Типический характер в изображении Рожкова
М. Розенталь
В девятой книжке „Нового мира“ помещена статья П. Рожкова „О социалистическом реализме“. В этой статье автор ставит ряд вопросов и отдельные из них правильно решает. Вполне верны резкие нападки, которые делает тов. Рожков на некоторых „здоровых эмпириков“, выступающих в той или иной форме против творческой постановки и разработки теоретических вопросов. Не плохо, на наш взгляд, разъясняется марксовская и энгельсовская критика „Франца фон Зикингена“ Лассаля и т. д. Но центральным вопросом статьи является положение Энгельса „о типичных характерах в типичных обстоятельствах“, которые автор пытается разъяснить.
На наш взгляд, в трактовке этого вопроса тов. П. Рожков допускает крупнейшую ошибку, довольно „типическую“ как для самого автора, так и для ряда других критиков и потому заслуживающую того, чтобы обратить на нее внимание.
Мы оставим в стороне некоторые второстепенные вопросы, затрагиваемые П. Рожковым и так или иначе неправильно им решаемые. Так, например, в представлении автора вся работа, проделанная нашей критикой по разработке проблемы социалистического реализма, не имеет никакого значения. Автору, очевидно, не стоит никакого труда разделаться с любым критиком и в одно мгновение „изничтожить“ его. Особенно это ему удается, когда перед ним появляется соответствующим образом изъятая им самим из той или иной статьи цитата; тогда воинственный пыл нашего критика достигает своего апогея и от цитаты и ее автора не остается мокрого места. По такому принципу он разделывается, например, с одной цитатой из передовой первого номера „Литературного критика“. Приведя следующие слова из передовой: „Критик не должен исходить из наперед составленной схемы и навязывать писателю различного рода задачи“, он проделывает перед глазами читателей довольно незамысловатые манипуляции и без всякой оглядки, на свою совесть делает вывод: журнал проповедует эмпиризм! Очевидно, П. Рожков рассчитывает на то, что читатель так ему и поверит и, не заглянув в передовую журнала, вместе с ним, П. Рожковым, выругается: мол, какие нынче журналы пошли — проповедуют на своих страницах самотек, хвостизм, отказываются от определения и постановки задач перед писателем и т. д. А еще „претендуют на руководящую роль в критике“ (П. Рожков, 188). Но читатель все-таки заглянет в журнал и увидит, что приведенная цитата разъясняет лишь мысль Белинского о внутренней критике, о том, что критик должен подходить к произведению не с готовой схемой, а из самого художественного произведения „определить, какие задачи ставил себе сам писатель, какие идеи он выразил в произведении, а вскрыв, это, подвергнуть данные идеи обсуждению, установить, насколько они соответствуют или не соответствуют действительной жизни, какова степень их художественного выражения и насколько они доходят до читателя, волнуют его, воспринимаются им“. („Литературный критик“ № 1. стр. 7).
Именно об этом идет речь в передовой, а не о том, как это хочет представить т. Рожков: должна ли критика или не должна выдвигать и ставить перед писателями определенные задачи. Ио это все, разумеется, мелочи.
Перейдем непосредственно к основному вопросу, разбирающемуся в статье.
Автор статьи в своем определении понятия „типичных характеров в типичных обстоятельствах“ правильно исходит из критики рапповского тезиса о „живой личности“ и подвергает его в основном правильному разбору. Нельзя не согласиться с тем, что рапповская теория „живого человека“ „в методологическом смысле есть точка зрения субъективного идеализма, а в конкретно-историческом смысле — точка зрения мелкого буржуа“ (стр. 195). В представлении рапповских теоретиков „живая личность“ действительно являлась „высохшей мумией“, абстрактным существом, лишенным каких-либо социальных качеств. Все существо такого „живого человека“ сводилось к физиолого-психическим процессам. Человек этот очень много думал, размышлял, рассуждал, но все эти процессы происходили в нем как человеке вообще, как в существе, у которого есть мозг, чтобы думать, и язык, чтобы болтать; он был подобен тому человеку, которого в свое время создавали немецкие философы младо-гегельянцы, и о которых Маркс и Энгельс писали, что они сознание превращают в живых индивидов. Вполне понятно, что такого рода теория „живых людей“ в корне противоречит марксистско-ленинской теории об изображении типичных характеров в типичных обстоятельствах и поэтому разработка положения об изображении типичных характеров этого по сути основного вопроса в методе социалистического реализма, должна основываться на тщательной критике рапповских теорий. Основной порок этих последних в том, что они абстрактны, мертвы, что они не рассматривают человека как совокупность конкретно-исторических общественных отношений. Вредность и, если можно так выразиться, „не умность“ рапповских теорий заключалась в том, что они игнорировали марксистско-ленинскую теорию о человеке, как социальном существе — это величайшее достижение человеческой мысли, что они тянули назад от Маркса и Ленина к Михайловскому и Фейербаху, а через них еще дальше — к низшим ступеням развития человеческого познания.
Не следует никогда забывать, что основной линией, по которой пролетарская теория ведет преодоление и критическую переоценку культурного наследства, является прежде всего противопоставление всякого рода теориям абстрактного человека, человека вообще, теории классового человека и классовой борьбы. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что идеалистическое понимание сущности человека являлось той гнилой почвой, на которой не могли развиться в последовательно научную систему некоторые рациональные ростки подлинно научного значения, которые мы встречаем в эстетических теориях домарксовского периода. Яркий пример тому представляет эстетика Гегеля и в частности его учение о характере в художественном произведении.
Пусть нас извинит читатель за некоторое отвлечение в сторону, но на примере Гегеля очень ярко подтверждается высказанное положение. Гегель в своей „Эстетике“ чрезвычайно интересно наметил общие линии подхода художника к изображению типа, дал, так сказать, методологию типа“. Он устанавливает три черты, которые должны определять характер, тип в художественном произведении. Первая черта это — полнота и всесторонность характера, многообразие и богатство его черт.
Говоря о героях Гомера, он пишет: „Каждый из них есть вся полнота — мир в себе; каждый — живой человек, а не аллегорическое отвлечение какой-нибудь частной черты характера“ (Эстетика, т. I, стр. 145).
Тип — это „мир в себе“; этим очень глубоко и метко сформулировано основное требование к художнику. Из практики нашей литературы мы очень хорошо знаем, как недостает этой черты многим героям произведений советских писателей. „Герой“, „характер“, „тип“ в этих произведениях очень часто является именно „аллегорическим отвлечением“ какой-нибудь идеи или „олицетворением какой-нибудь частной черты характера“. Они мало жизненны, в них мало чувств, они живут не так, как живет живой человек со всеми присущими ему человеческими страстями и чувствами.
Вторую черту „характера“ Гегель видит в том, что характер должен быть ограничен. „Искусство, — пишет он, — не должно ограничиваться представлением характера с его целостью элементов. Потому что... характер также должен быть существенно частным и обособленным“ (146). Иными словами, Гегель исходит из того, что одной полноты и цельности в изображении характера, типа недостаточно, ибо характер потому и является характером, что в нем есть частные, обособленные черты, которые и делают его типом. В изображении одной полноты нет еще той частной черты, которая отделяет один тип от другого, кладет грань, познавая которую, мы различаем, скажем, Левина и Вронского, Отелло и Гамлета, Давыдова и Нагульнова, Ждаркина и Плакущева и т. д. Поэтому Гегель подчеркивает, что „характер бывает определенным, когда какое-нибудь частное чувство образует резкую черту и назначает лицу определенную цель, к которой относятся все его намерения и действия“. Но тут же Гегель снова и снова предостерегает художника от того, чтобы он не опустошал своего героя, не отнимал у него из-за типичной черты его индивидуальности, полноты, не опустошал его „в намерении оставить ему только отвлеченную форму определенного чувствования, как-то: любовь, честь и др.“, ибо „тогда теряется вся жизненность, вся истинная личность“ и герой становится „холодным, сухим и скудным“.
Все это Гегель подытоживает в следующих настолько четких словах, что нет никакого смысла излагать это место своими словами:
„Таким образом, в определении характера главный элемент должен явиться господствующим, но в то же время — не отгонять плодовитости и жизненности; так, чтобы для неделимого (т. е. типа, — М. Р.) оказалось свободное поле упражнения во многих чувствах, чтобы оно вмешивалось во многочисленные и разнообразные положения, чтобы развивало богатство внутренней, обильной и образованной природы в массе различных проявлений“ (там же, стр. 146).
И, наконец, третью черту Гегель видит в постоянстве и определенности характера, т. е. в том, что идея типа должна, как говорит Гегель, тождествовать со всей личностью героя. Черта, которой делает личность типом, характером, должна пронизывать все поступки и действия, все чувства личности, и в этой черте она должна находить свою уверенность и твердость и не изменять ей. Последнее также очень верно и метко схватывает сущность характера; характер должен быть не только „полножизненен“ и не только иметь какую-нибудь господствующую, характерную черту, но в нем единство этих двух моментов должно основываться именно на той его черте, которая и делает личность характером и окрашивает ее в определенные тона. Только в таком случае получается цельная личность, полноценный художественный тип.
Легко видеть богатство и мудрость этого учения, но и нетрудно видеть его недостатки и отрицательные стороны. Гегель в общем правильно и глубоко наметил „методологию характера", но эта последняя чрезвычайно абстрактна и рассчитана на все века и все эпохи, хотя она сама является порождением определенных классовых тенденций, представителем коих был Гегель. Для Гегеля, идеалиста, это понятно. Искусство имеет дело с раз навсегда данной идеей, абсолютной истиной, которая развивается в строго ограниченных пределах и художественное отображение типа равно эстетическому воплощению этой вечной идеи. Для Гегеля совсем не существует проблемы классовости идей, классовости характера, типа.
Все эти вопросы ставятся только марксистско-ленинской эстетикой. В самом деле. Верно, что художник должен стремиться к полноте изображения типа, но что такое „полнота“ типа или характера? Можно понимать „полноту характера“ как психологическую полноту; человека, как совокупность психологических черт и атрибутов; можно понимать „полноту характера“ как совокупность одних человеческих чувств; можно, наконец, понимать „полноту характера“ как совокупность и полноту общественных отношений. Но и этой конкретизации понятия „полноты“ еще недостаточно. Полнота самого этого понятия еще зависит от того, какого человека изображает художник; в противовес Гегелю и всем идеалистам, у которых люди различны и индивидуальны по своим биологическим качествам, по своим страстям, чувствам, уму, ловкости, одаренности и т. д. и т. д., но одинаковы и серы по своим социальным качествам (бледное понятие о бедных и богатых и т. п. не в счет), марксизм указывает на глубокое и принципиальное различие людей по социальному, классовому признаку, как на основное различие между людьми. Само собой разумеется, что с такой точки зрения, единственно верной, изменяется и наполняется конкретным содержанием само понятие полноты, господствующей черты характера и т. д.
В приведенных положениях Гегеля о характере в художественном произведении есть очень много цепного, которое марксистская эстетика несомненно должна использовать. Таковы его положения о полноте характера, об ограниченности и господствующей черте характера и т. д. Но все эти правильные положения могут получить свое последовательное научное развитие лишь при том условии, если их с корнем вырвать из гнилой почвы идеалистического представления о сущности человека и пересадить на единственно плодотворную почву марксистско-ленинского понимания сущности типа, человека. Именно в этом направлении, повторяем, прежде всего проходит основное различие между всеми разновидностями идеалистических теорий характера в художественном произведении и марксизмом.
Поэтому, когда заходит речь о раскрытии положения Энгельса о „типичных характерах в типичных обстоятельствах“ нужно иметь ввиду прежде всего основное, главное в характере — именно то, что человек есть совокупность определенных общественных отношений.
Однако вернемся к статье т. Рожкова. Автор несомненно прав, когда он в противовес рапповской теории „живой личности“ считает понятие типичных характеров конкретно-историческим понятием.
„Типичные характеры в типичных обстоятельствах, пишет он, это не характеры, вообще, то есть не правдоподобные „живые личности“ вообще, не механически обобщенные (или ..синтезированные“) „индивидуальности“ вообще. Типичные характеры в типичных обстоятельствах — это такие характеры, в которых выражается в истинном виде сущность и конкретно-историческая роль тех классов, представителями которых являются данные характеры“ (204 — 208 — разрядка автора — М. Р.). Правда, это определение не является для нашей критики откровением, как это думает сам автор, но несомненно верно, что каждый типичный характер является представителем того или иного класса, и в сконцентрированном, сгущенном виде выражает черты класса, или социальной прослойки. Однако злоключения П. Рожкова начинаются как раз после общей теоретической формулировки понятия типичного характера. Одно дело дать общее определение и другое дело, что гораздо важнее и труднее, правильно понимать его и правильно применять при анализе конкретных произведений литературы. При ближайшем же рассмотрении именно того, какое содержание автор вкладывает в данную им теоретическую формулу, обнаруживаются одна ошибка за другой. Автор подвергает разбору с точки зрения отображения типичных характеров ряд произведений, в том числе основные произведения советской литературы — „Разгром“ Фадеева, „Бруски“ Панферова и „Поднятую целину“ Шолохова. П. Рожков, не задумываясь ни на минуту, прямо заявляет, что в этих произведениях не даны типичные характеры. Правда, он чувствует, что такое прямое утверждение по отношению к ведущим произведениям нашей литературы, мягко выражаясь, не совсем верно, и поэтому он счел необходимым отвесить поклон в сторону этих писателей. В результате логика автора несколько пострадала. Он ухитряется буквально рядом поместить два противоречащих друг другу положения. Положение № 1 гласит: „Действующие липа в произведениях этих писателей (т. е. Фадеева. Панферова и Шолохова. — М. Р.) противопоставляются друг другу и выступают как представители различных классов и направлений“ (209, подч. нами).
Положение № 2 на той же странице гласит: „Основные недостатки в произведениях названных писателей идут по линии влияния кустарного рапповского реализма, по линии изображения действующих лиц в их правдоподобии, в виде „живых личностей вообще“ (подч. нами — М. Р.).
Но первое положение, повторяем, является просто данью моде, выделяет же и доказывает П. Рожков главным образом второе положение.
Нам интересно проследить, как автор ведет свои доказательства, ибо в них раскрывается подлинный смысл понимания Рожковым понятия типичных характеров. Разбирая действующие лица „Брусков“, тов. Рожков ставит вопрос: „Можно ли сказать, что все эти действующие лица показаны правдиво, то есть правильно выражающими объективную роль представляемых ими классов?“ (210). На этот вопрос автор дает отрицательный ответ, который он пытается подтвердить рядом аргументов.
Аргумент первый заключается в том, что кулаки (Плакущев и „отчасти“ Чухляв) „объективно, с одной стороны, явные контрреволюционеры, прямые или косвенные организаторы кулацкого восстания, а с другой стороны, они выглядят как трудящиеся, как жертвы вековой тьмы, привычки и т. д.“.
Аргумент второй и самый главный состоит в том, что „все действующие лица, долженствующие представлять своим поведением политику партии, крайне противоречивы и двусмысленны“. Так, Степан Огнев выступает сначала как организатор коммуны, как яркий революционер, а потом, сокрушается критик, он „в силу неизвестных (?) и неоправданных (?) мотивов“ спотыкается и становится врагом партии, оппортунистом“.
Так, например, Жарков — „правый оппортунист“, Сергей Огнев — „член Наркомзема“ — также оппортунист и т. д. Но наиболее противоречивой и неудачной фигурой наш критик считает главного героя произведения — Кирилла Ждаркина. Ждаркин — представитель партии в деревне, но он эмпирик и не освещает себе путь теорией, проводит линию партии в колхозном деле и пьянствует, одержим сомнениями в возможности „переделять крестьянина, привыкшего к своему клочку земли“ („Бруски", III кн.), короче — Ждаркин весь соткан из противоречий. Он с одной стороны „такой“, а с другой стороны „другой". Из всего этого П. Рожков делает заключение, что коренной недостаток романа „в том. что выведенные в нем действующие лица не являются типичными характерами в типичных обстоятельствах".
Такое же заключение автор делает из разбора действующих лиц „Поднятой целины" Шолохова. Он жалуется на то, что, видите ли. „секретарь райкома Корчжинский — бюрократ и оппортунист. Разметнов и Давыдов — объективно противоречивы" н т. д. и т. д. Поэтому: „они правдоподобны (т. е. в действительности они были и есть), но они не истинны, ибо они по существу не представляют линии партии!" (213).
Итак, если свести воедино всю аргументацию Рожкова, то окажется, что выведенные в этих произведениях люди не являются типичными характерами, только потому, что они противоречивы. Именно этот момент противоречивости, который наличествует и в фигуре Степана Огнева и в фигуре Ждаркина и в том факте, что некоторые руководящие партийные работники в деревне оказываются бюрократами и оппортунистами и т. д, — именно этот момент больше всего не нравится П. Рожкову в названных произведениях, и он его со всей силой подчеркивает в своей аргументации.
Характеры не типичны, ибо они противоречивы — такова формула Рожкова. Стало быть, по мнению нашего теоретика, характеры были бы типичными. если бы. скажем, вместо противоречивого и крайне сложно го Ждаркина была фигура твердого большевика, крепкого практика и теоретика, вместо бюрократа и оппортуниста Корчжинского (из „Поднятой целины“) был секретарь райкома, правильно проводящий политику партии, вместо Степана Огнева — коммунист, все время стоящий на позиции партии, и т. д. Вот если бы писатель разложил своих героев по полочкам и на каждой полочке повесил табличку: это кулак, это большевик, это оппортунист, тогда тов. Рожков был бы вполне удовлетворен и считал бы. что художник изобразил типичные характеры в типичных обстоятельствах
Но такое представление о „типизме" в корне неправильно и ничего общего не имеет с марксизмом, ибо оно противоречит действительности, сложности и „замысловатости" самой жизни. Комизм положения Рожкова в том, что он, справедливо требуя от других конкретного, не абстрактного подхода, сам решает вопрос целиком с точки зрения абстрактной схемы и субъективистского понимания „типичного характера". В этом легко убедиться на его разборе образа Кирилла Ждаркина.
Мы уже указывали, что Рожков объявляет Ждаркина нетипичным характером на том основании, что тот противоречив. Но позволительно задать критику вопрос — с какой меркой он подходит к Ждаркину. откуда, по его мнению, противоречивость этой фигуры? У вашего критика одна мерка — он знает, что Ждаркин выполняет роль руководителя колхозной деревни, стало быть, он является представителем диктатуры пролетариата; поэтому критик подходит к нему с точки зрения того соответствия или несоответствия идеальному типу представителя диктатуры пролетариата, типу вообще. Его мало интересует, кто такой Ждаркин. откуда он вырос, как он сложился в руководителя, и т. д. В руках П. Рожкова понятие типичного характера превращается в мертвую маску, которую он накладывает на того или иного героя произведения; малейшее противоречие между этой маской и героем бросает его в жар и заставляет делать вывод о нетипичности характера. Нашему автору невдомек, что недостаточно знать, хоть это и очень важно, что типичный характер является выражением сущности того класса, представителем коего он выступает в произведении. Для того, чтобы определить, типичен или не типичен характер, нужно еще глубоко знать действительность, пути и закономерности ее развития, нужно знать реальных, живых людей и сравнивать героев произведений с этими последними, а не с идеально-выдуманной схемой, хотя в этой последней и есть пункт о классовости характера.
В самом деле, кто такой Ждаркин? В его образе Панферов попытался показать трудный и мучительный путь переделки крестьянина, зараженного мелкособственническими предрассудками, в социалистически-сознательного человека, подымающегося до уровня руководителя социалистического переустройства деревни. В этом образе, как бы в сокращенном, сжатом виде изображается величайший исторический процесс социалистической переделки целого класса трудящегося крестьянства, поднявшегося из пропасти идиотизма деревенской жизни к жизни новой, социалистически-сознательной. Мало-мальски политически грамотному человеку понятно, что это не легкий путь, что это путь, полный противоречий и внутренней борьбы Ждаркин и тысячи ему подобных не случайно противоречивы; противоречивость есть закон их развития. В том то и достоинство Панферова, что в лице Ждаркина и других своих героев он показал всю сложность, всю противоречивость этого развития, ни на йоту не прикрашивая, не лакируя действительность, в том, что он попытался воспроизвести жизнь, как она есть.
У Ждаркина действительно изредка на мгновение появляется сомнение в возможности переделки заскорузлого крестьянства, сомнение, которое быстро заглушается опытом борьбы и живыми фактами коллективизации. Рожков с воинственным видом потрясает соответствующей цитатой и патетически восклицает Ждаркин не типичный представитель партии в деревне, он противоречив. Рожкову нет дела до того, что в реальной жизни у Ждаркиных в этих сомнениях прорываются их собственные прошлые предрассудки, что Ждаркины в практической борьбе за линию партии разделываются с ними, что так вырастают тысячи и десятки тысяч Ждаркиных, прошедших суровую школу борьбы сс своей мелкособственнической психологией, преодолевших ее в основном, в главном и дерущихся под руководством партии на передовых позициях борьбы за социалистическую деревню[1]
П. Рожкову не нравится в произведениях Панферова и Шолохова также и такое противоречие, что некоторые секретари райкомов, старые организаторы коммун, являются бюрократами и оппортунистами или превращаются в таковых. И в этом случае наш автор проявляет абстрактное схематическое понимания действительности и пытается накинуть на жизнь мертвую маску своей теории типичных характеров. Рассуждения критика в данном случае очень несложны. Писатель должен отобразить типичных представителей партии в деревне. Во главе райкомов, коммун должны поэтому быть настоящие большевики. У Панферова же Степан Огнев, настоящий революционер, в период развернутого наступления на кулака превращается в оппортуниста и антигосударственника, Шилов — секретарь райкома — „шляпа с партбилетом“ и трус, Корчжинский — секретарь райкома у Шолохова — правый оппортунист… Наш автор возмущен. Он занимает красивую позу защитника партии от клеветников и заявляет о „нетипичности характеров“. И здесь, как и при разборе Ждаркина. Рожкова не интересует, насколько эти „типы“ соответствуют положению вещей в самой действительности. Действительность па его взгляд здесь не при чем. Он знает, что тип выражает сущность класса, секретарь райкома партии должен выражать линию партии и класса; если он не выражает, стало быть, он не типичный характер, хотя бы в жизни он и имел место и являлся типичным проявлением определенных явлений и тенденций нашего развития.
Конечно, не правый оппортунист является типичным представителем линии партии, — это само собой разумеется. Но Рожков своими теоретическими рецептами советует писателю не писать о партийных работниках, являющихся или становящихся оппортунистами, ибо, видите ли, это не есть изображение „типичных характеров в типичных обстоятельствах“. Основная беда автора рассматриваемой статьи в том, что он механистически и упрощенчески рассматривает жизнь, что он не пони, мает противоречивого характера ее развития. Превращение Степана Огнева, организатора коммуны, в оппортуниста, в „гниль, гниду, мертвяка“ („Бруски“, III книга) отнюдь не случайно, как и не случайно то. что партийная линия прокладывает себе дорогу в беспощадной борьбе против Огневых, Корчжинских и им подобных. Вряд ли есть смысл здесь доказывать социальные корни этого явления. Напомним лишь читателю слова тов. Сталина о закономерностях развития нашей партии.
„Если взять историю нашей партии, говорил он в докладе на VII пленуме ИККИ, с момента ее зарождения в виде группы большевиков в 1903 г. и проследить ее последующие этапы вплоть до нашего времени, то можно сказать, без преувеличения, что история нашей партии, есть история борьбы противоречий внутри этой партии, история преодоления этих противоречий и постепенного укрепления нашей партии на основе преодоления этих противоречий“. („Об оппозиции“, стр. 439).
Достоинство произведений Шолохова и Панферова как раз в том, в чем Рожков видит их порок. Нельзя изображать типичную обстановку и типичные характеры событий 1930 — 1932 гг., не показывая таких „героев“, как правые и „левые“ оппортунисты, как бюрократы и „шляпы с партбилетами" в карманах, которыми во многих местах в деревне оказались секретари райкомов, ячеек, руководители колхозов и т. д. Иначе получится не живое, глубокое отображение действительности, а мертвый, зеркальный акт по рецепту доктора Рожкова, получится изображение, искажающее действительность.
Жизнь доказывает многочисленными фактами, что часть деревенских коммунистов, не поняв новой обстановки, новой тактики кулаков, „не только не разоблачает таких классовых врагов, а наоборот сами поддаются их жульнической демагогии и плетутся за ними в хвосте“ (Сталин „О работе в деревне“) Рожкову до всего этого нет дела. „Тем хуже для фактов“, кричит наш критик, ибо они не согласовываются с его теорией типичного характера, согласно которой писатель не смеет писать о представителе партии в деревне, в силу ряда причин превращающегося з свою противоположность, в оппортуниста.
Рожков, разумеется, не может отрицать фактов, о них ежедневно пишут газеты, о них говорит партия. Но Рожков и здесь не теряется — он одним бюрократическим росчерком пера разделывается с этими фактами. „О ни (т. е. оппортунисты и пр. — М. Р.), пишет он, правдоподобны (то есть в действительности были и есть), но они не истинны, ибо они по существу не представляют линии партии (стр. 213, подч. нами. — М. Р.). Если переложить эту замечательную по своей ошибочности фразу на понятный русский язык, то она означает: конечно, оппортунисты и бюрократы есть в действительности, но так как они не представляют линии партии, то их можно сбросить со счетов. „Лакируй действительность, учит Рожков писателя, изображай работников коммунистов в деревне только крепкими большевиками, напяль на них маску типичного представителя партии в деревне, и тогда я тебе выдам аттестат о твоей зрелости изображать „типичные характеры в типичных обстоятельствах“.
Насквозь абстрактной, механистической схемой — вот чем оказывается на проверку теория типичных характеров П. Рожкова. Выступив справедливо против рапповской теории „живой личности“, тов. Рожков выставляет свою теорию, не менее враждебную марксизму теорию, которая воскрешает из забвенья „Литфронт", с его проповедью схематизма, механицизма и прочих прелестей.
Коренная ошибка рожковской теории типичных характеров заключается в неправильном, механистическом представлении о действительности и ее развитии. Она является проявлением той концепции развития, о которой Ленин говорил, что она „мертва, бедна, суха“, ибо развитие она понимает как механистическое столкновение внешних противоречий, игнорируя самое главное, именно внутреннюю противоречивость. Только диалектическая концепция развития, которая исходит из внутренней противоречивости явлений, как основного источника развития, дает возможность правильно и глубоко познавать действительность, дает, как выражался Ленин, „ключ“ к „скачкам“, к „перерыву постепенности“, к „превращению в противоположность", к уничтожению старого и возникновению нового“ (Лен. сборник., XT, 324). Ведь не случайно Рожков напал на фигуру Ждаркина из „Брусков“. В образе Ждаркина показывается, как „уничтожается старое и возникает новое“, как старое в великой борьбе, полной противоречий превращается в новое. Но для Рожкова такое превращение необъяснимо и неправомерно, как и вообще с точки зрения механистической концепции развития. Старое может стоять рядом с новым, старое и новое внешне противоречивы, новое по законам механики вытесняет старое, но, чтобы новое возникало из старого — этого механист никак признать не может. Механист, как остроумно говорил Гегель, ощущает какую-то нежность к предмету, боясь наделить его внутренними противоречиями... „Не трогайте предмета, говорит механист, не приписывайте ему противоречий) предмет есть предмет, А = А“. „Изображайте, говорит механист от литературы, типичный характер без противоречий, не трогайте его „без противоречивой чистоты“, давайте представителя партии в деревне, как такового: ведь А = А, В = В“. Так механисты опустошают жизнь, вынимают из нее ее „душу живу“ и выдают это за марксизм. Именно такова философия, лежащая в основе теории типичных характеров Рожкова.
Определение „типа“, как выражения сущности класса, оказывается таким образом у автора пустой бессодержательной фразой, „марксистской“ привеской. Ибо всуе говорить о классовости характера, если само понятие классовости, классовой борьбы, реальной жизни опустошается, выхолащивается и низводится на ступень метафизической тарабарщины. Подобно тому как метафизическое понятие мертво отражает предмет, обедняет его содержание и постигает его „в абстрактных конечных определениях рассудка“ (Гегель), подобно этому понятие типичного характера v Рожкова мертво, статически, без движения отражает реальные характеры, обедняет их богатое жизненное содержание, заполняет жизненную глубину объективных „типичных характеров" водичкой пустых рассуждений, и в конке концов „застревает в абстрактном". Схематизм, пустота, лакировка действительности — таков действительный эквивалент теории Рожкова.
Вредность ее в том, что она, как мы уже упомянули, по сути возрождает в свое время осужденные и разгромленные теории „Литфронта”. Не трудно еще вспомнить, что сущностью литфронтовских теоретических проповедей являлись насквозь субъективистские и механистические установки, приводящие к идеализации, лакировке и искажению действительности. Очень „левые” и „крайние” на словах, литфронтовские теоретики за ширмой „классовой” точки зрения в изображении действительности игнорировали необходимость глубокого и реалистического отражения жизни, глубокого проникновения писателя в действительность.
Обязательность классовой точки зрения пролетариата для писателя сводилась к упрощенческому вульгарному и антимарксистскому представлению, согласно которому писатель должен писать не о том, что есть, не о реальном положении вещей, не о действительности и ее реальных тенденциях, а о том. что должно было бы быть с точки зрения пролетариата. Действенность пролетарской литературы, о которой так много кричали эти теоретики, рассматривалась точно также вне всякой связи с проблемой реалистического и правдивого изображения действительности. Этим теоретикам совершенно невдомек было, что классовую точку зрения пролетариата писатель может провести, лишь глубоко и правдиво отобразив нашу действительность, ее закономерности и тенденции развития.
Именно из этих немарксистских теоретических предпосылок вырастали схематизм. механистическое понимание противоречивости развития, лакировка и идеализация действительности, голая агитационная фраза, и т. п. Не следует ни в коей мере считать все эти теории безобидными, не могущими иметь определенного политического резонанса при их практическом применении. Лакировка действительности, замена принципов правильного и реалистического познания действительности в целях правильной ориентировки в ней принципами „долженствования“ — что может быть политически вреднее?! Не случайно ведь среди теоретиков и вождей группы „литфронта“ были герои „право-левацкого блока“ Сырцова и герои троцкизма, боровшиеся против линии партии.
Повторяем, ошибка статьи Рожкова в том, что он повторяет вреднейшие теории литфронта, в том числе и свои собственные литфронтовские ошибки, в том, что он проповедует писателям такие принципы, которые обезоруживают писателя в его борьбе за социалистический реализм, за подлинно действенные произведения. Ошибка эта умножается еще тем, что она повторяется на таком этапе развития нашей литературы, когда она (литература) с высоты, на которую ее. подняли постановление ЦК от 23 апреля и лозунг тов. Сталина о социалистическом реализме, борется за всесторонне и глубоко правдивое отображение социалистического строительства.
Положение Энгельса о „типичных характерах в типичных обстоятельствах“ для советской литературы имеет совершенно иной смысл. Типичный характер действительно должен быть представителем определенного класса, типичные обстоятельства должны изображаться как совокупность определенных, исторически обусловленных социально-экономических условий, экономической, политической и идеологической классовой борьбы, как то, что окружает людей и заставляет их определенным образом действовать. Но для того, чтобы этого достигнуть, нужно глубоко изучать действительность, изображать общество, как „живой, находящийся в постоянном развитии организм, а не как нечто механически сцепленное и допускающее поэтому всякие произвольные комбинации отдельных общественных элементов“. (Ленин т. I. стр. 93, 1 изд.). Мало и недостаточно знать и бесконечно повторять положение Энгельса о типических характерах. Самое трудное для писателя — воплотить это требование марксизма в художественных образах, взятых из самой действительности.
Не мешает изредка напоминать одно положение Маркса и Энгельса величайшей и принципиальной важности: „Трудность в познании, писали они, начинается лишь тогда, когда принимаются за изображение действительности. Устранение этих трудностей обусловлено предпосылками, которые ни в коем случае не могут быть указаны здесь, а вытекают только из изучения реального жизненного процесса действия индивидов каждой отдельной эпохи“ (Архив Маркса и Энгельса, т. I, стр. 216-17, подч. нами — М. Р.).
Нам остается только посоветовать тов. П. Рожкова последовать указаниям Маркса и Энгельса.
Совсем теряет чувство смешного Рожков, когда он обвиняет писателя в том, что тот сталкивает т. Сталина и ЦК с такими людьми, как Ждаркин. „Писатель обязан и ЦК и т. Сталина, пишет он, посетить в отношения с такими типичными действующими лицами, за которых бы не пришлось краснеть прежде всего самому писателю“. И далее ...„Неоправданно вводить „здорового эмпирика“ Ждаркина а заседания секретариата ЦК и сталкивать его ст. Сталиным так же нелепо, как нелепо садиться на океанский пароход и раскладывать морскую карту, когда всего па всего предстоит переехать лужу“ Мы отдаем должное „образным“ способностям критика, но все же удивительно, как он написал эти строки, не боясь, что „придется краснеть прежде всего самому"... критику. Что же по мнению Рожкова, UK занимается исключительно вопросами „мировых масштабов“ и не занимается вопросами отдельных районов, колхозов, не заслушивает отчетов председателей колхозов, секретарей ячеек и т. д ж т. п. Мы не говорим здесь о том, насколько художественно удалась Панферову оценка заседании секретариата ЦК, но что эта оценка „оправдана“ в „Брусках“ в этом нет никакого сомнения. ↩︎