На кого же рассчитывает поэт?

На стр. 22 Лавров говорит о «шагреневых жуках» и заявляет, что «само» бытие дрожит у них в брюшковине. К чему применять слова, имеющие определенный философский смысл (бытие в противовес сознанию, объективный мир, как бытие, существующее независимо от субъекта и пр.), с вещами, в применении к которым они звучат комично?! И как бытие может «дрожать в брюшковине»?

На стр. 23 поэт пишет:

Сапоги его скрючены, как два прокаженных.
Это не сапоги, это «я» и не «я» Авенариуса...

Опять пустая философичность, рассчитанная на эффект, на уловление преклоняющихся перед темной фразой душ. И кроме того неграмотная, бьющая в нос любому, немного знакомому с «Материализмом и эмпириокритицизмом».

По теории субъективного идеалиста Авенариуса «я» составляет субъект, «не я» — среду. «Не я», т. е. объективная действительность, не может существовать без «я», т. е. субъекта. «Я» всегда сопровождается «не я». Здесь, как и в прочих системах субъективного идеализма, отрицается существование независимого от человека мира. При чем же здесь сапоги Генриха из стихов Лаврова и какое нужно иметь воображение, чтобы теорию Авенариуса выразить в образе скрюченных сапог или наоборот.

На стр. 26 поэт изрекает: «руки это лицо человечества». Право, это дешево и принадлежит больше к функции уже так редко встречающейся в СССР цыганки-гадалки.

На стр. 42 Лавров, обращаясь к «невозможному», говорит:

И ты только форма и вымысел,
Противоречье или закон диалектики!

Невозможное — закон диалектики?!

На стр. 63 меланхоличный юноша, переживавший «дни тяжелого душевного перелома», замечает:

Что ж, мир способен на все номера.
Вперед же, в общей шеренге!
Умирать — значит жить, и «жить — значит умирать»,
Как заметил когда-то Энгельс.

Вовсе нет, тов. Лавров! Ваш юноша не понял Энгельса. Он вероятно в мучительные дни своих душевных волнений боролся (между жизнью и смертью и не знал, на чем остановиться. И в простоте своей душевной, плохо очевидно усвоив курс диамата, решил, что Энгельс своей формулой приходит ему на помощь: когда тяжелая минута потребует, он перестанет жить, в минуту воодушевления он воскреснет. Энгельс же формулой «жить — значит умирать» хотел высказать ту простую и известную мысль, что в человеке в процессе его биологического отправления жизни отрабатываются, отмирают одни клеточки и нарождаются другие, что происходит внутренний процесс ассимиляции и диссимиляции. В этом смысле жизнь и смерть представляют известное единство противоположных процессов.

Однако довольно примеров. Можно было бы еще привести их в обильном количестве, но все они однотипные и ничего нового к сказанному не прибавят.

Таким образом на проверку оказывается, что книге стихов Лаврова нельзя отказать в. («философичности», но философичность эта ничего общего (речь идет пока не о теме) не имеет с поэтической глубиной мысли.

Но если это так, то против этого нужно возражать со всей резкостью, не боясь задеть самолюбие поэта. Всякая поверхностность и неграмотность, высказывается ли она непосредственно или под прикрытием философских «мудрых» изречений, мало общего имеет с подлинным поэтическим творчеством.

2

Гораздо сложнее обстоит дело с темой, с идеей «Золотого сечения». Отвергая обвинение Брика в том, что темой стихов является идеалистическая и индивидуалистическая душа, что в ней проповедуется «дешевая философия индивидуалистического душестроительства» (Брик), Лавров в ответе показывает свое понимание вопросов о душе, о личных и общественных переживаниях и пр. Поэт прав, требуя, чтобы критик в своих обвинениях исходил из «элементов» самой (книги, а не из своих личных чисто субъективных представлений. Наша задача заключается в том, чтобы удовлетворить вполне законное требование поэта.

Сам Лавров утверждает, и это видно при чтении его стихов, что душа, душевные переживания являются основной темой книги.

Правда, он во избежание кривотолков предупреждает, что он пользуется словом «душа» как «бесхвостым», т. е. без присущего по традиции этому слову значения. Это правильно, хотя теория о «бесхвостых» и «хвостатых» словах, попутно им развиваемая, действительно выражает, по признанию самого поэта, его «дикарскую наивность», а вернее некоторую анархичность — нам, мол, наплевать на (всякие традиции и значения слов. Но оставим (это в стороне. «Итак, — заявляет наш поэт, — речь идет об ощущениях, о (чувствах и душевных переживаниях героев. При этом об ощущениях и переживаниях на основе сугубо личных, субъективных причин, т. е. о переживаниях индивидуалистических. Речь идет о героях, взятых в состояниях! душевных депрессий». И несколько ниже Лавров подробно объясняет, каковы душевные переживания его трех героев — Зиновия, безымянного героя из второй поэмы и Наташи.

Разумеется, нечего доказывать, что тема эта не только вполне правомерна, но и интересна. (Но главное в том, как и насколько правильно поэт передает эту тему, как он ее понимает. Сама собой понятна придирчивость критика именно к этой стороне вопроса, ибо нет другой, пожалуй, темы, вокруг которой было бы наговорено столько идеалистического и мистического вздора, сколько вокруг темы о душе и душевных переживаниях. И весь смысл дальнейшего разбора стихов Лаврова (заключается в том, чтобы разобраться в сущности переживаний его героев, в том, насколько они, эти личные переживания, имеют общий интерес, т. е. общезначимы, насколько глубоки мысли и образы поэта.

Для Лаврова характерно очень туманное, неясное представление об этом сложном вопросе, душевные перипетии его героев не определены и не оформлены.

Строго говоря, Лавров не» знает точно душевное состояние своих героев, он знает только одно: они переживают «душевную депрессию». Но чем вызвана эта (последняя, поэт не знает. Его герои и он сам чего-то хотят, чего-то ищут, находятся в состоянии поединка с вселенной. Однако же состояние это такое расплывчатое, неопределенное, что его даже самому поэту трудно выразить. На вопрос о причинах «душевной депрессии» героев он в силах пробормотать лишь невнятную! и полную таинственности фразу: «ах, мой друг, сие не поддается объяснениям. Я готовлюсь вновь отыскать эти перекрестки первых (желаний счастья и первых намеков на огорчения, перекрестки порывов, и запрещений, перекрестки, на которых (слово «хочу» и слово «нельзя» скрещиваются, как шпаги».

Печать такой перекрестности, раздвоенности, борьбы между абстрактными «хочу» и «нельзя» лежит на фигурах, выведенных в стихах.

Что же переживают герои Лаврова? Каковы страсти, душевные волнения, мысли, обуревающие их? И в чем смысл этих переживаний?

В поэме «К истории одного проекта» некий безымянный герой, вероятно, Павел (судя по (поэме «Наташин отпуск»), у которого душа «мужественная, сильная, привыкшая добиваться того, что ей нужно (Лавров), работает над одним проектом. Но душа. Павла «слишком чувственная», она привыкла «постоянно ощущать, осязать материю рядом лежащего мира».

Особенность этой души в том, что без некоей материальной ткани, связующей (ее с внешним миром, она себя чувствует изолированной, обособленной от всего лежащего вокруг нее. Такой связующей тканью является для этой души любимая женщина — Наташа. Но Наташа в силу тех же душевных переживаний, несколько своеобразных (об этом ниже) разрывает с Павлом, и этот последний очутился в плохом положении — он потерял связующую с внешним миром ткань.

И он умолял: «Ты, как и я, тоже тленная,
Ты — промежуток материи (?), самка, женщина,
Но ты для меня, понимаешь, вселенная.
Которая только каплю уменьшена.

Подумай, из сложения наших количеств
Мирозданием завладею, может быть, я,
Но если тебя из вселенной вычесть,
Останется лишь пустота моего бытия (стр. 50).

И на протяжении многих страниц поэт показывает мучительные переживания героя, переставшего ощущать мир, превращающегося в какого-то Канта в кавычках, в непознаваемую вещь в себе, в ничто».

Как видит читатель, страсти, охватывающие героя, не так уж велики, душа не так уж мужественна, особенно, если принять во внимание подлинно мужественных героев нашей замечательной эпохи.

Не мужественна, несмотря на то, что герой проповедует, на взгляд поэта, очень мужественную, в действительности невнятную, туманную философию.

Мир должен быть завоеван, quand meme.
Желать — значит брать. Я — с теми.
Кто исповедует «да», и если будет здесь темень,
Я стану совой, чтобы видеть во тьме.

Однако суть поэмы по замыслу автора не только в душевных волнениях, но в преодолении их. И здесь выступает важнейшая особенность героев поэта и его личных воззрений.

Люди, по представлениям Лаврова, не могут приступить к исполнению своих общественных обязанностей, не могут жить полноценной, счастливой жизнью, пока они не пройдут периода своего душевного очищения, пока не преодолеют всех своих внутренних душевных противоречий. Эти противоречия, вероятно, и выражаются в известной уже читателю борьбе между «хочу» и «нельзя».

Герой поэмы «К истории одного проекта» должен работать над проектом. Но он хотя и «мужественен», не может приступить к работе, ибо его раздирают душевные противоречия. И весь смысл истории сей в том, что герой ведет мучительнейшую внутреннюю борьбу, он с величайшим трудом преодолевает препятствия души — этой «большой провинции», в которой многочисленные «буераки, овраги, чащи». И только, очистившись от душевной скверны, в изолированном от всего социального мира поединке с самим собою, герой почувствовал себя в силах и приступил к проекту.

И только сейчас герой —

более уверенный, меткий,
он входил в преддверье второй пятилетки.

Что взгляды Лаврова именно таковы, станет очевидным, если просмотреть также поэму «Наташин отпуск».

Наташа, (кажется работница, душа, как говорит сам поэт, («несколько романтичная, стремящаяся к какой-то еще неясной ей истине». Она убедилась в несоразмерности вселенной и своего личного счастья. Проще (говоря, она пришла к убеждению в незначительности любимого человека.

Она его любила? Быть может, но что с ней?
Чем бы он был: семьянином, попутчиком, мужем,
Кругом, что день ото, дня все несноснее
И с каждым мгновеньем уже (стр. 70).

В Наташиной душе происходит борьба противоречий.

Наташа колеблется, она не знает, на (чем остановить свой выбор, ее положение сам поэт характеризует словами: «ни то и ни се» (стр. 83).

Но она знает, как и Павел, как и сам поэт, что нужно очистить душу, что в этом очищении условие жизни, работы, счастья. Эта философия предварительного очищения души ярко выражена в следующих строках, непонятно только кем сказанных, не то Павлом, не то Наташей:

О, что угодно, но плыть по течению — я эту миссию
Оставляю вне времени, как неживую,
Как это сказано, я чувствую… я мыслю,
Нет, я противостою, следовательно, существую.

Строки эти особенно важны для раскрытия философской идеи поэта, потому что в основе их лежит программная мысль одного философа, несколько переиначенная и измененная.

Один из знаменитых философов XVII века, Декарт, дуалист, строивший свою философию на двойственной основе материализма и идеализма, сделал исходным пунктом своей системы положение: «Я мыслю, следовательно, существую». Именно на этой фразе играет в приведенных строках Лавров. Нам неизвестно, понимает ли смысл этого изречения поэт 1и знает ли он Декарта. Но несомненно то, что он не случайно вспомнил эту фразу.

«Философия» предварительного очищения душ идет по той же линии, только несколько в иной плоскости, что и философия Декарта.

Смысл изречения «я мыслю, следовательно, существую» в том, что, по мнению философа, все существовавшие до него философские теоретико-познавательные системы не только не внесли ясность и четкость в познание мира, но, наоборот, чрезвычайно запутали, затемнили познание. Сам же он считал, что основным принципом познания должны быть абсолютная ясность и отчетливость. Поэтому он делал вывод, что познание должно начаться с такого принципа, верность которого не вызывала бы никаких сомнений. Человек должен отбросить все старые представления, он должен предварительно очиститься от скверны и противоречий всех старых философских систем, положить в основу абсолютно верный и несомненный принцип и из него вывести весь мир, все окружающее.

Таким принципом не могла быть по идеалистическим воззрениям философа материя, так как она обусловлена чем-то другим и истинность ее непосредственно нельзя доказать. Но зато принцип — «я мыслю» достоверно мне известен и безусловен. Но раз я мыслю, следовательно, я существую.

Конечно, мало-мальски разбирающемуся в этих вопросах понятен идеалистический характер этой философии.

Лавров заменяет «я мыслю» словом «я противостою». Но изменяется ли что-нибудь от этого?

Как мы видели, «противостояние» это заключается в том, что люди борются со своими душевными слабостями, что они, как заявляет сам поэт, противостоят своим слабостям. Подобно тому, как декартовский философ должен пройти предварительный процесс очищения и затем притти к несомненному принципу «я мыслю» и только постольку он будет существовать, подобно этому Лавровские герои, чтобы существовать и действовать, должны пройти предварительный процесс душевных очищений, противостоять своим слабостям. Правда, они могут по Лаврову и до этого существовать, но это будет несчастное существование, безрадостное, бездейственное.

В своем ответе Лавров подтверждает это. Он говорит: «Последние две «вещи» объединены под общим заголовком: «У истоков героики», наверное потому, что всякая героика начинается с победы над собой».

Здесь кстати будет вмешаться и спор между поэтом и критиком об идеализме в стихах Лаврова. Брик обвинил Лаврова в том, что он стоит на точке зрения субъективного идеализма и следует формуле «мир во мне», в то время как есть более убедительная возможность — «я в мире». Вряд ли вторая формула более убедительна, ибо в ней самой по себе ничего материалистического еще нет. Вероятно, Брик имел в. виду материализм, хотя и выразил это в туманной формуле.

Но сам Лавров очень неясно представляет себе все эти вопросы. Обидевшись на критика за обвинение в субъективном идеализме, он дает в, ответе свое кредо: «насколько я представляю себе дело, автор (т. е. Лавров — М. Р.) не признает ни той ни другой формулы, а следует своей, именно: «мир — это я и я — это мир», или иначе: «я есть часть целого, но, будучи его частью, являюсь и самим целым».

Пусть нам простит поэт, но эта формула отличается от формулы «мир во мне» так же, как синий чорт отличается от желтого. Разве положение «мир — это я и я — это мир» не означает отожествления личности и объективного мира?

Конечно, вы, тов. Лавров, есть часть целого и постольку вы как биологическая и социальная особь входите элементом в это целое, составляете вместе с другими мир биологических и социальных людей.

Но напрасно на этом основании вы можете вообразить, что вы и есть целее. Вы остаетесь все же частью общества, причем определенного общества, и как бы вы благодаря своему особому отношению к «традициям» не сопротивлялись этому признанию, сила политического и всякого рода социальных отношений заставит вас признать объективность существующих помимо вас отношений.

Разумеется, если вы только будете при этом объективны и беспристрастны.

Также неправильны другие утверждения Лаврова, которые он приводит в своем ответе.

Так, например, наивно у него звучит «материалистическое» утверждение своих «душ», когда он пишет: «...ощущения, чувства и мысли есть прежде всего свойство одушевленных тел реагировать на присутствие материального объекта».

«Также остается без сомнения факт, что личные переживания существуют в нашей действительности».

Эта фраза только доказывает, что в голове поэта царит невероятный хаос: то душевные переживания и мысли являются порождением внутренней борьбы изолированного человека — монады, то они являются просто-напросто непосредственной реакцией на присутствие материального объекта. Это уже не идеализм, а грубейший материализм.

Что касается того, что «личные переживания существуют в нашей действительности», то это еще ничего не доказывает, ибо в действительности существуют личные переживания и коммуниста, и мещанина, и материалиста, и идеалиста. Оттого, что личные переживания мещанина и идеалиста существуют в действительности, они от этого еще не становятся коммунистическими и материалистическими. Точно так же поверхностно звучит второе утверждение поэта в защиту своего материализма, что «в мире нет просто личный переживаний, а есть личные переживания только на основе взаимоотношения личности с действительностью». Конечно, это так, но это относится не только к коммунисту, но и к мещанину. Разве душевное переживание и личные чувства этого последнего не имеют оснований в самой действительности, в его бытии и не являются порождением своеобразных экономических и идеологических отношений между личностью и действительностью?!

Стало быть, то обстоятельство, что герои поэта как-то соотносятся с действительностью, не утверждает еще их материалистичности и коммунистичности.

Товарищ Лавров все-таки плохо знает то, о чем он с таким рвением говорит. Он спрашивает: на каком! основании можно обвинять моих героев в идеализме, когда они «упиваются сочностью, материалистичностью мира, когда мои герои восклицают:

Мир дыряв, думаю я, дыряв.
Но все его дыры влекут мое любопытство.
О, как сочны эти скважины существующего.

Оставим на совести поэта дыры и скважины мира. Но поэт только по своей наивности и неграмотности думает, что любование природой есть исключительное свойство материалиста. Можно было бы привести очень много примеров, которые бы показали, что не только идеалисты, но даже и мистики любуются природой, ландшафтом, луной, горами, лесом и проч. и проч.

Лавров утверждает, что он признает реальность внешнего мира. На наш взгляд, можно с этим утверждением согласиться, хотя «элементы» самой книги, а не те сакраментальные свойства критика, которые с таким мастерством и знанием дела перечислил поэт в своем ответе, дают не мало оснований для такого рода обвинений. Когда читаешь, например, такие строки:

Я — это мир, я — это все, что есть,
И вы — это тоже я, Наташа. (83)

то хочется думать, что герой своеобразным философическим стилем объясняется девушке в любви. Но, прочитав ответ Лаврова, читатель должен будет разочароваться; оказывается, что эти строки являются иллюстрацией к достопримечательной философии поэта: «я — это мир, и мир — это я».

А если это так, то напрасно поэт так издевался над бедным страусом, над этой глупой птицей, которая, конечно же, не является последовательным субъективным идеалистом, хотя бы уже потому, что лишена дара поверхностного, да и не только поверхностного, а вообще всякого рефлексирования.

У нас нет никакого желания, разумеется, обвинять Лаврова в последовательном субъективном идеализме. Сам поэт противоречит своему идеалистическому тезису о тождестве «я» и «мира». Когда он говорит: «и вы — это тоже я, Наташа», то и мы ему не поверим, и сам он себе вряд ли поверит.

К чему же тогда, собственно, все душевные переживания героя на почве безнадежной любви к Наташе?!

Историки рассказывают, что даже такой закоренелый субъективный идеалист, как Фихте, усомнился в истинности так горячо защищаемой им философии, когда заразился от своей жены венерической болезнью.

Однако дело не в этом. У нашего поэта очень поверхностные и наивные представления о идеализме и материализме. Он предполагает, что, признавая реальность внешнего мира, он себя предохраняет от идеалистических представлений и становится полнейшим материалистом.

Можно признавать реальность внешнего мира, но иметь идеалистические, не материалистические воззрения на людей, на человеческую историю, на движущие ее силы, неправильно понимать взаимоотношения человека с остальным обществом, мотивы его поведения, мыслей, рассуждений и т. д.

Именно с этой стороной воззрений поэта не все благополучно.

Мы имеем в виду теорию «предварительного очищения душ», принцип «я противостою, следовательно, существую», о которых выше было сказано.

Здесь как раз корень ошибочных представлений, рационалистичности и мертвенности героев «Золотого сечения».

Что сделал Лавров со своими героями?

Он их вырвал из их естественной среды, изолировал, наделил особыми свойствами и заставил, переживать.

Он их пустил по миру, бедных, слабых, беспомощных, не знающих жизни, без настоящей человеческой плоти и крови. Он наделил их одним лишь качеством: рефлексией. Действовать они не могут, но рефлектировать (и как мы видели и еще увидим, не умно рефлексировать) они могут сколько угодно: увидят дерево — рефлектируют, лошадь — рефлексируют, председателя колхоза — рефлектируют, о невозможном — то же, о возможном — опять рефлексия и т. д., до бесконечности.

Повторяем, мы отнюдь не упрекаем поэта за то, что его герои рефлексируют и переживают; сейчас не найдется много сторонников теории, рисующей человека без души, сердца, чувств и всяких переживаний.

Разве марксистский подход не требует понять человека во всей, его глубине и сложности, с общими, присущими его классу или социальной группе чертами, с индивидуальными переживаниями, страстями, интересами, присущими только ему?

В одной из своих работ Маркс и Энгельс писали, что исходным пунктом их учения был живой, реальный человек, во всей его сложности, во всех его взаимосвязях. Значение этого исходного пункта многие рассуждавшие (особенно во времена РАППа) и рассуждающие ныне не понимают. Идеалисты и всякие упростители сущности человека тоже исходят из каких-то реальных, присущих ему черт — рефлексий, душевных переживаний и проч. Но они за деревьями не видят леса, они абсолютизируют эти черты, преувеличивают их роль и значение, и в результате реальный человек превращается в привидение, в запутанный клубок мыслей, понятий, переживаний и эмоций.

Именно поэтому у героев Лаврова мало человеческого и много рационалистического, ходульного, искусственного, мало теплоты и подлинно человеческих чувств, душевных переживаний и много холодности.

Чтобы убедиться в этом, посмотрите, например, героев поэмы «Запись о невозможном» — Веронику, предколхоза и других.

А главный герой этой поэмы, Зиновий? Всего его заполняет мысль о том, существует ли невозможное. И пока он в этом не убедится, он мертвый человек:

Что случилось, мой торопливый мастер?
Не было ли у вас огорчений в последнее время?
Может вам надоело коллекционировать недоступности?
Может вы устали оспаривать невозможное?
Не отчаялись ли вы завоевывать ваши надежды? (11).

Так он говорит самому себе. И несколько ниже:

И куда вы спешите от вычисленных (?) очевидностей.

Умные вещи, хотя и непонятные, говорит Зиновий, ибо на душе у него плохо и все «буераки и овраги» заполнены непроницаемым мраком. А несколько ниже тот же герой произносит такую пустую и неграмотную тираду, что становится неловко за него. Посоветовав себе:

Поставим наше сегодняшнее успокоение
Между всем, что было и что будет.

Он восклицает —

Aх, куда? Не все ли равно, не все ли решительно,
Если мы вступим в полосу освеженья.
Если страна, распахнутая объятьем,
Сочна, как стручок в половине июля.
Если каждая горошинка в ней полноценна,
Если даже на веру, на ощупь
Ты всегда выбираешь самую лучшую. (11).

Красиво и хорошо сказано, но, к сожалению, очевидно и без «вычисленных очевидностей», что неправильно сказано. Не надейтесь, тов. Лавров, «на веру» и «на ощупь». Можете еще наткнуться в нашей стране, которая действительно «распахнутая объятием сочна, как стручок в половине июля», на такие колючие горошины, от которых вам не поздоровится.

Справедливость требует, отметить, что Зиновий едет в. колхоз, чтобы убедиться в том, что нет невозможного, и там в этом действительно убеждается. Это хорошо. Но не говоря уже о том, что замысел поэмы надуманный, вымученный, читатель не найдет в ней живых, реально ощутимых картин колхоза и пр. Вся эта «реальность» до того переплетена с рефлексиями героя и подчинена им; что вы видите тень колхоза и его людей, а не действительный колхоз и колхозников. Да и сам герой не больше, как тень. Попробуйте определить индивидуальность Зиновия, Павла, Наташи. Увы, ничего не получится, несмотря на то, что сам поэт в ответе показывает «душевные» различия своих героев.

Таким образом благодаря своей философии «предварительного очищения душ», отнимающей у человека все и оставляющей ему только душевные переживания, внутренние противоречия, благодаря плохому знанию жизни новых людей и отношений между ними, Лаврову не удалось показать ни «истоков героики», ни подлинных переживаний новых людей.

После всего читателю не так уже трудно ответить на вопрос о ценности этих душевных переживаний, об их общезначимости.

В своем ответе поэт все время подчеркивает, что душевные переживания его героев имеют сугубо личный характер, сугубо личные причины. В этом еще нет ничего плохого. Поэт, особенно лирический поэт, описывает личные переживания какого-нибудь человека, свои настроения и т. д. Здесь с особенной силой проявляется субъективность поэта, его личный характер. Но этим еще далеко не исчерпывается вопрос о так называемых личных переживаниях и субъективности поэта.

Личные идеи и впечатления поэта, если они не имеют никакой общей значимости, общего интереса, то они никого не затрагивают и не имеют большой ценности. Читатель проходит мимо них равнодушно.

В том и трудность лирической поэзии, лирического поэта, что он может легко сбиться на описания настроений, имеющих чисто случайную основу. Но это уже зависит от поэта, от его социальной направленности, от круга его интересов и наблюдений, от степени и характера участия его в. общественной жизни.

О сочетании личного и общезначимого очень много и хорошо говорил в своей «Эстетике» в разделе о поэзии Гегель. «Необходимо, писал он, чтобы идеи и впечатления, описываемые поэтом, хотя и личные ему, сохраняли общую значимость, чтобы они были истинными чувствами человеческой природы, для которых поэзия живым образом творит выражение, также истинное».

Словами, что идеи и настроения поэта должны быть «истинными чувствами человеческой природы», Гегель очень метко схватил важнейшую черту глубокой, умной, истинной поэзии. Мы только на место абстрактной, идеалистически понимаемой «человеческой природы» поставим марксистское понятие человека, как части определенного класса с определенным мировоззрением, чувствами, эмоциями.

Поэту позволительно изливать свои чисто субъективные чувства, волнения и пр., но он легко может впасть в ложное мнение, «будто бы всякое личное мнение и частное чувство должно быть интересно само по себе».

«Однако не должно понимать... будто бы лирический поэт должен отрешиться от интересов и идей своей нации, чтобы опираться только на самого себя. Совсем нет; в такой отрешенной независимости основанием его творениям служила бы только какая-нибудь случайная частная страсть, произвольное желание или каприз. Это значило бы открыть свободное поприще ложным понятиям духа, который мучается и желает достичь странной оригинальности. Лирическая поэзия, подобно всякой истинной поэзии, должна выражать истинные чувства человеческого сердца».

Если отбросить всякие «мучения духа» и пр., то все сказанное здесь будет правильно и глубоко верно. Нельзя сказать, что Лавров этой важной, но довольно известной истины не знает. И в ответе своем он говорит о связи личных настроений его героев, с общими идеями и в стихах его каждый герой душевно очищается для того, чтобы приступить к исполнению своих общественных функций в социалистической стране. Почти каждая поэма кончается пафосной концовкой:

Клокочи ж, моя освеженная родина,
Шуми ж, этот сад необычного.

И все же, к сожалению, общественное значение стихов Лаврова чрезвычайно низкое. Идеи и настроения, их пронизывающие, не выражают, пользуясь словами Гегеля, «истинные чувства человеческого сердца» наших людей, строителей нового общества, героев, ударников, подлинно мужественных и наполненных великими чувствами и страстями людей. Они не найдут в их сердцах отклика, желания повторить чтение стихов, заучить, запомнить, несмотря на то, что в книжке — об этом ниже — много талантливых, великолепных образов.

А ведь поэт попытался, по собственному его признанию, разгадать «обаятельность душ, которым предоставлено будущее».

Стало быть, речь идет не о людях прошлого, для которых наше настоящее является нонсенсом, не подлинной жизнью, а о людях, органически связанных с настоящим, которые впервые зажили полной жизнью, которым принадлежит будущее.

Но чувства именно этих людей Лавров не передал. Вероятно потому, что он их не знает, что он истрепанные чувства и ощущения «блуждающих душ» стареньких интеллигента, лавочника, обывателя выдал за чувства новых людей.

О, разрозненных душ блуждающие огни!
Сколько я знаю одиноких прелюдий.
Неужели я так же, как они,
Неужели и у меня ничего не будет. (81).

— ведь эти строки целиком характеризуют мироощущение героев нашего поэта.

Чтобы в этом убедиться, прочтите еще раз поэму: «Наташин отпуск».

Наташа работница. Она борется с гнетущим чувством разрыва с любимым прежде человеком. Она до того переполнена этим чувством, что потеряла всякую связь с миром, это, как говорит Лавров, «мелкое» чувство заслонило собой все остальные, великие чувства и страсти, которые волнуют людей ее класса, ее среды. Более того, она даже потеряла свою классовость, как мы узнаем на странице 85. Поэт сообщает, что после перелома и вызванных им обильных слез «в ней классовость опять торила дорогу». Наташа в период своего душевного очищения забывает завод, свою работу, связь с товарищами. И право, тов. Лавров, с отвращением читаешь такие строки, которые показывают возвращение к Наташе ее классового самосознания:

И ей припомнились, стали роднее вдвойне
Работа, цехов гудящие просеки.
И она прошептала: «Вы здесь, во мне,
Я к вам иду, мои золотые колесики» (84).

«Золотые колесики»! Поэт думает, что этими слащавыми словами он передает истинные чувства работницы, раскрывает их глубину. А. философия Наташи после свершившегося перелома?

Наташа ищет истину и находит ее:

Истина с нами. Отсюда, из темна,
Я вижу вечно открытую дверь ее.
Доверие к жизни — вот моя истина.
Истина — прежде всего доверие. (83).

«Из темна я вижу вечно открытую дверь» истины — так мистически и таинственно выражались всякие божественно настроенные люди; это — изречение оракула, а не мысль работницы. На зато, изображая философские представления строителей социализма, Лавров превзошел, пожалуй, самого себя.

«Истина — прежде всего доверие», «доверие к жизни». Какое доверие, к кому доверие, к каким сторонам жизни доверие?

Ведь это ребячья философия, представление годовалого ребенка, проявляющего одинаковое доверие и к волку и к доброй няне. «Истина — прежде всего доверие» — это философия бессильного, слабовольного, растерявшегося мещанина, запутавшегося в своих мелких делишках и не находящего выхода из раздирающих его противоречий.

«Доверие к жизни, вот моя истина» — это философия, зовущая не на борьбу с плохими сторонами жизни, мешающими строить новое, это не лозунг борьбы, а интеллигентское самоуспокоение. Эта философия так же умна и глубока, как философия «я противостою, следовательно, существую», и обе они друг друга стоят.

Можно сказать: поэт имеет в виду доверие к новой жизни. Может быть и так. Но какое собственно дело читателю до того, что имеет в виду поэт. Перед ним поэма и он читает и воспринимает то, что там написано. Теперь, когда образ Наташи основательно разобран, позволительно спросить: кого он напоминает? Что в нем общего с реальными Наташами? И что скажет одна из этих реальных Наташ, когда поэт ей сообщит, ибо сама она себя не узнает, что это ее образ он описал? Комично еще то, что Лавров об этих «мелких» страстях пишет и вещает так высокопарно, словно он изображает великие чувства.

Увы, все не наше в ненашем раздоре.
Вас воспитывал воздух новых парений.
Сражайтесь! Не тупит нам шпаги история
Чуждых нам примирений.

Выходит на проверку, что не так уже обаятельны эти «души будущего», что они довольно «пошленькие» по своему характеру, по своим интересам, по своим устремлениям. У поэта свои представления об «обаятельности», имеющие мало общего с господствующими представлениями. Страна сейчас живет в период преодоления пережитков капитализма в экономике и сознании людей. В трудной и часто мучительной борьбе со старыми предрассудками, в процессе социалистического труда появляются и растут новые формы сознания, новые чувства, новое мироощущение. Изменяется облик человека, повышается его культурный уровень, расширяется кругозор — никогда в истории ни у одного народа не было таких великих чувств, страстей, такого глубокого и радостного ощущения жизни, как у людей нашей страны, строящих социализм. Нужно хорошо знать жизнь, органически вжиться в нее, быть страстным, революционным бойцом, а не бесстрастным наблюдателем, чтобы видеть глубину происходящего переворота и суметь изобразить его.

Грубую ошибку совершают те поэты и писатели, которые в этом изображении думают ограничиться внешними признаками нового человека: «гудящий цех», «золотые колесики» и т. п. В результате такой поверхностности получается двойственность образа: те или иные внешние черты с грехом пополам верно схватываются, а сущность человека остается старенькая со всей дребеденью старых привычек и сознания.

Такой же казус произошел и с образами Лаврова.

3

И тем не менее Лавров даровитый поэт. Мы знаем, что, прочитав эти слова, поэт усмехнется и подумает: ругал, ругал и «вот те на»:

Та потянет пряным-пряным
И вдруг неожиданно чем-то кислым.

Однако это все же так. Нет прямого соответствия между одаренностью художника и правильностью и глубиной его мыслей и чувств. Но нужно со всей силой подчеркнуть и то, что отсутствие последнего не остается безнаказанным для высоты художественного произведения. После всего сказанного о содержании стихов Лаврова понятно, что как бы ни хороши были отдельные куски поэмы, отдельные строки, сколько бы ни встречалось в них хороших образов, поэма теряет свою силу, художественную значительность, мощность.

Часто рассуждающие о содержании и форме художественного произведения допускают ошибки, неточности в разрешении этого коренного для писателя вопроса.

Обычно говорят: у этого писателя сильно и глубоко содержание, слаба художественная форма. И наоборот, слабо и поверхностно содержание и сильна форма. Можно было, конечно, привести много примеров, подтверждающих и то и другое.

Однако же нужно разобраться в смысле этих положений. Разрыв и противоречие между содержанием и формой несомненно есть черта, присущая многим произведениям. Но в строгом смысле понятия художественности эти произведения не являются настоящими художественными произведениями.

Подлинное художественное произведение характеризуется органическим единством содержания и формы. Это относится к произведениям каждой эпохи, хотя, конечно, понятия содержания и форма на каждом историческом этапе, у каждого класса и социальной группы коренным образом меняются.

В самом деле, много ли толку от того, что писателю говорят: «у вас содержание в описании стройки, чувств людей глубокое, а формы, образы подкачали!». Это все равно, что сказать: «Иванов очень умный человек, но беда его в том, что эту умность свою он никак, ни устно, ни письменно выразить не может».

В том-то и отличие художественного произведения от публицистического, что оно содержание действительности передает в специфической форме художественного образа и сила содержания должна конкретизироваться в силе художественного образа. Иначе говоря, глубокое содержание настоящего художественного произведения находится в зависимости не только от глубины мыслей писателя или поэта, но и от силы его художественного таланта, от умения его художническим способом проникнуть в суть событий и облечь их в высокую художественную форму.

Писатель, допустим, хорошо знает, что ударнику свойственны такие-то и такие-то черты. Он их пытается отобразить в художественном образе и действительно наделяет своего героя всеми чертами, присущими реальному ударнику. Но образ все же получается плохой, мало художественный. Тогда это означает, что произведение это публицистическое, не художественное, еле-еле прикрытое дырявой одеждой плохих образов, что глаз писателя недостаточно меток, чтобы художественно воспроизвести реального ударника.

В такой же мере сказанное относится и к положению: форма) хороша, содержание поверхностное, не глубокое. Пустые ощущения и мысли, облеченные в форму красивых стихов, накладывают отпечаток пустоты, какой-то ненужности и на образы.

Художественный образ не пустая форма, а форма определенного содержания. Поэтому у подлинного художника форма содержательна так же, как содержание высоко художественно оформлено.

Стало быть, когда говорят Лаврову, что, несмотря на поверхностность, на кажущуюся только философичность его стихов, ему все же нельзя отказать в даровитости (нужно иметь в виду, что когда речь идет о Лаврове, то мы имеем дело не только с поверхностностью, но и с неправильным изображением чувств и переживаний новых людей, а это сильно усложняет дело), то ему делают не такой уж большой комплимент. Это — комплимент с большой и существенной поправкой.

В стихах Лаврова есть не мало хороших образов, особенно в описаниях природы. Образ человека поэту не удается. Сосредоточившись на одних духовных переживаниях и эмоциях, он дает абстрактную маску человека.

Об этом выше было подробно сказано. Но Лаврову никак нельзя отказать в умелом, часто глубоко образном и эмоциональном изображении природы.

О природе поэт любит очень много говорить, он ее хорошо знает и чувствует, видит богатство ее красок, ощущает ее многообразную жизнь. Природа для него не мертвая картина, а огромный организм., живущий своей полной жизнью.

Ночь наполнена шелестом, как муравейник.
Тсс-тсс — перепархивает с ветки на ветку,
Тсс-тсс — лепечут чуть слышно травы.
Их листья растут, вдумчиво и осторожно.
Роса оседает им на ладони бесшумно,
Земля покрывается потом от счастья. (20).

У Лаврова можно найти много метких и удачных сравнений.

Вымершая пещера сарая пустынна.
Лунные пилы просунуты в щели
И сумрак распилен ими на брусья. (21).

Или:

лиловатые сумерки хлюпают по вагонам,
контролер проходит, вымазанный закатом.

Во всех этих образах читатель чувствует знакомые ощущения и впечатления, они запоминаются. Можно было бы привести еще много таких примеров, но и приведенных достаточно для того, чтобы убедиться, что у поэта развита художественная наблюдательность.

Однако интересно отметить некоторое своеобразие в этом изображении природы, своеобразие, которое на наш взгляд мешает поэту, снижает художественность его образов и сравнений.

Это своеобразие можно было бы примерно определить так: поэт силен в изображении и описании отдельных явлений, частей целого, но слаб в передаче целого. Поэт, например, описывает осень. У него это выглядит так:

Знакомая, прозрачная клинопись журавлей;
Пригорьковатая пряность воздушных течений,
Сургучные печати рябиновых гроздей,
Сиреневые пуговицы доцветающих снабиоз;
Зеленые и розовые раковины сырости;
Крашеные в крапинку домики мухоморов;
Левитановские березки, тронутые золотухой,
Кленовые листья, разрезанные на фестоны,
Огороды, превращенные в музеи диковин...

и далее следует еще десять строк об огороде, молотилке и призрачности горизонтов, о соломе, зерне, букашках и т. д. (39).

Каждый образ или сравнение дает и иногда не плохое представление о той или иной вещи, скажем об огороде, который осенью действительно превращается в «музей диковин», или о рябиновой грозди, действительно имеющей сходство с сургучной печатью. Но картины целого, общей и цельной картины осени не получается. Целое как-то расплывается, в глазах начинает рябить от обилия образов, сравнений, глаза не знают на чем остановиться, они разбегаются по сторонам, и у читателя остается впечатление чего-то неопределенного.

Такое же впечатление остается и от других описаний. Здесь невольно вспоминается замечательная книжка Лессинга «Лаокоон, или о границе живописи и поэзии», в которой он доказывает, что «временная последовательность — область поэта, пространство — область живописца».

Исходя из этого своего основного положения, он делал вывод:

«Перечислять читателю одну за другой различные детали или вещи, которые в действительности нужно увидеть разом, для того, чтобы создать себе образ целого; думать, что таким путем можно дать читателю полный и живой образ описываемой вещи, — значит для поэта вторгаться в область живописца, тратя при этом понапрасну много воображенья» (Лаокоон, 1933 г., стр. 121).

Мы не станем сейчас заниматься вопросом, насколько правомерно лессинговское разделение поэзии и живописи (об этом в «Трибуне» нашего журнала имеются специальные статьи), но несомненно то, что в этом вопросе на наш взгляд Лессинг прав. Это доказывают и отдельные места стихов Лаврова, например образ земли вечером:

Земля перемазана вечером в сурике,
И озеро, которое горит в отдалении,
Кажется мне на ней орденом красного знамени. (44).

Здесь нет надоедающего читателю перечисления по принципу первый, второй, третий, в котором целое расплывается, а дается сжатый, концентрированный образ, передающий впечатление поэта от вечера. И это впечатление передается читателю, у него сразу перед глазами встает картина целого.

К этому своеобразию стихов Лаврова прибавляется еще одна черта, опять-таки снижающая силу его образов. Это черта определяется некоторой пантеистичностью в восприятиях поэта, всеобщим одухотворением природы, а также стремлением передать невидимые простым глазом движения.

Деревья, травы, ветер, дождь, молния и пр. — всех их поэт наделяет свойствами одушевленных существ: они могут смеяться, стонать, петь, думать, насиловать и т. д. и т. д.

«Паф» — делают липы...
«ха-ха-ха» — хохочут заливчато листья. (32).

Закат перемещает пятна в деревьях, оранжевые обезьяны их лезут по сучьям. (25).

И дождь неизвестно зачем примерял
Железные манжеты водосточных труб. (50).

Деревья стонали, им казалось не в мочь,
И всю ночь отдавалась канавам вода
И ветер насиловал зелень всю ночь. (51).

Даже:

Буквы прыгают на листах, оживая,
«Р» загибает свой хобот, как насекомое,
Клоуном вывертывает «Л» свои ноги. (32).

Разумеется, поэт может вообразить, что «хохочут заливчато листья», и каждая из этих строк сама по себе может быть ничего плохого не содержит. Но когда в изображении поэта все кругом начинает хохотать, прыгать, танцевать, насиловать, стонать, петь, то хочется поскорее удрать от этого страшного нагромождения и взглянуть на природу обычным, спокойным человеческим взглядом.

Напрасно также поэт старается передать малейшее движение, видимое и невидимое, от этого читатель начинает слепнуть. Известно, что если бы человек мог увидеть все движение, которое невооруженному глазу не дано увидеть, то он бы ничего не видел. Лавров как будто пытается опровергнуть эту очевидную истину.

Настоящая статья ни в коей степени не преследовала цель «проработки» или «изничтожения» поэта Лаврова. Всякий согласится, что вряд ли есть много смысла в. том, чтобы писать о поэте, резко критиковать его, если у поэта этого нет никаких задатков, которые при условии большой и напряженной работы и честной самокритики могут развернуться в большую поэтическую силу.

Ответ Лаврова убедил нас в том, что поэт не видит или не хочет видеть свои недостатки, срывы, слабые стороны, что чувство самокритики у него еще пока в загоне.

Лавров плохо знает жизнь. У него мало опыта, он мало знаком с новыми людьми, он плохо подкован идейно. Поэтому его образы движутся на холостом ходу, поэтические способности растрачиваются произвольно.

Что нужно делать Лаврову — это само собой понятно. То же, что делает любой умный и честный советский писатель: с упорством борца работает над собой, изучает социалистическую действительность, овладевает теорией марксизма-ленинизма.