Кровные заботы

В. Инбер

Однажды моя мать, уже седая старушка, почти не встающая с кресла, сказала о моих товарищах — поэтах: «Они все очень славные молодые люди. И пишут, вероятно, хорошо. Но их нельзя сравнить с поэтами моего времени».

— Почему же, дорогая?

— Они слишком веселы. Поэт не может быть весел.

В ту минуту устами моей матери говорила вся либеральная интеллигенция 60-80-х годов. И даже еще гораздо более ранняя. Говоря так, моя мать, конечно, думала о Надсоне, болезненном, бледном и длинноволосом поэте ее юности. Да это и понятно.

В царской России веселый поэт был антиобщественник и реакционер. Кто назовет мне жизнерадостного, розовощекого поэта того времени? Никто. Главным образом это относилось к лирическому поэту.

Представление о лирике, как о грусти, досталось нам от прошлого, как недоброе наследство. Последний лирик прошлого живший вместе с нами, Есенин, еще больше убедил нас в том, что лирика обаятельна, но опасна. Что нам она не нужна.

Из рук Есенина лирика досталась нам, как фабрика на ходу, превосходно оборудованная всевозможными острыми, пронзительными, сверлящими, колющими и жалящими станками, вырабатывающими грусть и печаль. В первые годы революции фабрика была законсервирована, как и многие другие предприятия страны. В данное время лирика, эта легкая индустрия поэзии, стала нам необходима. Фабрика уже работает. И все же производство еще не вполне налажено. Еще не все трудности преодолены.

Главная трудность для советского лирического поэта не в том, чтобы найти способы выражения своих чувств (хотя и это не всегда легко), а в том, чтобы распознать в себе чувства, стоящие того, чтобы о них писать.

Дело в том, что мы получили в наследство не только блестяще оборудованное лирическое производство, но и обширный принудительный ассортимент сырья в виде старых ощущений и чувств. В этой области нам труднее всего. Здесь мы движемся по старым орбитам. Здесь бдительность поэта должна быть особенно велика. Эта большая и кропотливая работа по «проверке складов» не всем по душе Мне думается, что неприязнь некоторых наших поэтов к лирике или что еще хуже, мнимая приязнь, идет именно оттуда: от нежелания время от времени производить эту внутреннюю чистку. Эту селекцию, что ли. А ведь именно с этого и начинается новая лирика.

Инерция прошлого велика. Видимость «вечного» и «незыблемого» довлеет еще над многим из нас.

Раньше лирического поэта касалось, главным образом, то, что происходило в его комнате: теперь ему близко все, происходящее в стране. Все наши поступки, планы, мысли, любимые и нелюбимые люди, любимые и нелюбимые книги, все это вмонтировано в жизнь страны. Грань между личным и неличным стирается. Но бывает так, что человек, живя уже этой новой, расширенной и обогащенной жизнью, переделывая ее, строя ее, многое продолжает чувствовать по-старому. Или им кажется, что они чувствуют по-старому. Здесь бывают любопытные вещи. Пример: этой зимой я получила от комсомолки далекого сибирского села грустноватое письмо на тему о том, что вот, мол, дорогой товарищ, строим мы жизнь, строим, а меняется она в общем медленно. И беспорядков в ней еще много. К письму были приложены невеселые стихи, которые начинались так:

Так и водится на свете,
Есть теперь и было встарь:
Очень редко в сельсовете
Наш бывает секретарь.

— Дорогой товарищ, — ответила я ей, — да встарь и сельсоветов-то никаких не было.

Очень часто и в наших вещах, в том или ином виде, появляется это «встарь». Мы не должны допускать этого. Мы ни на минуту не должны забывать, что все, написанное нами, обладает необычайной действенной силой. Сколько раз случается нам, написав плохую, малонужную, а иногда и просто ненужную вещь, внутренно далеко отойти от нее, отмежеваться, распрощаться с ней навсегда и, тем самым, счесть все свои счеты с пей поконченными. Но настает день, (а он настает непременно), и мы обнаруживаем ее в чьем-нибудь сознании совершенно свежей, нисколько не увядшей и такой же скверной, как в день написания. Если не бояться космических сравнений, то это все равно, что свет звезды. Звезда погасла две тысячи лет назад, а мы до сих пор глядим на нее, говоря: «Завтра будет хорошая погода. Все небо в звездах.» Не будем забывать, что нам случается «делать погоду», иногда помимо нашей воли. В связи с этим мы должны культивировать в себе чувство ответственности перед читателем, тренировать это чувство каждый день, как мускул. Даже в «Вечерку» нельзя давать безответственных вещей, только на том основании, что их прочтет не весь Союз, а «всего только» одна Москва с ее шестимиллионным населением.

Искусство всегда было уменьем выбирать. Уменьем ограничить себя, отказаться от девяти хороших мыслей, чтобы выразить десятую, превосходную. Сейчас эта трудность увеличилась, так как отбор идет по двум направлениям: по линии художественной и социальной.

Когда мы пишем, мы страдаем не от недостатка, а от избытка. Не от бедности, а от богатства. Стоит нам взять в руки перо, как мыслей, ощущений и чувств становится так много, что трудно совладать с ними. Привлеченные белым огоньком страницы, они роями слетаются к пишущему и требуют: «Напиши обо мне. Слышишь! Я хочу! Это важно. Это интересно. Это нужно. Мы все нужные и важные». Ни в коем случае нельзя поддаваться этим воплям без проверки.

Действительно ли стоит об этом писать, вот первый вопрос самому себе. И второй: как это сделать.

Среди нас есть много лакомок и гурманов: это те, которые любят писать только то, что приятно и легко писать. А между тем в каждой вещи есть куски не только сладкие, но и горькие. Самое горькое и трудное — это план вещи. Советский поэт не должен быть баловником и сластеной в своей работе. Каждый должен мужественно и стойко преодолевать свои трудности. Мы, больше, чем кто бы то ни было, должны помнить, что уменье работать есть одна из составных частей дарования. Здесь хотелось бы поговорить о «природе советского вдохновенья».

Нужно отказаться от устарелого взгляда на вдохновение, как на некую «высокую» лихорадку, творческий пароксизм, треплющий человека час или два для того, чтобы, исчезнув, оставить после себя слабость и пустоту. Какая нерациональная, потогонная организация труда!

Не изнурительные вспышки, а равномерное горение обеспечивает высокое качество продукции. Поэт, как доменная печь, не должен остывать. Разжигать его каждый раз наново — дорого и трудно.

Вдохновение есть ничто иное, как приведение себя в состояние наиболее пригодное для работы. Оно есть результат усилий над собой, оно идет изнутри, а не приходит извне. Я, например, чувствую, что на меня вдохновение, т.е. чудесное и драгоценное состояние полной внутренней слаженности, ловкости, легкости и не боязни трудностей, приходит после долгих часов работы. Вдохновение надо заработать.

Каждый из нас, по мере сил, должен быть озабочен рационализацией трудного и ответственного писательского труда в социалистической стране. Мы должны обмениваться своим рабочим опытом, чтобы не повторять ошибок друг друга.

В плановой стране мы, по мере возможности, должны стараться планировать нашу работу, оставляя в ней анархию только в том количестве, в каком она нужна для порядка.

Все эти кровные заботы над тем, о чем писать и как писать, в разной мере свойственные каждому из нас, должны способствовать укреплению и росту нашей поэзии. Расцвет поэзии есть дело рук самих поэтов. Никто из нас не думает, как полагала моя мать, что советский поэт непременно и всегда очень весел. Он не всегда весел, но он больше, чем весел: он жизнерадостен, он оптимистичен. И он должен делать все от него зависящее, чтобы возможно полнее и ярче отразить это в своем творчестве.