Литературный критик
PN

Ленин о Тургеневе

И. Ипполит

Минувшая на днях полувековая годовщина со дня смерти Ивана Сергеевича Тургенева прошла, как уж подобает почтенному классику, чинно и тихо, может быть, даже тише, чем следовало Тургенев, в конце концов, заслуживает не только статьи в толстом журнале и концерта в Политехническом, но и деятельного внимания критика и читателя.

В кругу юбилейных тем первое место заняли материи, завещанные еще Пыпиным: Тургенев и Лев Толстой, Тургенев и Достоевский, ...и круг „Современника“, ...и семейство Виардо и пр. и пр. Все это, вероятно, нужно и важно, но, пожалуй, лучше было бы воспользоваться случаем, чтобы взглянуть на Тургенева глазами не его современников, а наших. Тургенев стоит того, чтоб им занимались не только по юбилейным дням — стало быть, времени и возможности для кропотливых комментаторов остается более чем достаточно. Сегодня надо повернуть Тургенева так, чтобы он откликнулся на те вопросы, которые тревожат нас с вами, а не людей шестидесятых годов. Мы, например, заняты сейчас проблемой социалистического реализма — так вот, пусть литературоведы отложат на минуту опубликованные и неопубликованные письма Тургенева к родным и знакомым и ответят нам, каков был реализм Тургенева и как он соотносится с нашим? Право же, такая тема окажется свежей и поучительней, чем изыскания о побочных дочерях покойного писателя. Именно с точки зрения нынешних запросов к освоению Тургенева нам представляется целесообразным поставить вопрос об отношении Ленина к Тургеневу.

Два слова к мотивировке темы; на первый взгляд она может показаться натянутой: в самом деле Ленин упоминает о Тургеневе сравнительно редко и мало, гораздо меньше, чем, например, о Салтыкове-Щедрине, не говоря уже о Толстом, если брать русских писателей; высказывания эти беглы, попутны. В ответ на это надо сказать, что для марксистско-ленинского литературоведения даже случайные высказывания Ленина о Тургеневе представляют большой интерес и притом двоякий: во-первых, для понимания и оценки Тургенева и, во-вторых, как дополнительный, хотя и мелкий, но не лишенный значения штрих для изучения литературного арсенала Ленина. Иное, как бы оброненное вскользь замечание Ленина содержит блестящую лаконическую характеристику социальной позиции писателя, проливая, таким образом, яркий свет на его деятельность в целом, давая критике ключ к уразумению и дальнейшему раскрытию творчества данного писателя. Иногда Ленин упоминает лишь имя того или иного писателя, ограничивается голой ссылкой на него, но самый контекст, где встречается это имя, то, как и где использует его Ленин, будит мысль исследователя, родит новые мысли, заставляет работать в известном направлении, подталкивает к правильным выводам. Собранные же вместе, эти ленинские обращения к писателю, высказывания и упоминания, дополняя друг друга, позволяют подчас сделать уже более определенные выводы, заключить об отношении Ленина к данному автору: по этому одному имело смысл собрать воедино ленинские упоминания о Тургеневе.

Подобные высказывания имеют, как сказано, и другое значение: они раскрывают какую-то сторону ленинского литературного стиля, ленинского восприятия художественной литературы, умения использовать ее в своей работе. Подбирая и систематизируя такие высказывания, мы совершаем необходимую предварительную работу по накоплению материала для дальнейшего развернутого и углубленного изучения круга литературных интересов и вкусов Ленина, его отношения к классикам и художественной литературе вообще.

Тем самым становится оправданной и целесообразной тема данной статьи. Дальнейшее изложение преследует цель подкрепить выше развитую мысль конкретным материалом.

Для начала познакомимся с Лениным читателем Тургенева.

Знакомясь с репертуаром чтения Владимира Ильича, — хотя бы в тех пределах, о которых позволяет судить перечень использованных работ в собрании сочинений и который, конечно, не покрывает десятой части прочитанной им литературы, — нельзя не поразиться не только обширности его эрудиции, но и ее многогранности. Наряду с философской, экономической и политической литературами. Ленин хорошо знал и умел использовать сокровищницу мировой художественной литературы. В круге чтения и интересов Ленина художественная литература, в первую очередь, классическая, русская, занимает свое собственное, прочное и законное место.

Характерное свидетельство об этом мы находим в воспоминаниях ближайшего друга Ленина — Н. К. Крупской: „Когда Владимир Ильич впервые появился в Питере, — пишет она, — и я его знала только по рассказам, слышала я от Степана Ивановича Радченко, что Владимир Ильич только серьезные книжки читает, в жизни не прочел ни одного романа. Я подивилась; потом, когда мы познакомились ближе с Владимиром Ильичом, как-то ни разу у нас не заходил об этом разговор, и только в Сибири я узнала, что все это чистая легенда. Владимир Ильич не только читал, но много раз перечитывал Тургенева, Л. Толстого, „Что делать?“ Чернышевского, вообще прекрасно знал и любил классиков. Потом, когда большевики стали у власти, он поставил Госиздату задачу — переиздание в дешевых выпусках классиков“.[1]

Естественно, что, зная и любя классиков, Ленин не мог пройти мимо Тургенева. В другом месте тех же воспоминаний т. Крупская рассказывает об этом: „... в Сибири я узнала, что Ильич не меньше моего читал классиков,[2] не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, например“.

Интересная подробность, свидетельствующая о большом интересе к Тургеневу, сохранилась в самой ленинской переписке. Сидя в сибирской ссылке, в феврале 1898 года, Ильич пишет матери: „от Маняши и Анюты[3] получил письма от 9. II, затем „Юридический вестник“ и „Статистический временник“, а также „Дневник съезда [техников]“. Спасибо за все. Последний был очень интересен, и Анюте за него особенно спасибо. Она пишет, что Амичиса книга — детская.[4] Этого я не знал, но и детская будет здесь полезна, ибо детям Проминского[5] нечего читать. Я даже думал такую вещь сделать: выписать себе „Ниву“. Для ребят Проминского это было бы очень весело (картинки еженедельно), а для меня — полное собрание сочинений Тургенева, обещанное „Нивой“ в премию, в 12 томах. И все сие за семь рублей с пересылкой! Соблазнительно очень. Если только Тургенев будет издан сносно (т.е. без извращений, пропусков, грубых опечаток), тогда вполне стоит выписать. Не видал ли кто-нибудь из наших премий „Нивы“ за прошлые годы? Кажется, она давала Достоевского? Сносно ли было? Я теперь рассчитываю поправить наверняка свои финансы, ибо и отдельное издание статей должно же выгореть так или иначе, да затем получаю теперь большой перевод с английского (из Питера) Адама Смита, за который должно что-нибудь перепасть. Поэтому долги свои все возмещу (надо только не забывать их). Поэтому также и „Ниву“ считаю возможным выписать — пусть еще насчет того, будет ли „сносен“ Тургенев, решат наши — у них больше данных для решения“.[6] Судя по тому, что т. Крупская в Сибирь сочинений Тургенева с собой не привозила, а в Сибири у Ильича они оказались, надо думать, что „Нива“ была, в конце концов, выписана, и именно этим изданием Тургенева Ильич пользовался.

В той же переписке сибирского периода мы встречаем и другую деталь, характеризующую отношение Ленина к Тургеневу. Как известно, Ленин использовал пребывание в ссылке для усиленных, занятий, в том числе и иностранными языками. Интересно, что для практики в немецком языке Ленин выбрал именно переведенного на немецкий язык Тургенева. 20 декабря 1898 г. Крупская по поручению Ленина в письме к его матери просит Анну Ильинишну прислать им в Сибирь „Тургенева на немецком языке“, а Ленин делает особую приписку об этом: „Насчет немецкого перевода Тургенева я бы думал лучше всего справиться, например, у Вольфа[7] и взять кстати каталог изданий — хоть Реклама. Что именно из тургеневских сочинений, нам безразлично, — только перевод желательно из хороших“.[8]

Что это не случайная просьба — достать Тургенева, видно из того, что спустя некоторое время, не получив на нее ответа, Владимир Ильич снова напоминает о ней. В письме к матери 7 февраля 1899 года он пишет: „Должно быть, Анюта не получила того моего письма (очень уже давно написанного), где я просил прислать 1) какой-нибудь сносный немецкий перевод Тургенева и 2) подробную немецкую грамматику (хоть на немецком языке для немцев, ибо для русского обыкновенно чересчур кратки грамматики). Я хочу основательно взяться за немецкий“ (там же, стр. 184). По всегдашнему своему обыкновению доводить однажды начатое дело до конца, Ильич и в этой мелочи добился своего: сочинения Тургенева были ему присланы. Еще через месяц — 7 марта — Ленин уже благодарит мать за исполнение его просьбы: „Получил я на этой неделе, дорогая мамочка, три книжечки Тургенева по-немецки. Merci за них. Это очень хорошо, что взяли издание Реклама: оно, кажется, наиболее удобное“ (там же, стр. 193). И Крупская в письме к сестре Владимира Ильича — Марии Ильинишне — также не забывает отметить получение книжек, объясняя попутно, для чего их предполагалось использовать: „Раздобылись теперь Тургеневым на немецком языке и собираемся начать делать переводы с русского на немецкий“ (там же, стр. 195).

Переписка позволяет установить и другой небезынтересный момент — именно, точно датировать время, когда Ленин занимался Тургеневым. Безусловно, он был знаком с Тургеневым и раньше: в восьмидесятых годах, когда Ленин учился в гимназии и университете, слава Тургенева стояла на высоте, и такие его произведения, как, скажем, „Записки охотника“, „Рудин“ или „Отцы и дети“, зачитывались до дыр всей передовой учащейся молодежью; не подлежит никакому сомнению, что они тогда же были прочитаны и Лениным. Это бесспорно, но важно подчеркнуть, что в 1898—1899 годах, уже сложившимся, взрослым человеком, Ленин снова возвращается к Тургеневу и перечитывает его целиком. Специально для того, чтобы приобрести собрание сочинений Тургенева, он, несмотря на безденежье, подписывается на „Ниву“, позже выписывает немецкое издание Тургенева и не только читает его, но и, — поскольку можно заключить из процитированного выше письма т. Крупской, — собирается переводить Тургенева на немецкий язык для практики. Все это, вместе взятое, показывает, что Владимир Ильич всерьез интересовался Тургеневым и умел ценить его писательский талант.

Что именно из произведений Тургенева и как использовал Ленин в своих работах?

Отметим прежде всего, что, раз узнав и оценив Тургенева, Ленин не забывал его всю жизнь. В дальнейшем Ленин время от времени обращается к тургеневским образам, пользуется его героями для характеристики своих политических противников, прибегает к тургеневским сравнениям. Десятки ссылок на Тургенева проходят по всему собранию сочинений Ленина, начиная от ранних его работ и кончая одним из самых последних публичных выступлений: докладом на IV конгрессе Коминтерна 13 ноября 1922 года.

Лениным использованы все основные вещи Тургенева: „Записки охотника“, романы — „Рудин“, „Отцы и дети“, „Дым“ и „Новь“, затем одна из лучших повестей „Ася“ и два „стихотворения в прозе“ (именно: „Житейское правило“ и „Русский язык“), задета даже переписка Тургенева. Наиболее посчастливилось „Отцам и детям“, откуда в ленинский обиход прочно вросли две характерные цитаты. Во-первых, Ильичу очень понравилось выражение Базарова „для ради важности“,[9] которое Ленин употребляет несколько раз в своих статьях.

„Излюбленное лицо российского купечества — и в то же время старая бюрократическая крыса — г. Тимирязев назначен министром торговли и промышленности, — писал Ленин в статье „Левение“ буржуазии и задачи пролетариата“. 26 (13)-го марта он выступил в Думе с большой „программной“ речью, — подобные речи министров называются во всех черносотенно-буржуазных и просто буржуазных парламентах мира программными речами исключительно „для ради важности“. На деле никакой программы царский министр не изложил, а отделался, как водится, ровно ничего не говорящими любезными кивками по адресу капиталистов да угрозами по адресу рабочего класса, соединив, конечно, эти угрозы с казенно-лицемерным выражением „сочувствия“.[10]

В брошюре „Шаг вперед, два назад“, полемизируя с Плехановым, Ленин пишет: „Тов. Плеханов величественно замечал (для ради важности, как выражался Базаров), что в случае нового раскола рабочие перестанут понимать нас, и в то же время сам полагал начало бесконечному ряду таких статей в новой „Искре“, которые в своем настоящем, конкретном значении оставались неизбежно непонятными не только для рабочих, но и вообще для всего света“ (т. VI, стр. 296).

В том же смысле Ленин употребляет эту цитату и в других статьях (ср., например, т. XI, стр. 139 и 145; XII — 406; ХIII — 272; XV — 335). Ленин терпеть не мог пустопорожней болтовни и прямо заявлял, что „нет ничего более противного духу марксизма, как фраза“ (XV, 335). Естественно, ему импонировала базаровская реплика, и он ее превосходно использовал. Острое базаровское словцо пригодилось ему, чтобы припечатать либерально-меньшевистское суесловие; чтобы показать, как куцая либеральная идейка рядится в одежды пышных фраз; чтобы научить рабочих видеть под маек)й красивых слов классового врага.

Второй цитатой из „Отцов и детей“, которой пользовался Ленин, послужила, опять-таки, базаровская реплика.

В статье „Рабочая и буржуазная демократия“ Ленин, цитируя Потресова, пишет: „...вдумайтесь в следующие слова: ставить условием соглашения с оппозиционными группами признание ими всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права значит „преподносить им неотразимый реактив своего требования, лакмусову бумажку демократизма и класть на весы их политического расчета всю ценность пролетарского содействия“. Как красиво это написано! И как хочется сказать автору этих красивых слов, Староверу: „друг мой, Аркадий Николаевич, не говори красиво!“[11] Полемизируя спустя несколько лет снова с Потресовым, Ленин опять вспомнил это выражение: „К числу „пустяков“ отнесена также г. Потресовым философская борьба материалистов, марксистов, с махистами, т.е. с идеалистами. Г. Потресов глубоко возмущен „вакханалией („друг мой, Аркадий Николаевич, не говори красиво!“) этого философствования“ и, называя при этом со стороны материалистов Плеханова и меня, характеризует нас как „вчерашних политиков“. Над этим выражением я долго смеялся. Поистине, хвастовство тут настолько явно и так забавно, что нашему зайцу следовало бы дать клочок медвежьего ушка“ (т. XV, стр. 85-86).

В дальнейшем Ленин всецело отождествляет Потресова с тургеневским персонажем и уже при всех обращениях к Потресову называет его Аркадием Николаевичем: „Ну, что, Аркадий Николаевич, вы и теперь не понимаете, что такое ликвидаторство?“, „Ведь у вас, Аркадий Николаевич, что ни выстрел, то мимо“, и т. д. (т. XV, стр. 86-87). Образ кресноречиво-пустопорожнего болтуна, ассоциируемый с меньшевистской болтовней Потресова, отлично выразил и оттенил политическую сущность последнего.

Здесь мы встречаемся с характерным ленинским методом использования классического литературного наследства для практической политики. Ленин часто привлекает в своих статьях образы, заимствованные из мировой литературы. Эти образы обычно приобретают у него вес и значение сильной и выпуклой характеристики. Вместо того, например, чтобы сызнова повторять определения лживой, предательской, двурушнической политики Троцкого, Ленин спрессовывает ее в одно понятие: „ Иудушка Троцкий“[12]. Меткое сравнение, эпитет салтыковского Иудушки Головлева, выжжено, как клеймо, на лбу Троцкого и навсегда за ним останется. По той же линии пошло использование и тургеневских образов, хотя они и не заняли у Ленина значительного места.

В этом разрезе взят, как показано выше, образ Аркадия Кирсанова; еще лучше это обнаруживается на примере Ворошилова из тургеневского романа „Дым“.

В статье „Аграрный вопрос и „критики Маркса" Ленин, переходя к рассуждениям Виктора Чернова, пишет: „Милый г. Чернов! Как он удивительно похож на тургеневского Ворошилова: помните — в „Дыме“ — молодого русского приват-доцента, который совершал променад по загранице, отличался вообще большой молчаливостью, но от времени до времени его прорывало, и он начинал сыпать десятками и сотнями ученых и ученейших, редких и редчайших имен? Точь-в-точь наш ученый г. Чернов, который совсем уничтожил этого невежественного Каутского“ (т. IV, стр. 215 и сл.). В последующем тексте Ленин отождествляет Чернова с Ворошиловым так же, как Потресова с Аркадием Кирсановым. Но образ Ворошилова Лениным понимается гораздо шире, чем удачный эпитет для г. Чернова. Ленин характеризует образом Ворошилова целый ряд „критиков Маркса“: у него фигурирует не только Ворошилов-Чернов, но и Булгаков — „Ворошилов русский“ (IV, 239), и Герц — „Ворошилов австрийский“ (IV, 239), и даже „журнал господ Ворошиловых“ („Sozialistische Monatshefte“, IV, 223). Для Ленина имя Ворошилова становится нарицательным, Ворошилов вырастает в тип, в символ целой общественной категории. И Ленин заключает: „Ворошиловы везде одинаковы: и в России, и Австрии, когда Ворошилов, бия себя в грудь, говорит и подчеркивает: „Мы утверждаем“, — можно быть уверенным, что он утверждает как раз то, чего нет“ (т. IV, стр. 269).

С образом Ворошилова мы встретимся еще раз в „Материализме и эмпириокритицизме“. Столкнувшись здесь снова с Черновым, Ленин вспомнил свою старую полемику с ним и повторил давно данную им Чернову характеристику: „Г. В. Чернов верен себе. И в экономических, и в философских вопросах он одинаково похож на тургеневского Ворошилова, уничтожающего то невежественного Каутского, то невежественного Энгельса простой ссылкой на „ученые“ имена!“ (т. XIII, стр. 82). В итоге образ тургеневского Ворошилова в сознании читателя так плотно прирастает к незадачливому В. Чернову, что их уже трудно отделить друг от друга и еще трудней отнестись к рассуждениям г-на Чернова серьезно.

Под определение Ворошилова Ленин подводит и Валентинова („Ворошилов-Валентинов“, XIII, 153), и Юшкевича („Ворошиловы-Юшкевичи“, XIII, 239). Ленин вкладывает в это понятие совершенно конкретное содержание и сам поясняет, какой смысл он придает „ворошиловскому“ типу: „Аг. Чернов обнаружил своим „разбором“ Энгельса еще раз свои ворошиловские качества: простой пример Энгельса показался ему „странным и наивным“! Философией он считает только гелертерские измышления, не умея отличить профессорского эклектизма от последовательной материалистической теории познания“ (там же, т. XIII, стр. 84). Ниже Ленин раскрывает еще раз это „ворошиловское качество“: „Смешно тут прежде всего поразительное невежество г. Юшкевича. Как и все Ворошиловы, он прикрывает это невежество набором ученых слов и имен“. И дальше идет разъяснение политического смысла упомянутого „качества“: „Весь этот набор слов понадобился нашему Ворошилову для того, чтобы „заговорить“ читателя, оглушить его звоном слов, отвлечь внимание к ничтожным пустякам от сути дела“ (там же, т. XIII, стр. 168). В итоге перед читателем вырастает сжатый до одного эпитета завершенный образ претенциозного невежды, скрывающего свое незнание под ворохом громких фраз и псевдо-ученых ссылок, цель которого сбить своим „красноречием“ читателя, отвести подальше, в сторону от верного пути. Какая знакомая фигура: ленинская характеристика не утратила своей остроты и по сей день! Сращенный с политикой, поставленный в новую связь, тургеневский образ заново приобретает свежесть и позволяет лучше понять не только объект сравнения, но и по-новому взглянуть на само произведение, откуда данный образ взят, позволяет глубже осмыслить его значение.

Зачастую Ленин берет тургеневский текст для иллюстрации своей мысли, для того, чтобы оттенить ее и прочнее врезать в сознание читателей или слушателей.

Совершенно незабываемо мастерское использование Лениным тургеневского прообраза в известной характеристике графа Гейдена: „Гейден был „человек“, — захлебывается от восторга салонный демократ. Гейден был гуманен. Это умиление гуманностью Гейдена заставляет нас вспомнить не только Некрасова и Салтыкова, но и „Записки охотника“ Тургенева. Перед нами — цивилизованный, образованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лоском. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. „Отчего вино не нагрето?“ — спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: „Насчет Федора... распорядиться“. Вот вам образчик гейденовской „гуманности“ или гуманности а lа Гейден. Тургеневский помещик тоже „гуманный“ человек... по сравнению с Салтычихой, например, настолько гуманен, что не идет сам в конюшню присматривать за тем, хорошо ли распорядились выпороть Федора. Он настолько гуманен, что не заботится о мочении в соленой воде розог, которыми секут Федора. Он, этот помещик, не позволит себе ни ударить, ни выбранить лакея, он только „распоряжается“ издали, как образованный человек, в мягких и гуманных формах, без шума, без скандала, без „публичного оказательства“... Совершенно такова же гуманность Гейдена“.[13] Блестящий образец ленинского освоения и использования классического литературного наследства.

Полемизируя с эсерами, Ленин в статье „Революционный авантюризм“ пишет: „Наш автор просто сболтнул „пошумнее“, против мелкой буржуазии, следуя тому „житейскому правилу“, которое в одном из своих „Стихотворений в прозе“ излагал, со слов „старого пройдохи“, Тургенев: кричать погромче против тех пороков, которые за собой чувствуешь. И вот: так как с.р. чувствует, что единственным социальным базисом их позиции между двух стульев могут быть разве лишь некоторые мелкобуржуазные слои интеллигенции, поэтому они пишут о мелкой буржуазии так, будто этот термин означает не социальную категорию, а просто полемический оборот речи“[14]. То же „житейское правило“ Ленин вспоминает и „По поводу „ответа“ И. Маслова“: „Маслов усвоил себе рецепт старого тургеневского пройдохи: порицай, как можно громче, то, что сам хочешь скрыть в своих поступках! Другие изменили взгляды и сами указали на это. Кричите громче против этого изменения, чтобы скрыть собственное изменение воззрений! Если нет аргументов, непременно нужно прибегать к шулерству“ (т. XII, стр. 322). Ленин прибегает к этой цитате еще несколько раз (т. X, 116; XIX, 29), причем в одном из этих случаев направляет ее специально против Троцкого: „Троцкий может кричать против нашей фракционности, прикрывая этими криками (старый рецепт тургеневского... героя!) свои должно быть не фракционные „виды“ на то, что какой-нибудь имя рек из фракции Чхеидзе с Троцким „согласен“ и клянется в своей левизне, интернационализме и пр.“ (т. XIX, стр. 29). Сопоставление Троцкого со „старым пройдохой“ достаточно ясно выражает ленинскую оценку Троцкого.

Другая тургеневская цитата, которой охотно пользовался Ленин, взята из „Нови“; ею открывается статья „Оценка Маркса международным либерализмом“: „Один тургеневский герой переделал следующим образом стихи великого немецкого поэта:

Wer den Feind will versteh'n,
Muss im Feindes Lande geh'n

то есть: „кто хочет знать своего врага, тот должен итти в страну этого врага“, знакомиться непосредственно с обычаями, нравами, методами рассуждения и действия врага“.[15] В другой раз Ленин употребляет эту же цитату в „Материализме и эмпириокритицизме": „Читатель, вероятно, негодует на нас за то, что мы так долго цитируем эту невероятно пошлую галиматью, это квази-ученое шутовство в костюме терминологии Авенариуса. Но — wer den Feind will verstehen, muss im Feindes Lande gehen: кто желает знать врага, тот должен побывать во вражеской стране. А философский журнал Р. Авенариуса — настоящая вражеская страна для марксистов“ (т. ХШ, стр. 259).

Наконец, в одном из последних своих выступлений на IV конгрессе Коминтерна, в ноябре 1922 года, Ленин снова обратился к Тургеневу: „Если наши противники нам ставят на вид и указывают, что, дескать, Ленин сам признает, что большевики совершили огромное количество глупостей, я хочу ответить на это: да, но знаете ли, наши глупости все-таки совсем другого рода, чем ваши. Мы только начали учиться, но учимся с такой систематичностью, что мы уверены, что добьемся хороших результатов. Но если наши противники, т.е. капиталисты и герои II Интернационала, подчеркивают совершенные нами глупости, то я позволю себе привести здесь для сравнения слова одного знаменитого русского писателя, которые я несколько изменю, тогда они получатся в таком виде: если большевики делают глупости, то большевик говорит: „Дважды два — пять“, а если его противники, т.е. капиталисты и герои II Интернационала, делают глупости, то у них выходит: „Дважды два — стеариновая свечка“.[16]

Разумеется, вышеприведенным материалом тургеневские реминисценции у Ленина не исчерпываются. Ленин упоминает и о „пылком тургеневском герое, сбежавшем от Аси“ (X, 279) и о „прекрасном русском языке, который так хвалил Тургенев“ (XXVII, 233), и о „Нови“ (XVIII, 157), и о переписке Тургенева и т. д. Однако в нашу задачу и не входило исчерпать весь наличный материал по данной теме: мы только хотели доказать самую возможность и целесообразность ее постановки. Для этого нам казалось достаточным показать, что Тургенев не такой уже редкий гость в ленинских произведениях, что Ленин умел найти и у Тургенева сравнения и образы для собственного литературного арсенала и что на этих примерах надо учиться овладению наследством классиков.

В заключение следует остановиться на общей оценке Лениным тургеневского творчества и — last not last — политической характеристике Тургенева, данной Лениным.

Ленин называл Тургенева „знаменитым русским писателем“ (XXVII, 353) и особо высоко ставил замечательный язык Тургенева; говоря о силе и мощи русского языка, Ленин поставил Тургенева на первое место: Мы лучше вас знаем, — отвечал Ленин либералам в статье „Нужен ли обязательный государственный язык“, — что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского — велик и могуч“ (Собр. соч., т. XVII, стр. 180). Упомянув иронически на одном из партсъездов о чистом русском языке, Ленин снова ссылается на Тургенева (XXVII, 233).

Очевидно. Ленин ценил Тургенева как художника достаточно высоко: иначе он бы не обращался к нему, черпая из его произведений художественные образы и выражения. Все же ограничиться сказанным было бы неверно.

Тургенев, как всякий крупный писатель, представляет собой не только литературную, но и известную политическую величину. Ленин не обошел молчанием и этой стороны деятельности Тургенева, и его скупые замечания представляют немалый методологическим интерес.

Ленин считал Тургенева типичным либералом: „Когда либерал Тургенев написал частное письмо Александру II с уверением в своих верноподданнических чувствах и пожертвовал два золотых на солдат, раненных при усмирении польского восстания, „Колокол“ писал о „седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она не знает сна, мучась, что государь не знает о постигнувшем ее раскаянии“. И Тургенев сразу узнал себя“ (Собр. соч., т. XV, стр. 467). В другом месте Ленин снова ярко и исчерпывающе сформулировал свою оценку политической позиции, занимаемой в свое время Тургеневым. „Современным „социал-демократам“, оттенка Шейдемана или, что почти одно и то же, Мартова, — писал Ленин в брошюре „Очередные задачи советской власти“ в 1918 году, — так же претят Советы, их так же тянет к благопристойному буржуазному парламенту или к Учредительному собранию, как Тургенева 60 лет тому назад тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции, как ему претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского“ (Собр. соч., т. XXII, стр. 467). Чем важна эта краткая характеристика? Прежде всего тем, что Ленин вдвигает ею Тургенева в общую перспективу своего понимания исторического развития России. Именно развитое Лениным учение о двух путях — „прусском“ и „американском“ — исторического развития России дает единственную возможность правильной ориентации и понимания сложного переплета расстановки и борьбы классовых сил в 60-е годы прошлого века, на которые, в частности, падает наиболее существенный период тургеневской деятельности. Выделяя „два пути“, Ленин указывал и исторических представителей этих направлений: носителями идей и борцами за „американский“ путь развития были, по определению Ленина, выразители крестьянских интересов — революционные демократы, в первую голову, Чернышевский и Добролюбов; представителями второго, „прусского“, пути были либералы.

У Ленина мы найдем и точную характеристику либералов 60-х годов: „Либералы хотели „освободить“ Россию „сверху“, не разрушая ни монархии царя, ни землевладения и власти помещиков, побуждая их только к „уступкам“ духу времени. Либералы были и остаются идеологами буржуазии, которая не может мириться с крепостничеством, но которая боится революции, боится движения масс, способного свергнуть монархию и уничтожить власть помещиков.

Либералы ограничиваются поэтому „борьбой за реформы“, „борьбой за права“, т.е. дележом власти между крепостниками и буржуазией“ (Собр. соч., т. XV, стр. 144).

Теперь ясно значение причисления Тургенева к либералам и последующее противопоставление его Чернышевскому и Добролюбову. Мы видим, что Ленин подошел к Тургеневу с точки зрения борьбы двух путей развития России и отнес его к лагерю сторонников „прусского“ пути. Далее, из ленинской характеристики либерализма шестидесятников вытекает отчетливое определение социальной позиции Тургенева именно как идеолога буржуазии, добивающейся дележа власти с крепостниками. Нет необходимости пояснять, какое большое значение имеет данная Лениным характеристика для литературоведа и историка литературы. Она позволяет вскрыть связь между творчеством Тургенева и его классовой природой, проанализировать под этим углом зрения не только идейное содержание тургеневских произведений, но и стилевые черты: например, ограниченность и условность тургеневского реализма, о котором говорилось в начале статьи, может получить свое историческое объяснение. Особо важен методологический подход Ленина к Тургеневу, показывающий, с какого конца надо подходить историку литературы к оценке и пониманию классовой позиции, занимаемой писателем: поясняющий, что классовая борьба порождает и определяет идеи писателей, а не наоборот. На этом примере надо учиться применять марксистско-ленинскую теорию исторического развития страны к частным и отдельным явлениям.

„Юбилейная“ тургеневская статья, повторяем, не ставила себе задачей исчерпать выписанной в заголовке темы: довольно, если статья сумеет ее поставить. Собственно, она должна бы послужить толчком для ряда аналогичных тем: Ленин владел золотым фондом мировой литературы и образцово им распоряжался. Тургенев — только частица (притом небольшая) ленинского литературного арсенала, и если, при предварительном обследовании ленинских текстов, удалось обнаружить около полусотни тургеневских цитаций и упоминаний, то по другим писателям жатва будет еще более богатой и благодарной для литературной науки.

Пора обследовать, привести в известность, обобщить и осмыслить отношения Ленина к другим крупным писателям, его оценки писателей, использование литературы в статьях и речах. Одному человеку такая задача, пожалуй, не под силу; но если бы при Литературном институте Комакадемии или Литературном ИКП группа литературоведов взяла на себя выполнение подобной задачи и довела ее до конца, это стало бы крупнейшим вкладом в литературную науку.

  1. Н. Крупская, Воспоминания о Ленине, М., 1931 г., стр. 32. ↩︎

  2. Там же, стр. 187. ↩︎

  3. Мария Ильинишна и Анна Ильинишна Ульяновы — сестры В. И. ↩︎

  4. В предыдущих письмах Ленин просил ему прислать переведенную Анной Ильинишной книгу Э. де Амичиса „Школьные товарищи“. ↩︎

  5. Промивский И. Л. (1859 — 1923) — товарищ Ленина по ссылке. ↩︎

  6. В. И. Ленин, Письма к родным, М., 1931 г., стр. 102. ↩︎

  7. Вольф — крупнейшая тогдашняя книготорговая фирма в России. ↩︎

  8. В.И. Ленин, Письма к родным, М., 1981 г., стр. 164. ↩︎

  9. Ленин имеет в виду главу XVI «Отцов и детей», где выводится тетушка Одинцовой, княжна Х-ая: „Базаров и Аркадий скоро догадались, что на нее не обращали внимания, хотя обходились с нею почтительно. «Для ради важности держат, потому что княжеское отродье», подумал Базаров“. ↩︎

  10. Собрание сочинений, изд. II-III, т. XIV, стр. 61. ↩︎

  11. Собр. соч., т. VII, стр. 67-68. Ленин имеет здесь в виду следующее место из „Отцов и детей“: „О, друг мой, Аркадий Николаевич, — воскликнул Базаров, — об одном прошу тебя: не говори красиво“. ↩︎

  12. См. „О краске стыда у Иудушки Троцкого“, XXI Ленинск, сборн.; стр. 303. ↩︎

  13. Собр. соч., т. XII, стр. 9-10.

    Приводимый Лениным эпизод взят из рассказа „Бурмистр“ в „Записках охотника“. ↩︎

  14. Собр. соч., т. V, стр. 155.

    Ленин подразумевает здесь находящееся среди „Стихотворений в прозе“ — „Житейское правило“: „Если вы желаете хорошенько насолить и даже повредить противнику, — говорил мне один старый пройдоха, — то упрекайте его в том самом недостатке или пороке, который вы за собой чувствуете. — Негодуйте... и упрекайте! Во-первых, это заставляет других думать, что у вас этого порока нет. Во-вторых, негодование ваше может даже быть искренним... Вы можете воспользоваться укорами собственной совести. Если вы, например, ренегат, — упрекайте противника в том, что у него нет убеждений! Если вы сами лакей в душе, — говорите ему с укоризной, что он лакей... лакей цивилизации, Европы, социализма!“... ↩︎

  15. Собр. соч., т. XII, стр. 165.

    Ленин имеет в виду следующий диалог из тургеневского романа „Новь“: „Извини, — перебил Нежданов. — это неправда. Мы только с врагами нашими и знаться не хотим, а с людьми нашего пошиба, с народом, мы вступаем в постоянные сношения.

    — Стой, стой, стой, стой! — в свою очередь перебил Паклин. — Во-первых, что касается врагов, то позволь тебе припомнить стих Гете:

    Wer den Dichter will versteh'n,
    Muss im Dichter Lande geb‘n

    а я говорю:

    Wer die Feinde will versteh'n,
    Muss im Feindes Lande geh'n

    Чуждаться врагов своих, не знать их обычая и быта, — нелепо! Не-ле-пo!.. Да! Да! Коли я хочу подстрелить волка в лесу, я должен знать все его лазы“. ↩︎

  16. Собр. соч., т. XXVII, стр. 353. Ленин перефразирует здесь следующее выражение Пигасова, одного из персонажей тургеневского романа „Рудин“: „Мужчина может, например, сказать, что дважды два не четыре, а пять или три с половиной, а женщина скажет, что дважды два — стеариновая свечка“. ↩︎