Егор Булычев и смерть

Д. Мирский

О «Егоре Булычеве» так много писали, что новая статья может показаться лишней. Но это произведение — наравне с «Климом Самгиным» — является едва ли не самым глубоким во всем творчестве Горького, содержание его еще долго не будет исчерпано критикой.

Появление печатного текста «Булычева» дает особенное право опять говорить о нем, — между прочим и потому, что оно дает нам возможность оценить Вахтанговскую постановку с точки зрения соответствия Горьковскому замыслу. Постановка эта двойственна — с одной стороны изумительная, гениальная игра Щукина, несомненно раскрывающая самого Булычева во всей его глубине, — редкий пример, полный удачи, полного и плодотворного совпадения между актером и автором. И помимо Щукина в типаже «других» было много удачного, — но это значительно нейтрализуется недопустимой отсебятиной, которую позволил себе театр, в какой-то мере исказивший рисунок Горьковской драмы. Это касается особенно двух, не содержащихся в пьесе, «антирелигиозных» эпизодов в сцене Булычева с игуменьей и в последней сцене с молебном, где Булычев выгоняет духовенство. «Егор Булычев» — произведение глубоко антирелигиозное, заостренное против религии в самом существенном плане, но эта глубокая антирелигиозность только искажается циркаческой антипоповщиной этих сцен. Особенно искажает пьесу последняя сцена с изгнанием попов, — она совершенно нарушает весь стиль, всю конструкцию пьесы.

И это заставляет задуматься над взаимным положением писателя и режиссера. Эта невыносимая «автономия» театра, это полное отсутствие уважения к авторскому замыслу — наследие того времени, когда советский театр ставил старые, чуждые нашему времени пьесы, ломая их и делая из них новые. Такое отношение к тексту может быть и законное для времени, когда не было достаточного предложения хорошей современной драматургии, но совершенно нетерпимое по отношению к произведению, являющемуся высочайшим достижением нашей драматургии, нужно было бы быть самым резким образом заклеймить советской общественности. Но, повторяю, блестящая удача Щукина в роли самого Булычева настолько велика, что компенсирует эти, столь существенные, искажения.

Одни статьи о «Булычеве» утверждали, что эта пьеса о смерти, другие, — что эта пьеса — о последнем этапе разложения русской буржуазии.

В выдвижении смерти, как общественной темы «Булычева», несомненно сказывается та глухая и полумолчаливая оппозиция социальной темы, которая так характерна для известных кругов нашей литературной и около-литературной интеллигенции. В игнорировании смерти, как центральной темы пьесы, не менее характерно сказывается упрощенчество и робость некоторой, численно, к сожалению, значительной части нашей критики, боящейся запятнать чистоту свою допущением такой, на первый взгляд, «бесклассовой» вещи, как смерть. Между тем, смерть — тема столь же мало бесклассовая, как и всякая другая тема, касающаяся человека. Человек не только живет, но и умирает, как классовое существо, и одна из самых интересных сторон «Егора Булычева» как раз та, что он с необыкновенной отчетливостью выдвигает классовый, исторический характер такой «общечеловеческой» темы, как смерть.

«Булычев» — пьеса о смерти и пьеса о разложении русской буржуазии, — пьеса о смерти (вернее, об умирании) конкретного русского буржуа с очень точно определенной социальной биографией в очень точно определенной исторической обстановке.

И религиозное миросозерцание и буржуазное миросозерцание утверждали, что смерть — великая уравнительница, что перед смертью спадают все покровы, помогавшие различать людей, и остается голый человек, один перед лицом бога или перед лицом уничтожения. Конечно, после того как она наступила, смерть равняет не только «монарха и раба», но и человека, и животное. Но пока человек жив, он жив как существо общественное, и даже если приближение смерти отрывает его от людей и бросает его в то страшное «метафизическое» одиночество, которое с такой силой умел изображать Толстой, то и это обусловлено его социальной биографией и не только его собственной социальной биографией, но и всем историческим положением его класса. Человек и умирает, как часть своего класса, и в момент его смерти над ним тяготеет все прошлое, настоящее и будущее его класса. Не только по-разному умирают члены доклассового родового союза, греческий рабовладелец, средневековый феодал, крепостной крестьянин, буржуа и рабочий, но по разному умирает буржуа эпохи восхождения своего класса и эпохи его разложения, и при всем огромном разнообразии индивидуальностей, в каждой «как солнце в малой капле воды», отражена не только сущность, но и история, и перспектива его класса.

Индивидуалистическое отношение к смерти, страх и одиночество при се приближении вовсе не характерны для буржуазии вообще. Буржуа XVIII и начала XIX века умирал, полный душевного мира п сознания праведно и полезно проведенной жизни. Тема страха смерти появляется у буржуазии лишь с середины XIX века и сначала только у так или иначе дефективных членов буржуазии — полуотщепенцев, неудачников, людей с классовым пороком. Только с ростом кризиса буржуазной культуры тема эта становится все навязчивей и навязчивей. Но. конечно, в буржуазной литературе она ставится абстрактно, «общечеловечески» и классовое ее содержание замазывается, — в лучшем случае оно преломляется в кривом идеалистическом зеркале, индивидуалистический страх «образованного», сознательного человека противопоставляется «животной» бессознательности мужика, дикаря, еще недоразвившегося до осознания своей личности.

Индивидуалистический, умноженный одиночеством, беспросветный и абсолютный страх перед смертью характерен для буржуа эпохи нисхождения своего класса, эпохи, когда индивидуализм, вообще свойственный буржуазии, усиливается расслаблением классовой спайки и исчезновением той гордости своим классом, которая так характерна для буржуа эпохи промышленной революции.

Горький берет особенно острую фазу вырождения буржуазии, развращенной до необычной степени войной и уже воочию видящей неизбежную роковую встречу со своим могильщиком. Он обостряет и осложняет ситуацию тем, что делает Булычева бывшим трудящимся, отбившимся от своего класса и выбившимся в «люди». Став сначала приказчиком, он, женившись на дочери своего хозяина, становится капиталистом. Даровитый, напористый, неразборчивый в средствах, он умножает свое состояние и делается одним из первых лиц в городе. Насмешник и скептик, он не пользуется любовью своих сограждан, но его богатство и удачливость принуждают их уважать его. Он живет — буржуа, как другие, — яркие и сильные представители своего класса. Но вот у него обнаруживается рак в печени, он обречен на смерть. Идет 1916 год — разложение окружающего его буржуазного общества и всей российской дворянской буржуазной империи начинает принимать определенно гнилостные черты. Кризис буржуазной России надвигается. В одно и то же время оказывается обреченным на катастрофу весь класс и обреченным на смерть один из его членов. И в этот-то момент их пути расходятся. Пока Егор Булычев был здоров, а его класс, так или иначе, под покровительством Витте и Столыпина, цвел и креп — они уживались. Булычев был немножко капризным и непослушным сыном, но из рамок своего класса он не выходил. Если бы он не заболел неизлечимой болезнью, он, может быть, и теперь не смог бы отрешиться от своей гниющей среды. Ни на какую деятельность, кроме все той же грабительской наживательской деятельности волжского капиталиста, он способным себя не чувствует. Только рак в печени, навсегда отнимающий у него возможность всякой деятельности, только неизбежная смерть позволяет ему подняться на точку зрения, с которой он может посмотреть на свой класс со стороны и осудить его. Деятельностью он был связан со своим классом и невозможность дальнейшей деятельности — смертельная болезнь — отрывает его от его класса. Так возникает парадокс — смертельная болезнь позволяет ему опять прикоснуться к своим здоровым социальным корням, к корням, от которых он себя начисто оторвал.

Безумный, животный страх, который он испытывает перед смертью, осложняется этим освобождением от буржуазной почвы и влечением к другой. Казалось бы, в этом залог спасения от одиночества и плода одиночества — животного страха смерти. Тем более, что класс, от которого он некогда оторвался, чтобы из лагеря эксплуатируемых перейти в лагерь эксплуататоров, этот класс поднимается, наступает — и за сценой уже слышна его мощная поступь. Но дальше бесплодного, мучительного скептицизма, который только усиливает его одиночество и страх перед смертью, он не может пойти. Он умирает один. Его домашние думают только о том, чтобы он скорей умер и как бы получить, прибрать его деньги, — только самые близкие ему люди, наименее связанные с обществом, — незаконная дочь и любовница-горничная — заботятся о нем. Но они не уменьшают одиночества. Булычев, ослабевая, борется со смертью, с животным ужасом перед ней. Его могучие силы подрезаны болезнью и одиночеством. Он пробует разные средства лечения — знахарку, юродивого, — пробует без веры в них и без надежды.

И все время его мучит бессознательное раскаяние в том, что он пошел не по той дороге, попал «не на ту улицу». В последнем акте он кажется родственникам, стыдящимся его, боящимся его новых выходок, страшным и неприличным призраком. Но сквозь наготу не считающегося ни с какими приличиями. Булычева и сквозь дикие, с отчаяния, припадки самодурства сверкают искры высшего сознания, хаотические, еще бесформенные, но складывающиеся в обвинительный акт против самого существа капитализма.

Горький не первый раз говорит о русском буржуа, поднявшемся из трудовых рядов. Он несомненно испытывает некоторое влечение к этому типу. Талантливый, сильный, «жадный к жизни» трудовой человек пробивал себе дорогу «в люди», вступал в ряды эксплуататоров.

Трудовое происхождение Булычева — момент обогащающий и конкретизирующий тему индивидуальной смерти на фоне смерти класса. Оно обостряет одиночество Булычева, усиливая его своеобразным раскаяньем. Но тема эта, — тема выдающегося человека, отрешающегося от своего класса и поднимающегося выше его в связи с ожиданием смерти для себя и с кризисом класса, — существует и помимо этой индивидуальной черты.

Можно провести аналогию между Булычевым и Толстым, хотя она может показаться преувеличенной.

Общеизвестно, что «обращение» Толстого началось с того предельного и беспримерного страха смерти, который он столько раз и с такой силой описывал (особенно в «Записках сумасшедшего»). Сам Толстой в «Исповеди» связал его с началом старости и «дурным запахом изо рта» и т. д. Гораздо меньше помнят о том, что Толстой столь же определенно связал его с кризисом своего класса. Первые шаги этого «обращения» ярко написаны в «Анне Карениной», где размышления Левина о смерти и о смысле жизни неразрывно связаны с размышлениями о кризисе помещичьего хозяйства. «Обращение» Толстого, обусловившее его крестьянские настроения, сделавшее из него «зеркало русской революции» и «первого крестьянина в русской литературе», было обусловлено тем же самым сочетанием обстоятельств, что и обращение Егора Булычева к своему трудовому прошлому и против своего класса, — угрозе личной смерти на фоне растущего разложения своего класса. Угроза смерти сама по себе, вне исторического контакта «периода 1861—1905 г.», осталась бы подробностью внутренней биографии Толстого, лишенной интереса, но этот конкретно-индивидуальный момент — отражаясь в историческом движении, в кризисе класса — колоссально усилил его действие в индивидуальном сознании Толстого и дал ему особую интимность, особую способность заражать. И надо напомнить, что, хотя Толстой и сильно затуманил своим утопическим религиозным учением этот факт, — классовый характер отношения к смерти у него подчеркнут самым отчетливым образом. Страх смерти, на первом этапе принимающий форму безысходного «метафизического» ужаса, затем при благоприятных обстоятельствах просветляющийся до «любви к ближнему», самым недвусмысленным образом дан как дворянско-буржуазное отношение к смерти. Работник (в «Хозяин и работник») умирает совсем иначе. Все это, конечно, сильно затуманило религиозной моралью и отношением к эксплуататорам, как грешникам, отпавшим от невинного первобытного общества трудящихся, — но реальная правда остается ясно видной.

Существенная разница между Толстым и Булычевым та, что, тогда как Толстого обращение к смерти приводит к богу и к религии, Булычева оно приводит к отрицанию бога. Толстой идет к патриархальному, консервативному, следовательно, религиозному крестьянству, в своем бунте на коленях опирающемуся на «божью правду». В крестьянстве самом эта религиозность была составной частью той деревенской косности («идиотизма») и классовой наивности, которая еще накануне 1905 года держала русского мужика не только под религиозным, но и под монархическим кошмаром. У Толстого, человека далеко не наивного и не простого, это очень утонченная и очищенная — освобожденная от всякого клерикализма поповщина, которую по этой причине Ленин называл особенно гнусной.

Булычев, как фрондирующий буржуа, хищник, своими силами выбившийся из низов, и сам по себе не особенно решителен. Связи его с церковью, с попом Павлином, явно социально-утилитарного характера, повышающего его вес в городе, и позволяющие церкви поживиться на его счет. Но бог все-таки существует для Булычева и, восставая против своего класса, он восстанет и против бога. Чисто социальный бунт против духовенства сопровождается у него и «космическим» бунтом против бога, устроившего мир так, что он, сильный и здоровый человек, умирает от неизвестно откуда пришедшей и ничем не отразимой болезни. Угроза смерти на фоне кризиса класса приводит и Толстого, и Булычева к раскаянию — Толстого в своем религиозном прошлом, Булычева — в измене своему трудовому происхождению. Но Толстого это раскаяние ведет к подчинению смерти. Толстого оно приводит к приятию того миропорядка, который подвергает его смерти, полному отказу от борьбы, — той же позиции на коленях, но уже без бунта. Та же угроза приводит Булычева к бунту против этого порядка, бунту смутному и бессильному, но все-таки бунту, и это делает Булычева уже отчасти достойным своего происхождения, — и снова сближает его с его создателем.

Неслучайно, что создание «Егора Булычева» совпало у Горького с подготовкой создания Института Экспериментальной Медицины, задуманного, как главный штаб борьбы с биологическими врагами человеческой жизни. В Булычеве смерть вызывает гневный, но бессильный, ибо безоружный протест против бога, устроившего мир так гнусно. Горький открывает активную борьбу против смерти, развернутое наступление против смерти, наступление, доступное только победившему пролетариату, вооруженному всем арсеналом науки. Смерть, мы знаем, необходимое условие жизни, ее существенный диалектический момент, который по самой природе вещей не может быть устранен. Думать об уничтожении смерти мог «религиозный философ», доморощенный утопист Федоров, мечтавший о воскрешении мертвых с одновременной помощью бога и химии. Но неразрывная связанность смерти с жизнью не значит, что с ней нельзя бороться, так же как невозможность абсолютного знания не значит, что нельзя к нему стремиться. Пролетарское отношение к смерти включает в себе не только постоянную готовность умереть за дело своего класса, умереть, воспринимая свою смерть не как смерть, а как момент в победном пути своего класса. Оно включает в себе также максимальную индивидуальную сопротивляемость, отказ сдаться слепой силе, отрывающей от борьбы и строительства, и коллективную организацию всех знаний на борьбу со смертью, на максимальное ограничение ее действия.

Я ни минуты не претендую на то, что исчерпал содержание «Егора Булычева», произведения не только очень глубокого, но и очень богатого редким даже для Горького богатством оттенков и, в то же время, необыкновенно лаконического и экономного в средствах.

Критическое изложение «идеи» художественного произведения относится к самому произведению, как топографическая карта к самой местности.

Grau, teurer Freund, ist alle Theorie
Und grün des Lebens goldner Baum.

Также и критика в сравнении с искусством. Но, мне кажется, что «идея» пьесы Горького именно та, которую я пытался наметить, и что именно в ней надо искать то звено, за которое надо ухватиться, чтобы вытянуть все большое конкретное богатство этого замечательного произведения.