Сборники "Звенья" [1]
И. Сергиевский
Основной дефект рецензируемого издания — его исключительная тематическая пестрота. Содержащиеся в редакционном предисловии указания о том, что особое внимание будет уделяться в нем публикации материалов, освещающих „процесс выделения из общего потока дворянского и буржуазного либерализма социалистической мысли и борьбы последней за свое утверждение и существование“ — указание чисто декларативного порядка, не получившее никакого практического воплощения. Материалы, которые могли бы быть подведены под эту рубрику, не только не играют в сборнике ведущей роли, но даже количественно не преобладают в нем.
Однако еще хуже то, что редакция не только не уделила, достаточного внимания тематической цельности сборников, но и вообще не проявила должного критицизма в отборе имевшихся в ее распоряжении публикаций. В результате издание оказалось не только тематически пестрым, но пестрым и по качественному уровню объединенных в нем материалов. Наиболее характерна в этом плане юбилейная гетевская подборка; здесь и описания четырех автографов Гете — из тридцати двух известных, общеустановочная статья Каменева, частично уже знакомая читателю по юбилейному номеру „Известий“, и случайные статьи о Пушкине и Гете, о Гете и Лермонтове и т. д.
Таково же лицо всего издания. Можно еще признать законным и естественным, когда редакция уделяет место таким материалам, как новые автографы Пушкина, новые стихотворения Тютчева, письма Грибоедова, Гоголя, Тургенева, Чехова. Все это хотя и„ мелочи“, но „мелочи“, так сказать, нейтрального порядка, не имеющие существенного значения сами по себе, малозаметные на фоне общего поэтического и эпистолярного наследия названных художников, но неизбежные как один из этапов на пути к „полному Пушкину“, „полному Тютчеву“ и т. д.
Переходим к публикациям, появление которых представляется нам неоправданным. Такова, например, публикация одиннадцати писем и записок декабристов, Горбачевского, Трубецкого, Якубовича и др. к коменданту Петровского острога Я. Д. Казимирскому. Для чего потребовалась публикация этих писем, касающихся „различных мелочей повседневного быта“? В особенности, если учесть, что сибирский период жизни декабристов очень полно и всесторонне разработан в декабристской историографии, в то время как буквально сотнями насчитываются до сих пор лежащие мертвым грузом в наших архивохранилищах письма некоторых, тоже виднейших, участников движения, относящиеся к наиболее интересному в научном отношении додекабрьскому периоду их жизненного пути.
Перечень публикаций, от отсутствия которых сборник не проиграл бы, а выиграл, мог бы быть очень пространным. Особенно много их во втором томе издания, едва ли не наполовину загруженном такого рода второсортным и третьесортным материалом, совершенно неизвестно почему привлекшим внимание реакции.
Из всего сказанного не следует однако, что выпущенные сборники целиком заполнены порочными по самой своей сущности публикациями. Наряду с неважным, незначительным, второстепенным, в сборнике имеется немало материалов, действительно представляющих очень большой интерес.
Сюда прежде всего должны быть отнесены письма Петрашевского к родным из ссылки, значительно восполняющие имеющиеся сведения об этом до сих пор недостаточно изученном периоде его жизни.
Интересны восемнадцать писем Огарева к Грановскому, Герцену, М. Ф. Корш конца 40-х годов, когда, во-первых, явственно обнаружилось его расхождение с Грановским, а во-вторых, когда Огарев вплотную соприкоснулся с крепостной деревней и приступил к практическому хозяйствованию. Помимо чисто биографических указаний они дают ряд новых данных для понимания социальной физиономии Огарева — этого, по очень тонкой формулировке комментатора Н. М. Мендельсона, „социалиста и помещика крепостной России, вынужденного жить не по своим убеждениям“.
К тому же периоду относится ряд забытых статей Огарева, публикуемых тем же исследователем и дающих очень любопытные дополнительные штрихи к его эпистолярному наследию.
Как одна из наиболее примечательных публикаций, должна быть отмечена забытая статья Герцена „Дуализм — это монархия“, напечатанная в одном сборнике, изданном в 50-х годах группой французских эмигрантов и пропущенная Лемке в его монументальном издании Герцена.
Безусловным плюсом сборников являются: неизданная статья Чернышевского „Борьба пап с императорами“, сводка документальных материалов, относящихся к возникновению благосветловского „Русского слова“, не пропущенная в свое время цензурой статья Лаврова „Последовательные люди“ и сообщение Гуковского о неосуществленном драматургическом замысле Некрасова.
Содержание сборников, однако, не исчерпывается материалом документально-текстового порядка. Документальные публикации перемежаются в нем с работами исследовательского характера. Это еще более усугубляет пестроту издания, тем более что статейный материал, сгруппированный в нем, так же неравноценен, как и документальный. Наиболее интересна, пожалуй, помещенная в первом сборнике статья Н. Павлова „Сказка „Бова“ у Радищева и Пушкина как вид политической сатиры“ — очень интересный образец реально-исторического комментария к известному пушкинскому тексту, раскрывающий в образах псевдофольклорного лубка вполне явственные и определенные намеки на историческую действительность: Бендокир Слабоумный — Петр III, Милитриса — Екатерина, Бова — Павел, Додон — Григорий Орлов. Таким образом соображения о сатирической направленности вещи, высказывавшиеся уже в старой пушкинской историографии, получают полное подтверждение.
Второй сборник явно слабее и с этой точки зрения. Здесь заслуживает внимания только обстоятельное исследование Н. К. Гудзия, посвященное творческой истории „Крейцеровой сонаты“. Г. П. Чулков в этюде о Тютчеве и Пушкине довольно безрезультатно пытается реабилитировать разбитую в свое время Ю. Н. Тыняновым идиллическую легенду о старшем поэте, благословляющем приход младшего и передающем ему лиру. В. В. Вересаев в заметке „K биографии Гоголя“ пространно рассуждает о том, сколько лет было матери Гоголя в момент рождения писателя и сколько раз она была беременна до этого.
Но особенно безотрадное впечатление производит имеющая все претензии на академическую монументальность работа Н. К. Пиксанова о дворянской реакции на декабризм. Автор, в стремлении как-то социологически интерпретировать этот большой фактический материал, проявляет полнейшую теоретическую неподготовленность и беспомощность. Достаточно сказать, что ленинская концепция русского исторического процесса, вне которой разработка поставленной им темы просто немыслима, осталась совершенно вне поля его зрения. Понятно после этого, что дальше азбучных выводов о дворянской сущности декабризма он не пошел и не мог пойти. Но ведь эти выводы были сделаны без малого двадцать лет назад.
Переходим к вопросу о методах подачи материала. Редакционное предисловие предупреждает читателя: „Комментарий к публикуемым материалам будет ограничен лишь необходимым минимумом главным образом справочного характера“. С такой установкой трудно согласиться. Разумеется, включить весь добытый материал в орбиту повседневной научной работы — это дело всего нашего литературоведческого коллектива. Но комментатор каждой новой публикации должен сделать все зависящее от него, чтобы максимально облегчить возможность дальнейшего использования публикуемого документа. Если, скажем, публикуется новое письмо какого-нибудь исторического деятеля, — мало указать, что хранилось письмо там-то, писано тогда-то и адресовано такому-то. Нужно указать еще, чем письмо интересно, что нового вносит оно в уже известное эпистолярное наследие данного писателя, а тем самым и в его социальный и психоидеологический профиль. Надо воссоздать биографический генезис письма, обставить его соответствующим библиографическим аппаратом. Это не максимум, а минимум требований, которые должен выполнить комментатор.
Кроме того, нельзя же адресовать документальные издания исключительно, как пишут в предисловии, „сети специальных исследовательских организаций и исторических и литературных журналов“. В таком утверждении есть элемент большой политической близорукости. Ведь интерес к культурному наследию прошлого, и именно прошлого не в „общедоступном изложении“, а прошлого, зафиксированного в документе, — сейчас очень велик, и исходит он в значительной мере со стороны широких слоев советской интеллигенции, часто стоящих вне „сети специальных исследовательских организаций“. Об этом читателе-неспециалисте забывать непростительно. А что же даст ему комментарий, „ограниченный необходимым минимумом, главным образом, справочного характера“? Для него требуется гораздо большее, требуется расшифровка непонятных ему намеков, требуется объяснение непонятных имен и названий. Найти общий язык с этим читателем — первоочередная задача комментатора, и редакция явно ошибочно поступает, демобилизуя внимание нашей научной общественности к этому участку.
Впрочем, нежизненность декларированной в предисловии установки доказывается уже самой практикой рецензируемых сборников.
Не говоря уже о публикациях полустатейного и чисто статейного порядка, целый ряд других публикаций обставлен довольно солидным комментаторским аппаратом. Это не означает еще, что комментарии эти удовлетворительны. Здесь выступает одно обстоятельство, которое, как нам кажется, не было в должной мере учтено редакцией. Дело в том, что архивные разработки — участок, до последнего времени находившийся почти целиком в руках работников старого поколения, прекрасно знающих материал, но в значительной мере находящихся под властью старых рабочих навыков, старых идеалистических методов подачи материалов. Отказываться от их опыта мы, конечно, не можем и не собираемся. Но какая-то воспитательная работа с ними является прямой обязанностью редакции и каждого документального издания, прибегающего к их помощи.
Редакция же „Звеньев“, к сожалению, такой работы не провела. В результате целый ряд материалов оказался в сборнике прокомментированным явно неудачно с точки зрения марксистско-ленинской методологии подачи текста. Чего стоит, например. комментарий Льва Модзалевского к пушкинским автографам, написанный, примерно, в таком стиле: „Тем понятнее становится радость не только пушкинистов, но и всех чтущих память поэта, когда удается обнаружить и предать гласности никому еще не известный его манускрипт, как бы порой Мал и незначителен он с первого взгляда ни оказался“. Можно ли произносить такие слова иначе, как в коленопреклоненном виде? И что общего здесь с критическим освоением культурного наследия прошлого? А в таких тонах выдержан весь комментарий.
В качестве образцов правильно построенного комментария можно назвать работу Казанович над тютчевской публикацией и в особенности работу Мендельсона над письмами Огарева. Здесь нашли место и биографические подробности и хронологические разыскания, но все это увязано с анализом общей настроенности Огарева в те годы и с анализом социально-экономической генетики его тогдашних интересов и стремлений.
Какой же вывод можно сделать об издании „в общем и целом“? Прежде всего тот, что по заданию своему оно бесспорно представляет собою большое и серьезное культурное начинание.
Но редакции необходимо обратить внимание на большую тематическую цельность сборников, необходимо пересмотреть планы ближайших выпусков, с тем, чтобы устранить в них весь засоряющий основные публикации бросовый материал. Необходимо, наконец, выработать единый тип комментария, отказавшись от ошибочного принципа „необходимого минимума“, с одной стороны, и с другой — поставив в центр комментария осмысление публикуемых материалов под углом зрения принципов марксистско-ленинской историко-литературной науки. Без этих реформ дальнейшее существование издания бесцельно.
Сборники материалов и документов по истории литературы, искусству и общественной мысли. Под ред. Влад. Бонч-Бруевича, Л. Б. Каменева и А. В. Луначарского. Изд-во „Академия“, I. М. — Л. 1932. Стр. 558+8, тираж 4000 экз., ц 9 р. 50 к., пер. 1 р. 50 к. II М. — Л, 1933, Стр. 697+9 тираж 5300 экз., ц. 13 р., пер. 3 р. ↩︎