Ганс Фаллада (Из современной германской литературы)
Т. Мотылева
Всему миру известно, чем ознаменовался в области культуры приход фашизма к власти в Германии. Зверские репрессии по отношению к виднейшим писателям, художникам, ученым, «чистка» университетов и библиотек, сожжение лучших произведений мировой литературы на средневековых кострах, искусственное создание скороспелой славы фашистским халтурщикам и бездарностям, фашистская «унификация» издательств, газет, театров, радио, разгром революционных культурных организаций — таковы были первые шаги «культур-трегеров» в коричневых рубашках.
Так называемый «культурфашизм» — культурная политика паразитического, загнивающего, но вместе с тем террористически-агрессивного капитализма в эпоху его всеобщего кризиса. Идеология фашизма — наиболее яркое выражение кризиса буржуазной идеологии — характеризуется принципиальной антинаучностью, иррационалистической фразой, сочетающейся с узколобым практицизмом. «Мы страдаем от избытка образования», заявил Гитлер еще в одной из своих ранних речей. «Теперь ценят лишь знание, — но слишком мудрые люди — враги дела. То, что нам нужно — инстинкт и воля. Образованность приводит к потере и того и другого...»[1]
Террор фашизма по отношению к революционной и буржуазно-либеральной интеллигенции — не только один из способов укрепить буржуазно-империалистическую реакцию, отбрасывающий все, что ей может помешать, — но и своеобразный способ избавиться от перепроизводства культурных ценностей, не находящих себе применения в условиях кризиса, выбросить за борт ставшие лишними культурные силы, словно тонны избыточного бразильского кофе. Враждебность фашизма культуре — выражение безысходности капиталистических противоречий.
Взамен разрушаемой им культуры фашизм создает систему мероприятий, имеющих целью обеспечить идеологическое подчинение масс диктатуре реакционной буржуазии. Фашисты открыто насыщают литературу, искусство, радиовещание, печать политическим содержанием, отказываясь от традиционной буржуазной концепции «чистого искусства». Один из виднейших националистических писателей, Арнольд Броннен, в предисловии к своему известному роману «О. S.» (Обершлезиен-Верхняя Силезия), имеющему целью возбудить в читателе инстинкты зоологического великогерманского национализма и ненависти к полякам, — открыто заявляет, что книга написана им с целью «помочь политике средствами литературы». Но вместе с тем фашисты демагогически скрывают, прикрывают дымовой завесой громких фраз о «единстве народа», о «пробуждении нации», и т. д. подлинное классовое содержание своей идеологии, своей «культуры».
Фашистами разработано целое учение о пропаганде, — причем пропаганда в их понимании включает решительно все виды идеологической деятельности: недаром одним из первых мероприятий правительства Гитлера было создание специального министерства пропаганды с Геббельсом во главе. Гитлер пишет в своей книге «Моя борьба»:
«Всякая пропаганда должна быть прежде всего популярной: ее умственный уровень должен равняться по способности к восприятию самых ограниченных лиц из числа тех, на кого она рассчитана. Это значит, что ее умственный уровень должен быть тем ниже, чем больший круг лиц она должна охватить. Если же, как, например, при пропаганде за войну — в круг ее действия должен быть вовлечен целый народ, — следует с предельной осторожностью избегать слишком высоких умственных предпосылок... Пропаганда вовсе не должна обладать научной многосторонностью. Восприимчивость толпы весьма ограничена, понятливость незначительна, а зато забывчивость — велика...»
В применении к литературе — а литература для фашистов тоже пропаганда — эта гитлеровская заповедь означает: избегай глубоких проблем, избегай широких обещаний, не заботься о правде, — упрощай, лакируй, искажай действительность! И действительно, — читая литературные страницы «Ангрифф» и «Фелькишер Беобахтер», заполненные бездарнейшими патриотическими излияниями «певца» национал-социалистических штурмовиков Генриха Анаккера, душещипательными романами о добродетельных германских девушках и плохими немецкими переводами воспоминаний генерала Краснова о «зверствах большевиков» и итальянского фашиста Бальбо — о «доблестном» походе на Рим, — поневоле поражаешься, с какой заботливостью фашистские редакторы «избегают слишком высоких умственных предпосылок».
Однако, как бы ни была примитивна, как бы не была в идейном отношении беспомощна и художественно неполноценна, литературная продукция германского фашизма — нельзя презрительно отмахиваться от ее изучения, как это делали отдельные товарищи из Союза пролетарско-революционных писателей Германии до недавнего времени. Одна из немногих статей о фашистской литературе, появившихся в органе Союза — «Линкскурве» — обзор Егера «Творчество германских фашистов» — заканчивалась категорическим утверждением: «фашизм бессилен в литературном отношении так же, как он бессилен и в политическом, ибо он служит умирающему классу, падающему строю...»[2] Это утверждение по сути дела обрекало силы революционной литературы на полнейшую пассивность, на спокойное выжидание, пока фашизм и фашистская литература сами собой ликвидируются. Излишне доказывать, насколько опасна такая недооценка сил врага.
Известный отголосок такой недооценки есть и в статье Андора Габора «Фашизм и германские писатели» (Литгазета, 17/V с. г.). Перечисляя имена писателей, произведения которых изъяты из германских библиотек, т. Габор добавляет, что этот список «содержит все имена, которые до сих пор вообще числились в германской литературе». Своим описанием условий нелегальной работы тех революционных писателей, которые остались в Германии, т. Габор фактически создает впечатление, что единственное препятствие на пути проникновения революционной литературы в массы — полицейские преследования; им вовсе упускается из виду массовое распространение фашистской литературы и необходимость борьбы с ней, ее вытеснения, разоблачения буржуазной лжи и демагогии, составляющей ее содержание.
Сила фашистской литературы не только в том, что она в настоящее время заняла почти монопольное положение. Она проникает в мелкобуржуазные, а отчасти и в рабочие массы, ловко используя их националистические предрассудки, разочарование в буржуазной демократии, недовольство реформистскими вождями, а главное — беспросветность, безвыходность их экономического положения; она прославляет националистическую романтику, «эпатирует» дряблого мелкого буржуа лубочным идеалом «сильной личности», воплощенной в образе гитлеровского штурмовика, обещает скорый и безболезненный выход из кризиса, не брезгует для уловления читательских душ никакими средствами, от религиозной мистики до порнографии включительно. Фашистская литературная массовая продукция так же лишена художественной ценности, как писания национал-социалистических «теоретиков» вроде Федера и Розенберга лишены какой бы то ни было научной основы, — но все эти виды фашистского идеологического оружия сыграли свою роль при приходе Гитлера к власти.
Однако же фашистская литература состоит не только из халтурной массовой продукции.
За пределы Германии изгнаны, однако, не «все имена», числящиеся в германской литературе. Правительство Гитлера оставило в Германии не только сомнительные «таланты» из национал-социалистического лагеря, но и ряд буржуазно-националистических писателей негитлеровского толка (скажем, близких к «Стальному шлему» или немецко-национальной партии), очевидно, в не лишенной оснований надежде, что они быстро поддадутся всеобщему процессу «унификации», — и несколько писателей с неопределившейся политической физиономией, которую правительство надеется «определить» по своему усмотрению. Среди писателей и той, и другой группы, несомненно, есть несколько имен. Несомненно талантливы — и именно поэтому опасны — такие писатели, как Саломон, Броннен, Юнгер, Римкастен, Двингер.
Общеизвестно, что Маркс и Энгельс признавали за писателями буржуазии (эпохи ее подъема или расцвета) способность правдивого изображения тех или иных существенных сторон общественных отношений.
Иное дело — писатели буржуазии эпохи ее упадка. Если первые могли говорить правду о капитализме, «разоблачать миру больше политических и социальных истин, чем это сделали все политики, публицисты и моралисты, вместе взятые» (Маркс), оставаясь вместе с тем по своим субъективным убеждениям сторонниками капиталистического строя, то Драйзер, Ромен-Роллан, Андре Жид могут открывать миру политические и социальные истины прежде всего потому, что перешли на сторону класса, свергающего капиталистический строй. Буржуазия в период своего расцвета могла позволить себе известную откровенность и самокритику, — но буржуазия, стоящая накануне гибели, боится правды, прячется от нее, как страус.
В эпоху всеобщего кризиса капитализма писатель, не нашедший в себе мужества перейти на сторону революционного пролетариата, обречен на непонимание, — а следовательно, на неверное или неполное отражение окружающей его действительности. Но отсюда не следует, что он не может более или менее верно показать отдельные, более близкие ему стороны этой действительности. К любому такому писателю в той или иной степени применим отзыв Ленина о рассказах белогвардейца Аверченко: «Интересно наблюдать, как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные, и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно... Зато большая часть книжки посвящена темам, которые Аркадий Аверченко великолепно знает, передумал, перечувствовал. И с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России...» «До настоящего пафоса», — иронически продолжает Ленин, — «автор поднимается лишь тогда, когда говорит о еде... Автор описывает это прямо со сладострастием: вот это он знает, вот это он пережил и перечувствовал, вот тут уже он ошибки не допустит...»
Талант остается талантом, будь обладатель этого таланта белогвардеец или фашист. Но непреодолимая ограниченность социального кругозора, социальная ослепленность дает этому таланту возможность проявиться лишь в изображении второстепенных сторон действительности, в однобоком изображении действительности, неизбежно вызывает сочетание «сильных мест» — с «замечательно слабыми».
Именно такое сочетание имеется в произведениях упомянутых германских писателей, книги которых не удостоились чести быть сожженными на костре и изъятыми из библиотек. Каждое из этих произведений представляет собой смесь лжи и элементов правды, — причем преобладает, конечно, националистическая, буржуазная, реакционная ложь, но иногда, независимо от воли автора, проскальзывает и правда. Например, «Изгнанники» Саломона — книга, написанная с целью идеализации и прославления фашистских «вольных корпусов» (черносотенных банд, помогших разгромить германскую революцию), независимо от воли автора, дает жутко реалистические картины насилий, убийств, чудовищной моральной опустошенности фашистских бандитов, — но эти картины то и дело прерываются демагогическим философствованием о якобы революционном характере описываемых автором преступлений. Реалистические описания событий, создавая видимость искренности, создавая доверие читателя к автору, дают ему возможность протащить фашистскую ложь, фашистскую демагогию.
Другой пример: роман «Бонза»[3] Римкастена — критика социал-фашиста с фашистских позиций. Римкастен дает психологически верный и художественно меткий портрет реформистского вождя — трусливого карьериста, использующего партию для личного выдвижения и обогащения, выходца из рабочего класса, теряющего связь со своим классом, как только ему представляется на это возможность. Этот портрет должен показаться убедительным реформистскому рабочему, разочарованному в своих вождях. Но Римкастен «забывает» показать основное: то, что такого рода социал-демократы являются пособниками фашизма в деле подавления революционного пролетариата. Наоборот, он стремится на примере своего «бонзы» доказать, что все революционное рабочее движение — дело рук карьеристов, нечестных, недостойных людей. Тут опять-таки элементы правды в произведении дают возможность протащить вредную ложь. Такова специфическая роль более талантливых представителей германской фашистской литературы.
Нечего и говорить, что к этой литературе должно быть привлечено внимание международной революционной критики. Борьба против этой литературы, разоблачение ее невозможно без тщательного критического изучения. Наиболее действительный метод борьбы с ней, нейтрализации ее вредного влияния на читательские массы — сопоставление ее с действительностью, вскрытие противоречий между действительностью как она есть и ее тенденциозным, лживым изображением в фашистском литературном кривом зеркале.
Особое внимание стоит обратить на писателей, политическое лицо которых не вполне ясно, — писателей, находящихся в процессе фашизации, или в той или иной мере усвоивших элементы фашистской идеологии. За некоторых из них, быть может, еще стоит бороться. «Писатели, находящиеся под влиянием фашистской идеологии, не могут дать объективного образа действительности, они неизбежно должны зайти в творческий тупик. Поэтому не исключена возможность, что путем упорной идеологической борьбы нам удастся нейтрализовать влияние фашизма на некоторых молодых, более талантливых писателей»… (из выступления одного из виднейших теоретиков германской революционной литературы, т. Витфогеля, на германской комиссии МОРП. См. «Литература мировой революции», 1932, IX-X). В качестве примера т. Витфогель привел имя Ганса Фаллада.
Фаллада — писатель, с именем которого связано много споров. Первый роман его, тотчас по выходе завоевавший автору широкую известность, — «Крестьяне, бонзы и бомбы» (1931) правой печатью был встречен одобрительно, а революционной критикой (тем же Витфогелем, например) с возмущением заклеймен, как фашистский. Второй роман — «Маленький человек — что же дальше?» (1932) был принят некоторыми фашистскими критиками тоже с одобрением, в то время, как другие критики из того же лагеря усмотрели в нем злонамеренный «культур-большевизм»; левобуржуазная и социал-демократическая печать осыпала Фаллада неумеренными похвалами, сравнивая его со всеми германскими классиками; орган левых социал-фашистов «Лейпцигер Фольксцейтунг» перепечатал роман целиком, а пролетарская критика встала перед трудно разрешимым вопросом: кто такой Фаллада — союзник или враг, писатель, идущий к пролетариату, или фашист?
В романе «Крестьяне, бонзы и бомбы», несомненно, есть фашистские тенденции, — но они своеобразно выражены. Фаллада не призывает ни к установлению диктатуры, ни к расширению территориальных границ Германии, ни к восстановлению былого величия вильгельмовской империи, ни к войне против СССР. Он только показывает один из провинциальных уголков Веймарской республики во всей его неприглядности.
Северогерманский городок Альтгольм населен полунищими мелкими буржуа, трагикомическими обывателями, и «с.-д.» «бонзами», в руках которых находится муниципальная власть. Галлерея свиных рыл провинциальной обывательщины нарисована Фалладой с натуралистической добросовестностью, а подчас — с едким сарказмом. Особенно досталось социал-демократическому бургомистру Гарейсу: это — трус, лгун, карьерист, который под конец романа настолько себя разоблачает, что от него с презрением отворачиваются собственные товарищи по партии. Не многим лучше ближайший сподвижник Гарейса, полицейский инспектор, социал-демократ Фрерксен — тупой исполнитель буквы закона, напоминающий николаевского жандарма.
Населению Альтгольма противопоставлены крестьяне окружающих его деревень. Фаллада как будто бы на стороне этих крестьян, когда они организуют сопротивление городскому судебному исполнителю, приехавшему отбирать скот за неуплату налогов; когда они после ареста одного из зачинщиков этого сопротивления грозной, молчаливой демонстрацией протеста идут по улицам Альтгольма: когда они на тайном собрании в лесу постановляют наказать альтгольмцев за избиение участников демонстрации путем объявления бойкота городу. Борьба деревни и города, ведущаяся со стороны города, т. е. местных властей, средствами полицейского принуждения, а со стороны деревни — средствами пассивного, но единодушного протеста, — и составляет содержание романа, заканчивающегося поражением Гарейса и оправданием крестьян-демонстрантов по суду.
Городские отрицательные типы у Фаллада — живые, запоминающиеся. Зато его идеализированные крестьяне — все на одно лицо, говорят неестественно, средневековым языком, иконописно-искусственные. Городские типы нарисованы с большим знанием среды; крестьяне, очевидно, без такого знания.
Роман полон противоречий, неувязок. С одной стороны, Фаллада — за крестьян, всецело оправдывает их бойкотистское движение против городских властей. С другой стороны — он не может умолчать, что во главе крестьянского союза «Бауэрншафт», руководящего этим движением, стоят лица, никакого отношения к крестьянству не имеющие, в том числе авантюрист Геннинг, имеющий большой стаж по части убийств и грабежей в рядах фашистских банд. Как будто бы напрашивается вывод, что законное недовольство крестьян налоговым гнетом и полицейско-бюрократическим режимом используется фашистом Геннингом и ему подобными в реакционных целях, но Фаллада уклоняется от вывода. С одной стороны, Фаллада против государственной власти (того времени, когда вышел роман); он неоднократно дает понять, что его бургомистр Гарейс — лишь ухудшенная копия его социал-демократических и либерально-буржуазных собратьев, сидящих в Берлине. Но опять-таки, с другой стороны, сессия суда, присланного в Альтгольм из центра, неожиданно оказывается носителем правосудия и справедливости. И здесь Фаллада уклоняется от вывода.
Не менее вопиющей неувязкой является изображение крестьян, как единого целого, внутри которого нет никаких различий, а тем более противоречий. Правда, изредка довольно невнятно упоминается о том, что у некоторых членов союза «Бауэрншафт» есть батраки, но дальше этого упоминания дело не идет.
На всем протяжении романа действует единая, ничем не расколотая, крестьянская масса.
Ключ к пониманию политической тенденции романа — слова одного из вождей «Бауэрншафт»: «Гарейс — красный и Фрерксен — красный, это мы знаем уже давно. И уже давно, со времени революции, и до революции, и до войны мы знали, что несут нам красные: отнятие нашей собственности! Грабеж! Рабство! Разврат! Безбожие!..»
Вот эта мечта о временах «до революции, до войны», это отожествление «красных», т.е. революционного рабочего движения с социал-демократами, ставшими у власти после революции 1918 г. и предавшими ее, это перенесение ответственности за бедственное положение крестьянства, с буржуазии и ее социал-демократических слуг на революционный пролетариат, замазывание противоречий внутри крестьянства, — типичные приемы фашистской демагогии, типичные аргументы, при помощи которых национал-социалисты «обрабатывали» трудовое крестьянство, отвлекая его недовольство от юнкеров, кулаков и буржуазии, натравливая его на «красных». Отожествляя «красных» с Фрерксеном и Гарейсом, затушевывая противоречие между трудящимися и эксплуататорами, Фаллада оказал услугу национал-социалистам, хотел он этого или не хотел.
Упомянутые выше противоречия и недомолвки в романе показывают, что он вовсе не был написан последовательным фашистом; такой фашист лучше бы сумел увязать концы с концами, не проговорился бы, кто посылается для руководства «стихийным» крестьянским движением, не проговорился бы, что возвеличенные в романе крестьянские «революционеры», с точки зрения буржуазного суда, менее опасны, чем скомпрометировавший себя социал-демократический бургомистр.
Ключ к пониманию социальной сущности творчества Фаллады — образ одного из главных действующих лиц романа, не принимающего непосредственного участия в борьбе между «Бауэрншафт» и альтгольмскими властями — мелкого журналиста Тредупа, газетного люмпен-пролетария, влачащего с женой и детьми жалкое, полуголодное существование, целиком зависящего от владельца газеты, нищенски оплачивающего его труд. Характерен разговор Тредупа с женой:
«— Да, Элиза, вот они какие, хозяева. Они ведь ничего не понимают в том, что такое жалованье и как на него можно прожить. Они читают в газете, что безработный с семьей живет целую неделю на 12 марок 40 пфеннигов; и думают: раз целая семья может, значит один человек и подавно…
— Именно. Попробовал бы он хоть неделю так жить с женой и детьми, как мы живем...
— Неделю, Элиза, ничего не значит. Неделю — это все могут. Самое невыносимое — всегда жить так, без надежды, что когда-нибудь будет лучше: вот это — самое невыносимое!»
Фаллада прекрасно, ярко передает эту психологию отчаяния, безвыходности, вечной погони за заработком, вечного страха безработицы.
Стремление выкарабкаться из этого положения толкает Тредупа на ряд беспринципных поступков: он стремится использовать события в городе для своей карьеры, примазывается то к той, то к другой из борющихся сторон, готов пойти на любое уголовное преступление, только для того, чтоб избежать безработицы и голодной смерти.
Роман «Крестьяне, бонзы и бомбы» — выражение той самой мелко-буржуазной растерянности, безвыходности перед лицом кризиса, которая так хорошо передана Фалладой в образе Тредупа. Роман по существу глубоко пессимистичен: если не считать лишенных всякого жизненного правдоподобия образов крестьян, в нем нет ни одного положительного лица. Фаллада разделяет неуверенность Тредупа в том, что «когда-нибудь будет лучше». В этом — корень его фашистских зигзагов.
На примере первого романа Фаллада можно ясно проследить, как влияние реакционной идеологии на талантливого писателя насилует художественное творчество.
В романе есть блестящие страницы, — особенно там, где показана работа провинциальных газет, механика зависимости «свободной» печати не только от ее владельца, в целях рекламы поддерживающего «разногласия» между двумя принадлежащими ему газетами, но и от любого лавочника, дающего объявления.
«Крестьяне, бонзы и бомбы» так неизмеримо высоко подымается над уровнем средних фашистских романов, что неудивительно, что революционная критика по его появлении сразу забила тревогу, напомнила о необходимости дать встречную продукцию, чтоб завоевать крестьянского и мелкобуржуазного читателя.
Второй роман Фаллада «Маленький человек — что же дальше?» — уже свободен от фашистских тенденций, и в соответствии с этим — в художественном отношении несравненно выше первого. Этот роман показывает, как кризис капитализма отражается на судьбе мелкого служащего, показывает с такой яркостью, как не сумел показать до сих пор ни один революционный писатель.
Герой романа — служащий-полупролетарий, а затем — безработный — Ганс Пиннеберг несколько видоизмененный вариант образа Тредупа из первого романа. Это — честный обыватель, пользующийся симпатией автора и вызывающий симпатию и жалость читателя.
«От безработицы страдают не только безработные. От нее страдают также имеющие работу рабочие. Страдают, так как наличие большого количества безработных создает для них неустойчивое положение на производстве, неуверенность в завтрашнем дне. Сегодня они работают на предприятии, но они не уверены, что, проснувшись завтра, не узнают, что они уже рассчитаны». (Сталин). «Маленький человек» Фаллада — яркая иллюстрация этих сталинских слов. Отчаянная борьба Пиннеберга за то, чтобы не потерять работу, показана Фалладой с таким драматизмом, что роман, представляющий собой обыкновенную историю мелкого служащего, каких в Германии сотни тысяч, читается с захватывающим интересом: это отмечают критики самых разнообразных направлений.
В «Маленьком человеке» не осталось и следа от фашистской идеи единства классов, оказавшей несомненное влияние на первый роман Фаллада. Он исчерпывающе показывает, как наличие огромной резервной армии безработных дает предпринимателям возможность все больше усиливать эксплуатацию, держа рабочих и служащих под постоянной угрозой увольнения. Приемы эксплоатации разнообразны: провинциальный торговец Клейнгольц бесцеремонно лишает служащих выходных дней (но зато предоставляет одному из них, национал-социалисту, дополнительные выходные дни для участия в фашистских демонстрациях); берлинская крупная фирма Мандель увольняет продавцов, которым не удалось сбыть определенной нормы товара. Фаллада опровергает один из популярных аргументов национал-социалистической агитации — противопоставление мелких «истинно-немецких» предприятий — крупным еврейским фирмам: патриархальная эксплуатация кичащегося своим «арийским» происхождением Клейнгольца ничуть не лучше утонченной, эксплоатации еврейского буржуа Манделя. И тот, и другой одинаково руководятся принципом: «Уволим одного — не беда, остальные и без него справятся. А не справятся — найдем, кем заменить. Мало ли их без дела бегает»… И тот, и другой в любую минуту готовы с циничной откровенностью заявить служащему: «Вы думаете, что нас интересует ваша личная жизнь, господин Пиннеберг? Ошибаетесь — вовсе не интересует... Помните, что только от фирмы зависит ваша личная жизнь! Сначала — фирма, и снова — фирма, и еще раз — фирма, — а уже после этого делайте, что хотите. Ведь вы благодаря нам живете, ведь мы избавляем вас от заботы о средствах существования, поймите вы это!»
Умело вводя в повествование элементы репортажа, опираясь на большой фактический материал, Фаллада показывает, как его Пиннеберг еще до увольнения со службы «избавлен милостью предпринимателя от заботы о средствах существования. Пиннеберг и его жена вырабатывают себе «нормальный бюджет», вычисленный по всем правилам бухгалтерского искусства и снабженный предусмотрительным примечанием: «отступления от бюджета ни в коем случае не допускаются.» Этот человеческий документ, составленный на основании типичных для Германии цифр зарплаты и цен, предусматривает только самые необходимые для жизни расходы: в нем нет места ни газете, ни книге, ни театру, ни многому другому, что имеет любой советский рабочий. Пиннеберг — типичный, «пролетарий со стоячим воротничком», представитель слоя, который буржуазия искусственно изолирует от пролетариата, противопоставляет пролетариату, внушая ему иллюзии о его культурном превосходстве, — по существу глубоко некультурен. Именно его уровень понимания имеет в виду Гитлер, когда говорит об ограниченных людях, на которых должна быть рассчитана фашистская пропаганда. Именно его уровень понимания имеют в виду наемные писаки фашизма. Пиннеберг несравненно менее культурен, чем любой советский рабочий. Если бы книгу Фаллада перевести на русский язык — а перевести, несомненно, стоило бы! — она явилась бы для советского читателя интересным художественным подтверждением неизмеримой, непередаваемой разницы между жизнью рядового трудящегося «у нас» и «у них».
И совсем уже невыносимо живется Пиннебергу — безработному, ютящемуся в полуразрушенном загородном домике, живущему на заработок жены от стирки и починки белья соседей и два раза в неделю выстаивающему в очереди на бирже труда за грошовым пособием. Так невыносимо, что миролюбивый, добродушный Пиннеберг преисполняется ненависти к «лавкам, в которых ничего нельзя купить, кино, куда нельзя зайти, кафе для тех, кто может платить, музеям для прилично одетых, квартирам для других, властям, которые издеваются…»
Но это еще не настоящая классовая ненависть. Ни Фаллада, ни его герой не знают, как найти выход из кризиса капитализма, жестоко ударяющего по существованию миллионов «маленьких людей». Правда, Пиннеберг (или, вернее, Фаллада) уже убедился, что от «наци» нечего ждать выхода из кризиса: в романе есть хорошо удавшееся автору эпизодическое лицо — национал-социалист Лаутербах, вступивший в штурмовой отряд, чтоб хоть чем-нибудь заполнить свою бесцельную и бессмысленную жизнь, и неизменно возвращающийся с фашистских походов и демонстраций с синяками и царапинами, полученными от рабочих и крестьян за свою «мирную разъяснительную работу». Нет, от «наци» Лаутербаха Фаллада и его герой ничего не ждут. Но, если Пиннеберг в минуту крайнего раздражения хозяевами или профбюрократами и обещает иногда им на зло при ближайшем удобном случае проголосовать за коммунистов — это намерение у него не очень серьезно. Он коммунистам не доверяет.
В «Крестьянах, бонзах и бомбах» фигурирует местный коммунистический функционер, который много рассуждает о мировой революции, но ничего не делает и только ставит себя в смешное положение своими неделовыми, абстрактно-трескучими речами. В «Маленьком человеке» тоже мимоходом показан молодой рабочий-коммунист, вся партийная деятельность которого, повидимому, заключается в том, что он отца-социал-демократа обзывает социал-фашистом. Это — все, что Фаллада знает о КПГ. Политическая грамотность у него не выше, чем у его героя Пиннеберга. Его образы коммунистов — смесь обывательских представлений о том, что большевик — обязательно дикарь и обязательно ругается, и неизбежной реакции рядового мелкого буржуа на действительные недостатки некоторых братских компартий, отмеченные XII пленумом ИККИ — абстрактность и шаблонность агитации, недостаточное умение втягивать эксплуатируемые массы мелкой буржуазии и служащих в борьбу под руководством пролетариата.
Фаллада — писатель тех многочисленных слоев мелкой буржуазии, которые не убедились еще в том, что единственный выход из капиталистического кризиса — революционная борьба в союзе с пролетариатом. Но, если он в своей первой книге предлагает крестьянам ложный, реакционный, фашистский выход — во втором романе его герой-служащий уже начинает отдавать себе отчет, что «нечего зазнаваться перед рабочими — мне живется ничуть не лучше, чем им», — но еще далек от понимания того, каким образом и под чьим руководством он может избавиться от власти Клейнгольцев и Манделей.
От этого понимания далек и Фаллада. И потому его художественно полнокровный роман, говорящий правду о капиталистической Германии, кончается фальшивой, искусственно приклеенной сценой семейной идиллии безработного Пиннеберга, — попыткой кое-как увязать концы с концами, чтоб избежать прямого ответа на поставленный романом вопрос — что же дальше? Ответа Фаллада так и не дает.
Возникает вопрос: как отнестись к творчеству таких писателей, как Фаллада? Клеймить ли их, как фашистов, или рассчитывать на них, как на будущих союзников пролетариата?
Ни то, ни другое. С одной стороны — Фаллада в своем втором романе уже не является фашистом. Неизбежный процесс фашизации значительных слоев мелкой буржуазии в связи с приходом национал-социалистов к власти, затронувший и ряд видных представителей интеллигенции (писатели Макс Бартель, Иеринг, Бенн), сопровождается и обратным процессом: полевением, а в отдельных случаях и окончательным переходом на сторону пролетариата (Оскар Мария Граф) других представителей интеллигенции идеологов тех слоев мелкой буржуазии, в глазах которой фашизм успел уже себя разоблачить. По этому пути преодоления фашистского влияния идет, очевидно, и Фаллада. Идет, — хотя и неизвестно, каковы дальнейшие перспективы его политического развития: фашисты борются за писателей, будут бороться и за Фаллада, который ценен для них тем, что умеет выражать в своем творчестве антикапиталистические настроения масс и таким образом может быть хорошо использован для фашистской демагогии. Правда, фашизм, стоящий у власти, имеет мало почвы для антикапиталистической демагогии, которой он пользовался, чтоб притти к власти: недаром Гитлер провозгласил «германскую революцию законченной». Но практика показывает, что и стоящий у власти фашизм, умеет маскироваться, притворяться врагом капиталистов и другом трудящихся; характерным примером такой маскировки является, например, роман польского фашиста, активного пилсудчика Каден-Бандровского «Черные Крылья», принятый у нас некоторыми простодушными критиками (простота хуже воровства!) за книгу революционную.
И в первой, и во второй книге Фаллада мы явно имеем дело не с маскировкой, а с колебаниями мелкобуржуазного писателя — выражением колебаний его класса. Тот факт, что один из его последних рассказов («В поисках работы» — вариация на тему безработицы, являющуюся основной темой творчества Фаллада) напечатан в фашистском (правда, не национал-социалистском, а близком к кругам, группирующимся вокруг генерала Шлейхера) журнале «Тат», — тоже выражение колебаний Фаллада и подтверждение того, что буржуазия за него борется. И вместе с тем сигнал германским революционным писателям, что и им надо вести активную борьбу за привлечение на свою сторону, колеблющихся писателей типа Фаллада, — борьбу методами разоблачения фашистской демагогии и утверждения правды германских пролетариев, борющихся под руководством коммунистической партии за Советскую Германию.
Цит. по сборнику «Die Nationalsozialistische Weltanschauung», De Vries de Heckelingen, Berlin 1932 г. ↩︎
Линкскурве, 1931,1V. — Следует отметить, что грубо ошибочная формулировка о «политическом бессилии фашизма» была перепечатана без примечаний, вместе со всей статьей в русском издании журнала «Литература мировой революции». ↩︎
«Bonze», бюрократ, реформист ↩︎