Как комментировать классиков

И. Сергиевский

Проблема комментария разработана в нашей специальной литературе чрезвычайно слабо. Кое-какие попытки внести сюда необходимую ясность, правда, предпринимались; в качестве примера можно указать хотя бы соответствующие разделы в учебнике текстологии Томашевского. Но все они грешат академичностью, оторванностью от конкретной обстановки сегодняшнего дня.

Сказанное не следует, конечно, понимать в том смысле, что мы требуем от наших теоретиков комментария каких-то готовых рецептов. Само собой разумеется, что таких рецептов дано быть не может, что остается в полной силе требование дифференцированного комментария, в зависимости от того, к какому читателю он обращен. Особенно усложняется проблема комментария тогда, когда речь заходит о приемах подачи поэтического текста массовому читателю — „середняку“, представляющему те широкие слои еще формирующейся советской интеллигенции, которые впервые сталкиваются с наследием классической литературы.

Правда, надо прямо сказать, что культурный и идейно-психологический профиль массового читателя изучен в этом плане далеко еще не достаточно. Интересный опыт в этом направлении был проделан редакцией вышедшего в свет в прошлом году в качестве шестого тома краснонивского собрания сочинений Пушкина „Путеводитель по Пушкину“. „Была создана опытная бригада из рабочих-читателей в числе 12 человек. Эти лица были отобраны и выделены профсоюзными библиотеками. В бригаде участвовали металлисты, текстильщики, строители, пищевики и совторгслужащие. Представители были подобраны так, чтобы отражать различные возрасты. Бригадники индивидуально проработали тексты Пушкина, отметили непонятные слова и места, требующие разъяснения“. К сожалению, это интересное начинание, кажется, так и не получило дальнейшего развития, да и кроме того о нем никак не была информирована наша научная и литературная общественность, если не считать нескольких приведенных выше строк из редакционного предисловия.

Между тем широкая его проработка тем более уместна, что самой редакцией „Путеводителя“ результаты поставленного опыта были учтены, повидимому, только частично. Иначе трудно объяснить, почему, уделяя такое значительное место объяснению простейших бытовых деталей, элементарных исторических и географических понятий, редакция в других статьях „Путеводителя“ допускает самое широкое пользование сложными категориями и понятиями, знакомство с которыми пред, полагает у читателя наличие специальной исторической подготовки.

Интересы того же массового читателя преследует и издательство „Мир“ в серии „Комментарии к памятникам художественной литературы“, редактируемой Н. Л. Бродским и Н. П. Сидоровым. До сих пор (начала она издаваться с прошлого года) вышли в свет три выпуска этой серии: комментарий к „Евгению Онегину“, составленный Н. Л. Бродским, и комментарий к „Матери“ Горького и к „Железному потоку“ Серафимовича, составленные И. В. Кубиковым. Два последних комментария особого интереса не представляют: это обычная кубиковская эклектика самого примитивного теоретического уровня и самого низкого качества. Остается таким образом книга Н. Л. Бродского, являющаяся весьма серьезным шагом вперед по пути создания комментария, во всех своих элементах базирующегося на марксистской методологии.

Прежде чем переходить к ее оценке, необходимо отметить одно обстоятельство: то, что проблема комментария не может рассматриваться вне органической связи с проблемой овладения культурным наследством прошлого. Культурным же наследием прошлого мы овладеваем, не догматически усваивая его, а критически перерабатывая. На основе этого принципа должна строиться в наши дни вся теория и практика комментирования классических текстов. Проблема комментария, таким образом, должна быть поднята на высоту политической проблемы.

В свете всего сказанного нам представляется в корне порочным заявление, сделанное Н. Л. Бродским в предисловии, где поставленную перед собой цель он формулирует следующим образом: „помочь читателю „Онегина“ овладеть содержанием — формой романа в первичной стадии чтения, — уяснить вышедшие из употребления слова, малопонятные выражения, иностранную терминологию и т. д. “. Это проявление как раз той тенденции к нейтрализации комментария, к снижению его политического уровня, которую необходимо изживать всеми силами.

К счастью, первые же страницы книги убеждают нас в том, что заявление это — скорее результат чрезмерной авторской скромности, чем отражение действительных намерений автора.

Уже поясняя эпиграф к пушкинскому роману, Н. Л. Бродский пишет; „В этом отрывке схвачены проявления того „онегинства“, которое будет раскрыто в первой главе романа, носит все признаки психологической ущербности, присущей аристократической прослойке европейского дворянства на его историческом закате в эпоху растущего торжества буржуазии...“

Комментируя третью строфу первой главы, он приводит ряд интересных данных об экономическом оскудении некоторых группировок местного дворянства из мемуарно-эпистолярной литературы эпохи. В комментарии к седьмой строфе („Зато читал Адама Смита и был глубокий эконом“) Бродский подробно останавливается на смитианстве Онегина и кратко на русском смитианстве той поры вообще. И дальше автор до конца книги твердо стоит на взятых вначале позициях, все время социологически осмысливая отдельные тематические звенья романа, все время трактуя его как продукт определенной эпохи и определенных классовых отношений.

Только один упрек, правда, очень серьезный, можно было бы поставить автору: все его попытки социологического осмысления отдельных звеньев романа не слагаются в результате в какую-то цельную концепцию, которая связывала бы воедино все его построения. Правда, в предисловии он заранее отводит такой упрек, отмечая, что „Евгений Онегин“ „только в монографическом исследовании получит надлежащее научное марксистско-ленинское истолкование“. В известной мере это, конечно, верно, но лишь отчасти; только тогда „Евгений Онегин“ может быть освоен читателем как нечто художественное и социально целое, когда все его конструктивные детали будут освещены под каким-то определенным углом зрения. А без социологической концепции романа такой единый угол зрения невозможен. И в последующем издании работы, буде таково© потребуется, отдельные суждения автора обязательно должны быть пересмотрены в разрезе их наибольшего внутреннего единства и органической спаянности. Это тем более необходимо, что существующие попытки социологической интерпретации „Евгения Онегина“ как целого, на которых мог бы базироваться комментатор и к которым мог бы адресоваться читатель, по большей части настолько примитивны и схематичны, что сколько-нибудь серьезно с ними считаться не приходится.

Принятая Н. А. Бродским структура комментария еще более обязывает его уделить максимальное внимание той внутренней цельности толкования отдельных мест романа, о которой мы сейчас говорим. До последнего времени наиболее распространенной формой комментария был у нас комментарий статейный, принятый, например, в Венгеровском издании Пушкина. Иногда применялась комбинированная форма: вступительная статья перед текстом плюс объяснение непонятных слов и выражений после текста. Так троится комментарий, например, в гихловской школьной серии классиков. Первая форма в изданиях, ориентированных но широкого читателя, совершенно неприемлема, ибо статья, давая лишь общее представление о произведении, оставляет совершенно не разъясненным отдельные детали его. Вторая форма — комбинированная, плоха тем, что вступительная статья часто становится посторонним привеском и читатель проходит мимо нее; в результате он уясняет себе всевозможные детали и мелочи текста, но остается предоставленным самому себе в уяснении произведения, как целого.

К сказанному необходимо еще прибавить, что, как правило, при такого рода комбинированном строении комментария никакого внимания не обращается на то, чтобы вступительная статья, предпосылаемая тексту, и заключающий текст словарь были определенным образом координированы, имели бы в виду читателя одного и того же уровня. Едва ли не любой из выпусков упомянутой гихловской школьной серии классиков может служить примером того, как в пояснительном словаре сообщается, что такое „бригада“ или „лафет“, что за чин „адъютант“, а в вступительной статье без всяких уже пояснений говорится об упадке феодально-барщинного хозяйства, о декабризме, о любомудрии, как идеологическом оформлении дворянской реакции на декабризм, об американском и прусском путях и т. д.

Таким образом Н. Л. Бродский, вообще говоря, вполне правильно поступил, отказавшись от статейной и от комбинированной формы комментария. Он следует от главы к главе, от строфы к строфе внутри глав и от стиха к стиху внутри строф, останавливаясь на всем, что требует, по его мнению, тех или иных разъяснений. Но именно такая структура комментария, при которой пояснительный материал общего порядка, группируемый обычно в одной статье, распределяется между пояснениями к отдельным строфам и стихам, требует от комментатора максимальной четкости общих позиций и максимальной последовательности и цельности в комментировании отдельных тематических деталей.

Далее, требование цельности комментария требует решительного устранения в нем всего того, что без нужды перегружает его, отвлекая внимание читателя от важнейшего и существенного. С этой точки зрения Н. Л. Бродский должен очень тщательно пересмотреть свою работу. Совершенно излишни ею экскурсы, касающиеся разыскания литературных источников тех или иных эпизодов романа Н. Л. Бродский, например, отмечает ряд параллельных черт и описаний образу жизни Онегина в первой части романа с описанием образа жизни героя наброска Карамзина „Моя исповедь“. Замечание, вообще говоря, небезынтересное, ибо оно содержит новые данные, подтверждающие тематическую зависимость пушкинского романа от прозаической бытописательной литературы начала века, а этот вопрос является центральным в историко-литературной проблематике „Евгения Онегина“. Но это для специалиста, а что дает такое сближение широкому читателю? Раскрывает ли оно в содержании соответствующих строф романа какой-то особый смысл, какое-то скрытое смысловое звучание, которое вне этого сближения может остаться незамеченным?

Еще более неуместно, на наш взгляд, в комментарии, адресуемом к массовому читателю, выяснение биографического генезиса тех или иных эпизодов романа.

Серьезнейшее внимание необходимо обратить Н. Л. Бродскому также на очищение своего комментария от всех и всяческих следов гершензоновщины. К сожалению, таких следов у Н. Л. Бродского немало. „У Пушкина с младостью обычно было связано представление о радости, о сладости. Рифмы младость — радость — сладость в его поэзии наиболее повторны“... „Всякое чувство, переживаемое человеком, у Пушкина иногда рисовалось образом напитка, сладкого или горького, целебного или ядовитого“... Все эти домыслы давно пора уже сдать в архив. К сожалению, реакционно-идеалистический метод, породивший подобные домыслы, оказывается довольно живучим. Пушкинская историография до сих пор еще во многом питается им; даже, как это ни странно, историография, претендующая на то, чтобы называться марксистской. Так методологическая система Благого, к которой Н. Л. Бродский испытывает заметное тяготение, целиком базируется, с одной стороны, на Гершензоне, обильно уснащенном марксистской фразеологией, а с другой — на Переверзеве. Наличие гершензоновских влияний в книге Н. Л. Бродского еще раз подтверждает, что до сих пор наша критика проявила недостаточно активности и последовательности в борьбе в этом направлении.

Наконец, относительно некоторых суждений и оценок Н. Л. Бродского, представляющих собою не пересказ положений, ранее установленных в науке о Пушкине, а результат его собственных Разысканий, Все такого рода суждения, — например, о текстовом составе десятой главы „Онегина", безусловно должны быть пересмотрены им. Здесь не место развернутой полемике, но надо прямо сказать: в этой области Н. Л. Бродский не проявил ни достаточно полного знакомства с материалом, ни достаточно критического отношения к своим догадкам и домыслам.

В заключение еще раз подчеркиваем: мы отнюдь не для того подробно останавливаемся на всех имеющихся в работе Н. Л. Бродского дефектах, чтобы преуменьшить ее значение и ее высокий качественный уровень. Но если в настоящем издании она является бесспорным достижением комментаторской науки, то необходимо, чтобы следующее издание ее было образцом, по которому могли бы равняться те, кто будет дальше работать в области комментирования классических текстов.