Литературный критик
PN

Поэтические опыты молодого Маркса

Ф. Шиллер

Уже в ранней молодости Маркса литература играла немаловажную роль в его развитии; отец его, воспитывавший сына в духе французского просвещения XVIII века, научил юношу ценить ту литературу восходящей революционной буржуазии, которая впоследствии оказала такое сильное влияние на выработку его литературных взглядов. С другой стороны, Маркс еще мальчиком находился под воздействием «романтической» литературы; с ней он ознакомился, кроме школы, через посредство будущего своего тестя, фон Вестфалена. Элеонора Маркс пишет об этом периоде: «Его отец — высокоталантливый человек — был юристом, глубоко проникнутым идеями французского восемнадцатого века о религии, науке и искусстве. Среди его самых ранних друзей и товарищей по играм были Женни, — впоследствии его жена, — и Эдгар фон Вестфален. Под влиянием их отца, — полушотландца, — Карл Маркс проникся своей первой любовью к «романтической» школе, и в то время, как его отец читал ему Вольтера и Расина, Вестфален читал ему Гомера и Шекспира. Они навсегда остались его любимыми писателями.

Внушая одновременно и любовь и страх своим школьным товарищам, — любовь потому, что он всегда был полон проказ, и страх из-за своей способности писать сатирические стихи и пасквили на своих врагов, — Карл Маркс прошел через обычную школьную рутину».[1] В другом месте Элеонора упоминает еще об одной характерной черте молодого Маркса, — а именно об его удивительном даре рассказывать сказки. Он был, — пишет она, — «прямо-таки исключительным и несравненным рассказчиком. Тетки мои (т.е. сестры Маркса) часто говорили мне, что Карл мальчиком был ужасным тираном, он заставлял их мчаться во весь опор с Марксберга в Трире… но они безропотно соглашались на все, так как Карл рассказывал им в вознаграждение такие чудесные истории...»[2]

После окончания Трирской гимназии (в 1835 году) Маркс поступил в Боннский университет, где господствовала еще романтическая школа. О том, что молодой семнадцатилетний студент много занимался поэзией и писал большое количество стихов в романтическом духе, ярко свидетельствуют все сохранившиеся письма отца. Повидимому, Маркс посылал ему свои произведения на отзыв. В письме от 18 ноября 1835 года отец пишет: «Твое стихотворение я прочел по складам. Признаюсь тебе откровенно, милый Карл, я его не понимаю». Отец отмечает, что стихотворение слишком абстрактно. В самом конце 1835 года Маркс подыскивает уже издателя для своих стихов. На это отец отвечает в начале 1836 года: «Ты хорошо поступил, повременив с печатанием. В настоящее время поэт, литератор, желающий выступать публично, должен быть призван создать нечто дельное. Вообще пусть он служит музам. Это всегда останется одним из благороднейших служений дамам. Но если первое выступление в свете имеет всюду по большей части решающее значение, то в особенности это относится к этим полубогам. Их превосходство должно обнаружиться в первом же стихе так, чтобы каждому был ясен божественный источник. Говорю тебе это откровенно, меня от души радуют твои дарования, и я от них многого жду, но мне было бы жалко, если бы ты выступил, как заурядный стихотворец; удовольствуйся пока тем наслаждением, которое ты доставляешь твоему ближайшему окружению в семейной среде. Только совершенный может требовать внимания избалованного мира, имеющего Шиллера — поэтические души сказали бы, по всей вероятности, «бога»[3].

Однакож, отец Маркса, хотя и невысоко оценивал поэтическое творчество своего сына, все же поощрял его занятия поэзией из тех соображений, что напечатание какого-либо удачного произведения расчищало, по его мнению, путь к университетской кафедре. «Поэзия, — пишет он в письме от 28 декабря 1836 г., — должна быть конечно, первым рычагом; понятно, что здесь компетентен поэт. Но о том, какой вид поэзии призван оказать чудодейственное влияние скорее может судить разумный и светский человек. В обыденной жизни, это, быть может, означает, предъявлять слишком большое требование юноше, но тот, кто возлагает на себя более высокие обязанности, должен быть последовательным, и разум, политика, будут освящены в глазах самого поэта высоким и прекрасным выполнением долга. Прошу и умоляю тебя отныне, — ведь в сущности ты владеешь содержанием, только форма еще шероховата, — успокойся, умерь эти порывы...»

Этот отзыв относится к трем тетрадям стихов, написанным Марксом в ноябре 1836 года уже в берлинском университете и посланным в декабре невесте — Женни фон Вестфален. Тетради эти сейчас утеряны. Элеонора Маркс описывает их следующим образом: «Они датированы: Берлин, конец осени 1836 года, Берлин, ноябрь 1836 года и Берлин 1836 год. Это три довольно толстых, чисто написанных тома. Оба первых озаглавлены: Книга любви, первая и вторая часть: под первым подпись К. Г. Маркс, под вторым Карл Маркс. Третий том озаглавлен «Книга песен» и также подписан Карл Маркс. Все три посвящены: «Моей дорогой, вечно-любимой Женни фон Вестфален».[4] Это те самые тетради, о которых старшая сестра Маркса София, в письме от 28 декабря 1836 года сообщает брату в Берлин: «Вчера у нас была Женни и, получая твои стихи, проливала слезы блаженства и тоски».

Эти тетради были впоследствии отосланы Лаурой Лафарг Мерингу при издании им литературного наследства Маркса и Энгельса. Меринг весьма невысоко оценивал поэтические достоинства этих стихов. «Но если, — пишет он, — эти стихотворения не имеют какого-либо эстетического значения, то они могут иметь значение биографическое и психологическое... Коротко говоря: они нескладны в полном смысле этого слова. Даже технически стихи совершенно не обработаны. Если бы не было установлено время их появления, то трудно было бы допустить, что они написаны через год после смерти Платена и через девять лет после «Книги песен» Гейне. Но и в содержании их ничто на это не указывает.

Это романтические звуки арфы: песнь эльфов, песнь гномов, песнь сирен, песни к звездам, песнь звонаря на башне, последняя песнь певца, бледная девушка, цикл баллад об Альбионе и Розамунде, храбрый рыцарь, совершающий на чужбине много геройских подвигов и возвращающийся как раз в тот момент, когда вероломная невеста идет с другим к алтарю. Романтические звуки арфы, но без специфического очарования романтики, без того мягкого таинственного лунного света, который навсегда должен был остаться чуждым уму, стремящемуся к солнечному свету. Замогильная песня затрагивает современную проблему: дух земли жалуется на Наполеона, что он разоружил мир, между тем как он был рожден осчастливить мир; но дух света милует его и переносит его к звездам. Даже здесь Маркс далек от того воспевания Наполеона, которым занимались Платен и Гейне на зло патриотической ограниченности с ее девизом: с богом за короля и отечество.

В своих юношеских стихотворениях Маркс часто предстает перед нами таким, каким он обычно не бывал: он фантастичен и в то же время тривиален, и его отец вовсе не был сбит с толку отсутствием собственного поэтического дарования, когда и знать ничего не хотел о «фантастическом поэте», «заурядном стихотворце»[5].

И дальше Меринг приводит несколько примеров в доказательство того, что «юношеские стихотворения Маркса ниже поэтических плодов, выращенных в часы досуга умами более мелкого калибра, вроде Давида Штрауса или Альберта Ланге. Ему не хватало творческого гения поэта, создающего мир из ничего (!): он владел художественным даром лишь настолько, насколько это необходимо для законченной мощи великого завоевателя на научном фронте. Чем стремительнее искал он области, в которой мог бы отпраздновать бессмертные триумфы, тем беспомощнее и бесцельней проявлялись его эстетические способности. Он растекался бесформенно и безобразно вокруг того, что еще бесформенно и безобразно представлялось духу мальчика-поэта...» Меринг высказывает предположение, что «жестокая критика его отца, возможно, внушила ему отвращение к «дурной продукции»…

На самом же деле, как видно из опубликованной теперь переписки Маркса с отцом и найденной тетради стихов, законченной осенью 1837 года, молодой Маркс еще в течение целого года усердно упражнялся в поэтическом творчестве, пробуя свои силы как в лирике, так и в драме, повести и романе. Отец не только критиковал его, но также все время поощрял к деятельности в этом направлении. В письме к сыну от 3 февраля 1837 года он, советуя ему писать на философские и юридические темы, добавляет: «Солиднейшая поэзия может прекраснейшим образом отойти на второй план, и она никогда не вредит репутации, разве только в глазах некоторых педантов. Легкая перестрелка полезнее всего». В ответ на это молодой Маркс, невидимому, сообщает отцу, что он взялся за какую-то драму. Отец со своей стороны дает ему в письме от 2 марта 1837 года совет в выборе подходящего сюжета.

«Ты взялся за драму, — пишет он, — и в этом заключается во всяком случае много истинного. Но с ее важным значением, с ее широкой гласностью связана также, что вполне понятно, — опасность потерпеть неудачу. И не всегда — в особенности в больших городах, — решающее значение имеет ее внутренняя ценность. Интриги, козни, зависть — может быть, среди тех, которые больше всего важны для ее успеха, — часто берут перевес над ее достоинствами, в особенности, если они еще не пользуются признанием и поддержкой со стороны какого-нибудь известного имени. Что же поэтому было бы самым разумным? Стремиться, по возможности, к тому, чтобы этому крупному опыту предшествовал более мелкий, связанный с меньшей опасностью, но достаточно значительный для того, чтобы в случае успеха, автор получил несовсем незначительное имя. Но если этой цели должно добиться с помощью мелкого сюжета, то тогда содержание, сюжет, обстоятельства должны заключать в себе нечто необычное. Я долго размышлял над. подобным сюжетом, и следующая идея показалась мне подходящей.

Нужно взять эпоху из прусской истории — не столь длительную, как этого требуется для эпопеи, но насыщенную событиями, в которой, однако решающее значение играет судьба. Выбранное событие должно быть почетным для Пруссии и заключать в себе возможность предоставления некоторой роли гению монархии, используя, хотя бы, чрезвычайно благородный образ королевы Луизы. Таким историческим моментом является великая битва при Бель-Аллиянсе-Ватерлоо. Опасность огромна — не только для Пруссии, ее монарха, для всей Германии и т. д. Решение в действительности было вынесено Пруссией; из этого, следовательно, можно было бы сделать, во всяком случае, оду, или что-нибудь иное, ты в этом понимаешь больше моего. Трудность не слишком велика Самая большая трудность, пожалуй, в том, чтобы заключить крупное полотно в маленькую раму и удачно и ловко схватить великий момент. Но одной подобной оды, обработанной патриотически, с чувством и в немецком духе было бы достаточно для создания репутации, укрепления имени. Впрочем, я могу только предлагать, советовать, ты уже ушел из-под моего влияния, и вообще в этом отношении превосходишь меня, и поэтому я должен предоставить тебе решение.

Разобранный мною сюжет имел бы то большое преимущество, что его можно было бы скоро и кстати применить, так как годовщина битвы будет 18 июня. Расходы не очень значительны, и если на то пойдет, я беру их на себя. Я бы так охотно видел милую Женни спокойной и имеющей основание гордо смотреть на мир. И если тебе это удастся, а требование не свыше сил твоих, — то тогда ты спасен и сможешь в дальнейшем отказаться на время от насильственного творчества. Но ведь и на самом деле не трудно вдохновиться этим моментом, ибо в случае неудачи его человечество и в особенности дух его были бы навеки закованы в цепи. Только нынешние двурушники-либералы могут обоготворять Наполеона. Под его владычеством поистине никто не осмелился бы громко подумать то, что теперь ежедневно и беспрепятственно пишется во всей Германии и особенно в Пруссии. И тот, кто изучал его историю, и то, что он понимал под безумным выражением «идеологии», может со спокойной совестью торжественно праздновать его падение и победу Пруссии.

Такой «совет» вряд ли пришелся по вкусу молодому Марксу даже на тогдашней стадии его развития. Обработать сюжет из «патриотической» истории Пруссии, воспеть победу реакции над Наполеоном? Недаром отец жалуется, что сын его уже эмансипировался. Во всяком случае, в переписке нет ни намека на то, чтобы Маркс вообще отозвался на это предложение. Летом он послал отцу на отзыв рассказ «Посещение», невидимому, в романтически-гротескной Форме, внушившей ужас трезвому трирскому адвокату. В августе 1837 года Маркс занялся другим проектом: он задался целью организовать литературно-критический журнал, выработал план привлечения к участию в нем всяких знаменитостей того времени и послал его известному радикальному издателю Отто Виганду в Лейпциге. В письме от 12—14 августа 1837 года отец пишет об этом: «Проект плана прекрасен, и если он будет хорошо выполнен, то вполне может занять прочное место в литературе, но на пути его великие трудности, заключающиеся преимущественно в самолюбии обиженных, в отсутствии во главе его человека с превосходным критическим именем. Но все же журнал вполне может создать славу. И здесь возникает вопрос: появишься ли в нем ты сам? Ибо именно для тебя так особенно важно завоевать себе имя, имя критика, чтобы таким образом расчистить путь к профессуре».

О том, что Маркс в 1837 году много занимался поэзией и тщательно изучал народные песни всех стран, видно по сохранившейся толстой тетради стихов с набросками романа и драмы, с посвящением: «Моему дорогому отцу ко дню его рождения в 1837 году в качестве слабого знака вечной любви», и сборника народных песен, составленного им в это же время по различным источникам для невесты, Женни фон Вестфален.

Эти стихи, полностью опубликованные на немецком языке,[6] представляют, понятно, интерес не с художественной их стороны, а как документы духовного развития молодого Маркса. Часть их так же, как в описанных Мерингом трех тетрадей 1836 года, представляют собой любовные стихи, фантастические романсы и баллады в духе позднего немецкого романтизма. Несомненно, что Маркс включил в тот томик немало стихов из первых трех тетрадей (в некоторых случаях это можно даже точно установить по заглавиям). Как бы то ни было, и в этом сборнике большинство баллад, например Лесной ручей, Волшебная арфа, Похищение, Тоска, Армида, Глюка, Песнь Сирен, Водяной, Безумная, Король цветов, Ночные мысли, Люцинда, Две арфистки, Страдалица, Сонное видение, Волшебный корабль, Бледная дева и т. д. и т. д. — относится к той категории перепевов романтических сюжетов, которые сам Маркс вскоре так жестоко раскритиковал.

Зато, повидимому, в отличие от прежних трех тетрадей, в этом сборнике имеется ряд стихов и эпиграмм, представляющих немалую ценность для характеристики взглядов молодого Маркса: объектом их служит критика жизни берлинского университета и берлинского общества; в них отражаются горячие философские и научные дискуссии, в которых, как нам известно, Маркс принимал такое деятельное участие.

Одна группа эпиграмм направлена против студентов-математиков:

Мудрость математиков

I

Мы к алгебре свели все мирозданье.
Значки нам заменяют пониманье;

II

Пусть а — красотка, b — любовник страстный,
Отсюда неизбежен вывод ясный,
Что, если напишу я a + b
Чету влюбленных покажу тебе.

III

Мы, расчертивши мир системой линий,
Нашли, что духа нет в нем и в помине.
Любую тяжбу формула решит,
Забыть о взятках судьям надлежит.

Другая группа направлена против врачей:

Врачам

Вы пошлые филистеры, ей-ей:
Вселенная для вас — мешок костей;
Раз кровь вы охладили водородом
И сердце нам пустили полным ходом,
То вот уже в порядке все для вас, —
Нам жизнью наслаждаться пробил час.
Вы бога почитаете собратом
За то, что был он неплохой анатом;
Цветы полезны, что и говорить;
Ведь можно снадобья из них варить.

Психология врачей

Кто под вечер объелся макарон,
Тому в ночи грозит тяжелый сон.

Метафизика врачей

У поисков за духом нет основы:
Отлично без него живут коровы;
Душа есть измышление ума;
Ее, конечно, нет нигде в желудке, —
А то бы парочкой пилюль чрез сутки
Наружу мы могли б ее извлечь,
И стали бы, пожалуй, то и дело
Струями духи выходить из тела.

Антропология врачей

Себе втирая в грудь и в спину сало,
Ты удлиняешь жизнь свою не мало:
Таким втираньем обезврежен враг
Здоровью человека — злой сквозняк:
Еще есть способ преуспеть на свете:
Быть неизменно сдержанным в диете.
Лишь с той поры цивилизован мир,
Как появился первый в нем… клистир.

Этика врачей

Рубашек десять вы должны надеть
В дорогу, чтобы лучше пропотеть.
Остерегайтесь всякой сильной страсти,
Когда живот от колик рвет на части.
Не обращайте ваших глаз туда,
Где вам грозит опасность иль беда,
Вино с водой скромнехонько мешайте,
А в кофе молоко лишь подливайте;
Когда ж уйти сберетесь к праотцам,
Не позабудьте обратиться к нам.

Если здесь молодой Маркс издевается над плоским «разумом» и практицизмом математиков и врачей, то в целом ряде других эпиграмм он бичует филистеров, немецкое мещанство вообще. Источником этих выпадов является не наплевательское отношение «веселого» студента к установившимся формам жизни, а — глубокое философское и политическое осмысливание этой убогой действительности, осмысливание, пока что под углом зрения немецкой классической идеалистической литературы. Молодой Маркс критикует пошлое существование немецкого филистера, ханжество религиозной ортодоксии, плаксиво-эпигонскую литературу, исходя еще из этического идеализма Канта, Фихте, Гете и Шиллера. Характерно, что в это время Маркс высмеивает также и Гегеля, которому он посвящает четыре эпиграммы, обвиняя его в искусственной глубине и т. д.; в наброске романа великий философ даже назван «Карликом». Приведем эту серию эпиграмм о филистерстве и Гегеле полностью[7]:

I

В уютном кресле, глупа на вид,
Немецкая публика сидит.
Буря шумит сильнее, грознее,
Вспыхивают молнии змеей, —
Небо нависло мрачней, тяжелее.
Невозмутим ее покой.
Но, когда солнце снова всплывает,
Яснеет воздух, буря стихает,
Она встает, поднявши крик,
И пишет книгу: «Шум затих».
Тут фантазировать она начинает,
Первопричину всего изучает.
Считает, что все идет не так,
Что небо ведет себя, как чудак,
Что, — если затрагивать эту тему, —
Все должно иметь какую-то систему.
Так возится она, как дитя,
Над пустяками мозгами вертя.
А лучше б подумала она о будущем строе
И небо оставила бы в покое,
Ибо все идет обычным путем,
Шумят ли волны, гремит ли гром.

II. Гегель

1

Высшую мудрость открыв и бездны глубин обнаружив,
Стал я важен, как бог, в сумрак закутан, как он.
Долго плыл я — ища — в океане бушующем мысли;
Там я Слово нашел, — крепко находки держусь.

2

Я обучаю словам, перемешанным в яростном вихре,
Каждый пусть их поймет, как ему любо понять.
Ведь не стесняют его никакие крепкие путы.
Ибо, словно поэт, что слышит в шорохе волн,
Тяжко бьющихся в брег, возлюбленной сладкие речи
И что помыслил — познал, что изобрел — ощутил, —
Каждый может вкусить бодрящий мудрости нектар;
Все я пред вами раскрыл, преподнеся вам Ничто.

3

Кант и Фихте устремлялись к небу,
Чтоб далекий рай найти,
Мне же все послужит на потребу, —
Что ни встречу на пути.

4

Нам, эпиграммам, дерзкий наш задор
Не ставь, читатель дорогой, в укор:
Мы Гегелем объелись, — вот в чем сила;
«Эстетика» кишки нам засорила.

III

Разок отвагу немцы проявили;
Под Лейпцигом француза победили;
И можно было поутру прочесть
На всех углах, какие только есть:
«Чудесные дела случились с нами,
Теперь вперед пойдем тремя ногами».
Но тут их взял друг перед другом стыд,
И вот уже наш Михель говорит:
Мы чересчур продвинулись, пожалуй,
Не сделать ли нам снова отдых малый?
Слова ж о чудесах переплетем
И будем продавать за томом том».

IV

Сорви им с неба хоть звезду в подарок,
Нет, — бледен свет ее иль слишком ярок;
А солнце? То оно глаза слепит,
То у него какой-то тусклый вид.

V

Ведь Шиллер далеко не безупречен:
Он видите ли, мало человечен:
Он слишком воспаряет в облака,
На жизнь земную смотрит свысока;
В его руках и молнии, и громы, —
Но люди, здравый смысл, ему знакомы?

VI

А Гете любит красоту сверх меры:
Ему милее черни лик Венеры;
Хоть образы из жизни он берет,
Он их возносит до таких высот,
Что все они, их все переживанья
Душевное теряют содержанье.
Нам с Шиллером уж больше по пути;
По крайней мере у него найти
Мы можем в строчки влитые идеи,
Понять их смысла, правда, не умея.

На плешивого NN

VII

Как молния, сверкающее чадо
Суровой тучи, некогда Паллада.
Улыбкою победной светясь,
Из головы Зевеса родилась.
Теперь она зарницею игривой
Тебе на темя прыгнула, плешивый
На голове твоей играет свет,
Но из нее ли он родился? Нет.[8]

Кроме приведенных здесь эпиграмм имеется еще несколько сатирических стихотворений о тогдашнем берлинском театре и его публике, о Беттине фон Арним и на бытовые темы мещанской жизни. Но все же и в этом сборнике основную массу, также как и в трех тетрадях 1836 года, составляют баллады и романсы, не представляющие особого интереса, ни по форме, ни по содержанию.

Следует еще упомянуть о «фантастической драме» под заглавием «Оуланем» (Мануело). Трудно сказать, что хотел изобразить молодой Маркс в этой тесно примыкающей к его романтическим стихам драме, ибо, кроме первого действия, повидимому, больше ничего и не было написано.

Гораздо большее значение для выявления умственных интересов, литературных симпатий и антипатий молодого Маркса до 1837 года представляет следующий за «фантастической драмой» фрагмент (несколько глав) юмористического романа «Скорпион и Феликс». В нем продолжается та сатира на немецкое филистерство, на формализм педантов-филологов, химиков, математиков, на Гегеля и т. д., которая была начата в приведенных выше эпиграммах. Как композиция, как и манера высмеивания филистерского мира сильно напоминают рассказы и романы Э. Т. А. Гофмана; «Элексир дьявола» упоминается даже в самом тексте; из не немецких авторов, повидимому, определенное влияние на этот роман оказал английский юморист Стерн своим «Тристрамом Шенди» и Свифт своим «Путешествием Гулливера». К Гофману же восходят и встречающиеся в романе образы героев: портной Мертен и его сын Скорпион, старший подмастерье Феликс, повариха Грете, архивариус Энгельберг, собака Конифаций — все это персонажи Гофмана из «Золотого горшка», «Мастера Генриха» и других произведений.

Таковы те «поэтические опыты» молодого Маркса, которые сохранились и дошли до нас как документы, свидетельствующие о его интересах и занятиях до осени 1837 года. Этим «опытам» большей частью не придают никакого значения, относясь к ним весьма отрицательно. Оценку Меринга мы уже приводили. Густав Майер считает даже, что их не следовало опубликовывать в академическом издании сочинений Маркса.

Наиболее резкую критику своих юношеских поэтических опытов дает сам Маркс в известном письме к отцу от 10 ноября 1837 года. «Бывают в жизни моменты — сообщает он отцу — которые являются как бы пограничными столбами для истекшего периода времени, но которые в то же время с определенностью указывают на новое направление жизни».

«...Во время болезни я познакомился с Гегелем, от начала до конца, включая большинство его учеников; благодаря встречам в Стралове, я попал в один «докторский клуб» и здесь я сделался, в горячих спорах, гегельянцем. Оправившись, я сжег все стихотворения и наброски новелл и др.». Описывая свои настроения после приезда в берлинский университет осенью 1836 года, он говорит: «По тогдашнему состоянию моего духа лирическая поэзия должна была стать первой моей темой, по крайней мере самой легкой и приятной; но, согласно всему моему прежнему развитию и моему состоянию, она была чисто идеалистической. Мое небо, мое искусство стали чем-то столь же далеким и потусторонним, как моя любовь. Все стихотворения первых трех тетрадок, посланных мною Женни, отмечены тем, что все реальное в них расплывается и все расплывающееся лишено границ; нападки на настоящее, неопределенные бесформенные чувства, отсутствие естественности, сплошное сочинительство из головы, полная противоположность тому, что есть и что должно быть, риторические размышления вместо поэтической мысли, но, может быть, некоторая теплота чувства и стремление ввысь — вот что характеризует эти стихи!...»

После этого Маркс сообщает о своих занятиях по юриспруденции и философии, рассказывает о многочисленных выписках из «Лаокоона» Лессинга, Эрвина-Зельгера, истории искусства Винкельмана, о переводе «Германии» Тацита, Тристий Овидия и чтении новинок по литературе, и затем продолжает: «В конце семестра я снова обратился к музам и их пляскам, и уже в последней тетради, посланной мною вам, идеализм пробивается через вымученный юмор (Скорпион и Феликс), через неудачную фантастическую драму (Оуланен), пока под конец не превращается в чистое искусство формы, по большей части без вдохновляющих объектов, без высокого парения идей. И, однако, только в этих последних стихотворениях блеснуло для меня внезапно, как бы по удару волшебной палочки — ах, удар этот вначале был уничтожающим — царство искренней поэзии, подобно далекому дворцу фей, и все созданное мной разлетелось прахом». В этом же письме от 10 ноября 1837 года Маркс характеризует и те позиции, с которых он и до той поры критиковал филистерство, плоский эмпиризм науки и т. д. Сообщая отцу о своих попытках изложения философии права и пр., он пишет: «Здесь прежде всего внесло большую путаницу то самое противоречие между сущим и должным, которое свойственно идеализму... Все это на манер Фихте, только у меня современнее и бессодержательнее». И далее: «Ошибка заключалась в том, что я воображал, будто форма может и должна развиваться отдельно от материи и, благодаря этому, получил не реальную форму, а какой-то письменный стол с ящиками, в которые я насыпал затем песку... От идеализма, который я, к слову сказать, пропитал кантовским и фихтовским идеализмом, — я перешел к тому, чтобы искать идею в самой действительности. Если прежде боги жили над землею, то теперь они стали центром ее».

Фихтовским идеализмом проникнуты в основном приведенные выше эпиграммы.

Сейчас трудно установить, какие именно стихи сборника открыли Марксу «царство искренней поэзии». Но интересно, что и в это время, когда он уже сделался гегельянцем и вступил в тесную связь с гегельянским «докторским клубом», он все еще пытался осуществить свой план издания литературно-критического журнала. «Книгопродавец Виганд, — сообщает Маркс отцу, — переслал мой план доктору Шмидту, издателю Вундеровской фирмы, торгующей хорошим сыром и плохой литературой... Однако я не отказываюсь от этого плана, тем более, что все эстетические знаменитости гегелевской мысли обещали свое сотрудничество через посредство доцента Бауэра... и моего коадъютора, доктора Рутенебрга».

Не лишено интереса и сообщение в письме от 10 ноября 1837 г., что молодой Маркс пытался напечатать свои стихи в очень известном тогда «Альманахе муз», издававшемся Шамиссо. «Г.Ф. Шамиссо — говорится в письме — прислал мне вздорную запуску, в которой он мне сообщает, что «он жалеет, что не мог использовать моих работ для Альманаха, так как он уже давно набран».

Обращение Маркса к Шамиссо не случайно: при сопоставлении многочисленных стихотворений, напечатанных в 1832—1841 годах в этом «Альманахе муз» с романтическими стихами молодого Маркса, нетрудно увидеть, что во всех этих балладах и романсах Маркс подражает характерной для Германии 30-х годов романтическсй поэзии, представленной такими именами как Шамиссо, Рюккерт и др. «Альманах муз» помещал произведения ряда начинающих молодых поэтов и создал первую литературную славу таким писателям как Фрейлиграт и Эм. Гейбель.

Если молодому Марксу на этот раз не удалось поместить своих вещей в «Альманахе» Шамиссо, то спустя четыре года он опубликовал в берлинском журнале «Атеней» два романтических стихотворения под общим названием «Wilde Lieder» (Дикие песни). Таким образом первое выступление в печати автора «Капитала» — стихи/ В одном утерянном письме Бруно Бауэра к Марксу от 28 марта 1841 года имеется, как указывает Меринг, намек на поэтические лавры, дарованные Марксу «Frankfurter Konversa…o». Дальнейшие разыскивания Меринга показали, что эти лавры — заметка в упомянутой газете, где говорится, «что в берлинском «Атенее» помещены «Дикие песни» Маркса, которые, несмотря на свою чрезвычайную дикость, обнаруживают оригинальный талант». Меринг находит это суждение слишком благосклонным и пишет: «По моему мнению, их дикость не смягчена никаким оригинальным талантом. Перепечатывать их сейчас было бы грубым оскорблением автора.[9] «Дикие песни» опубликованы в русском переводе в первом томе собрания сочинений Маркса и Энгельса.

«Атеней», в котором появились «Дикие песни», был журналом берлинского младогегельянского кружка. До 1840 года он издавался в Нюренберге, как литературное ежемесячное издание; как еженедельное издание в Берлине, он просуществовал только год. Редактором был бывший баварский священник Карл Ридель, его ближайшим помощником Эдуард Мейен. В число сотрудников журнала входили: Варигаген фон Энзе, Виллибальд Алексис, Теодор Мюгге, Рутенберг, Карл Науверк, Людвиг Буль, Карл Бек, Густав Фрейтаг, Ф. Гауди, М. Гесс и др. Из произведений Гесса «Атеней» поместил довольно крупную вещь «Современный кризис немецкой философии», а Ф. Оствальда (Энгельса) «Ломбардские скитания» (№№ 48 и 49 от 4 и 11 декабря 1841 года).

Из этого перечисления видно, что журнал представлял средоточие того круга берлинских мелкобуржуазных радикалов, из среды которых вышел впоследствии союз «Свободных»[10]. Маркс принадлежал тогда к «докторскому клубу», представлявшему собой, как кажется, переходную ступень к кругу «атенейцев». Из всех членов «клуба» ближе всего к нему стояли Рутенберг, Б. Бауэр и Фридрих Кеппен. Но и фактические руководители журнала, К. Ридель и Эд. Мейен, были его закадычными друзьями. Само собой понятно, что поэтому они приняли стихотворения Маркса. В конце 1841 года «Атеней» был запрещен.

Кроме «Диких песен», Маркс в течение всей своей жизни никаких больше стихов не опубликовывал. Сборник, подаренный отцу в 1837 году в день его рождения, он впоследствии отдал своему другу по союзу коммунистов, кельнскому врачу Роланду Даниэльсу; три тетради стихов, переданных в 1836 году невесте, Маркс оставил себе. Лаура Лафарг пишет Мерингу об отношении ее родителей к этим стихам: «Я должна вам сказать, что отец мой относился к этим стихам без всякого почтения. Каждый раз, когда мои родители заговаривали об этом, они от всей души смеялись над этими юношескими глупостями». В позднейший период своей жизни Маркс иногда еще писал сатирические стихи, не предназначавшиеся, конечно, для печати.

Если молодой Маркс в 1837 году преодолел в своем умственном развитии ранний период своих романтических и фихтовски-идеалистических увлечений, если перед ним «блеснуло внезапно, как бы по удару волшебной палочки... царство искренней поэзии, подобно далекому дворцу фей», и все созданные им поэтические опыты «разлетелись прахом», то это не означает, что он впоследствии должен был целиком отвергнуть творчество немецких мелкобуржуазных романтиков 20—30-х годов, представлявших своеобразный протест немецкого бюргерства, зажатого в тиски феодально-бюрократического государства эпохи реставрации. Маркса и в дальнейшем интересовал ряд произведений Гофмана, Шамиссо, Рюккерта и других, в которых в причудливой, часто сказочно-гротескной форме выражен этот протест против реакции, осмеяно немецкое филистерство. Его интересовала, наконец, самая форма протеста немецкого бюргерства того времени — бегство от действительности в мир грез — эта своеобразная фантастическая надстройка, обусловленная как по форме, так и по содержанию, той же действительностью.

— «Моим сестрам (Женни и Лаура), — пишет Элеонора Маркс в 1895 году, — я была тогда еще мала, — Мавр рассказывал во время прогулок истории, и эти истории разбивались не на главы, а на мили. «Расскажи нам еще милю», — требовали обе Девочки. Что касается меня, то из всех бесчисленных чудесных историй, которые мне рассказывал Мавр, я больше всего любила историю Ганса Рёкле. Они тянулись месяцами; ибо это была длинная-длинная история и никогда не кончилась: Ганс Рёкле был волшебником из тех, что любил Гофман, и имел игрушечную лавку и много долгов. В его лавке были чудесные вещи: деревянные мужчины и женщины, великаны и карлики, короли и королевы, мастера и подмастерья, четвероногие и птицы в таком изобилии, как в ноевом ковчеге, и столы, и стулья, стулья, экипажи и коробки, большие и маленькие. Но увы: несмотря на то, что он был волшебником, он вечно нуждался в деньгах, и поэтому должен был, против своей воли, продавать чорту все свои красивые вещи — одну за другой. Но после многих приключений и скитаний эти вещи затем постоянно вновь возвращались в лавку Ганса Рёкле. Некоторые из этих приключений были так страшны, что от них волосы вставали дыбом, как от рассказов Гофмана, другие же забавны, но все они рассказывались с неисчерпаемой выдумкой, фантазией и юмором»[11].

Известно, что многие великие люди, имевшие весьма отдаленное отношение к поэзии, «страдали» слабостью к рифмам и часы своего досуга жертвовали музам. Так, например, передают, что Ришелье наказывал своих противников тем, что заставлял их терпеливо выслушивать свои стихи. Поэтические опыты молодого Маркса нельзя отнести к разряду таких «слабостей»; они являются единственными в своем роде и немаловажными документами, свидетельствующими о идейной эволюции будущего автора «Капитала» и основоположника научного коммунизма до 1837 года, т.е. документами, дающими нам представление об умственных, научных и общественных интересах Маркса догегельянского периода.

  1. Eleanor Marx. Karl Marx (A biography). In «Progress» A monthly magazine, editebdy G. W. Foote Vol. 1. 5 May 1883, p. 288. ↩︎

  2. Eleanor Marx. Karl Marx, Lose Blatter. In «Oesterreichischer Arbeiter — Kalender für das Jahr 1895», S. 51-54. ↩︎

  3. Все цитаты из писем отца приводятся по «Магх — Engels - Gesamt Ausgabe; Abt 1 Band, 2. Halb band, Berlin 1929. ↩︎

  4. «Neue Zeit», Ig. XXX, Bd I , S. 5. ↩︎

  5. Mehring, Nachlass, Bd 1, S. 26—27. ↩︎

  6. Marx—Engels—Gesamtausgabe I Abt., l.Bd., 2 Halbbd. S. 3—96. ↩︎

  7. Перевод всех приведенных здесь эпиграмм сделан И. Б. Румером. ↩︎

  8. Дальше идут эпиграммы на Пусткухена, опубликованные в «Литературном наследстве» кн. 4—6, 1932 г. ↩︎

  9. Mehring, Nachlass, Bd. Ill, S. 481. ↩︎

  10. См. J. H. Mackay, Max Stirner. 3 Aufl., S. 58; G. Maуer, Anfänge des politischen Radikalismus im vormärzlichen Preussen. In «Zeitschrift für Politik», VI Bd., 1. Heft, 1913 S. 42—45, его же, Friedrich Engels, Bd. 1, Berlin, 1920, S. 109—112. ↩︎

  11. Eleanor Marx, Karl Marx. Lose Blätter. In «Oesterreichischer Arbeiter Kalender für das Jahr 1895». ↩︎